Невозможность забыть

Чтобы была история, нужно, чтобы была память: чтобы была память, нужно, чтобы было о чем помнить. А помнят о началах: инициативах, инвенциях, интервенциях. Парадигма поступка и особенность человеческого состояния - способность к рождению, появлению. Политика, государство - это средство закрепить беглую возможность начинания, предоставляя ему продолжение в "ткани человеческих связей" и в памяти людей. Парадоксально, но те же самые человеческие связи, отношения, что дают зачинающему действию продолжение, уводят его неизвестными заранее путями. Деятель является не хозяином своего действия, но только его инициатором. Память, соответственно, содержит в себе элемент потери: мы помним сам факт действия, его имя, но не знаем его смысла, потому что он и не был определен в момент действия. В этом смысле историческое всегда, как показал серьезно повлиявший на Арендт Вальтер Беньямин, является пережитком. Пережитком утраченной способности к поступку в нашу эпоху стала, по Арендт, мысль.

Память должна даже проделать работу по отказу от смысла, по потере определений, чтобы вернуться к действию как к чистому открытию возможности. Но и само действие, обратным образом, требует отрицательной работы отказа от прошлого. Здесь ключевой и не до конца осознанный ход книги Арендт: чтобы перейти к действию, необходим переход нескольких порогов забвения, специальная забывающая работа.

Прежде всего, действие требует открытой публичной сферы, агоры, где оно при помощи речи сообщает себя другим для продолжения и запечатления. Но открытие этой сферы требует в то же время ее отграничения и закрытия другой, тайной. Закон, по мнению Арендт, должен выталкивать в забвение все, что связано с семьей и работой: т.е. с предысторией человеческого рождения и с зависимостью человека от циклической природы. Природа не знает ни действия, ни памяти. Чтобы помнить, надо забыть о природе.

Во-вторых, забвение странным образом должно относиться и к самому действию. В одной из самых сильных глав своей книги Арендт ставит условием возможности действия способность к прощению. Оказывается, что открытость и непредсказуемость действия не разумеется сама собой: она должна поддерживаться прощением. Иначе "наша способность действовать ограничивалась бы в известной мере одним единственным деянием". Надежда на прощение дает человеку родиться во второй, третий и т.д. раз.

И тем не менее она не безгранична. Ужас нашего современного состояния в том, что были сделаны действия, уничтожающие (отменяющие) саму возможность действия, открытость совместного бытия. Арендт имеет в виду прежде всего опыт нацизма и коммунизма, хотя сама фигура восходит к реакции Канта на Великую французскую революцию. Эти события и действия нельзя простить, обернуть, как нельзя и наказать. Напряженная невозможность забыть то, что нельзя как следует помнить, сопровождает Арендт в ее позднейших работах. Именно она, эта невозможность, тормозит осуждение Эйхмана (чье "банальное" злодейство аналогично здесь злодейству "радикальному").

Мы имеем здесь дело с какой-то более глубокой, двойной историчностью: историей потери истории, и именно из-за ее переполнения (или опустошения). Все, что бы мы, например, ни сделали в попытке расстаться с коммунистическим прошлым, будет также и продолжением этого прошлого, с которым, как с дурным сном, мы не хотели бы иметь ничего общего. Насколько это верно, показывают события последних десяти лет.

История - это память о собственной смерти. Бежать от нее: но убежать от нее вовсе можно только ценой уничтожения мира. История, от которой бегут, - та же история, в которой рождаются. Она - условие возможной невозможности рождения. Проект переселения человека на другие планеты, о котором с таким ужасом пишет Арендт, - проект соблазнительный, именно как побег из истории. Отвергая его, Арендт тем не менее мыслит историю как опыт эмиграции. Ее обращение к Греции как к забытому началу следует пути немецкой культуры, который еще Гельдерлин распознал как путь эмиграции в Грецию.

На этом пути Арендт весьма решительно забывает свои непосредственные корни в немецкой ситуации и философии. Ее инвенция питается вытеснением источников. Здесь мне придется занять критическую позицию по отношению к книге - но такую, с которой отчетливо видна необходимость вытеснения. То, что Арендт, не без натяжки, приписывает Греции вообще и Аристотелю в частности, на самом деле укоренено в немецкой традиции девятнадцатого века. Подвергается яростной и несправедливой атаке Маркс, чья критика современности при этом заимствуется, и получившаяся мрачная картина выдается за позитивный проект самого Маркса. Ницше, основной предшественник Арендт в части теории неинструментального политического действия и его связи с памятью, цитируется скупо и снисходительно. Эта установка, кстати, усилена, видимо случайно и в соответствии с общим тоном, переводчиком, который трактует признательность Арендт Гоббсу и Ницше за теорию воли к власти слабых как ее упрек в том, что они якобы приписывают стремление к власти сильным.

Но главному вытеснению подвергается главный же источник - "Феноменология Духа" Гегеля. Именно там уже была сформулирована фигура разграничения тьмы семьи и труда с дневным светом сферы политического действия, которое прямо сравнивается с рождением. Гегель тоже приписывает его Греции, но высылает туда свою трактовку новоевропейского либерализма, где впервые, под влиянием Реформации и религиозных войн, приобретает столь важное значение разделение приватной и публичной сфер. Таким образом, он тоже обращается к событиям отдаленного прошлого - но надо помнить, что Гегель позднее скажет о ностальгии по действию и о прыжках из истории и в историю: hic Rhodus, hic salta.

Есть опасность, что книга Арендт может быть воспринята как документ разочарования, оправдывающий примирение с падшей современностью. Или в ключе нового, вульгаризованного либерализма как призыв к невмешательству государства в экономику и запрета на экономическую политику. На самом деле ее жест другой - искать в обществе точки, где размыкается круг обмена, мелькает пустота и появляется шанс отказаться от возвращения долгов или отпустить что-то в будущее или прошлое безвозмездно. Но чтобы чувствовать эти точки, сегодня, как в прошлом веке, нужно отвечать казенным патриотам, что у нас нет, еще или уже, но нет Родины. Как нет (что то же самое) и изгнания. Лишь это дает нам шанс обретать и то, и другое, одно через другое: гонимым, обгонять, догонять, гнать, как овод.