Реальность вымысла

Поэт преображал личное пространство в картину мира. Кузьма Петров-Водкин. Портрет Андрея Белого. 1932. Национальная галерея Армении, Ереван

Вышедшие материалы конференции, посвященной творчеству одного из теоретиков отечественного модернизма, опровергают традиционное представление о символизме как течении, далеком от реальности.

Исследователи нашли множество биографических практик в разнообразном творческом наследии Андрея Белого (1880–1934), правда, зачастую густо смешанных с мистификациями. Иоанна Делекторская сравнила «Мастерство Гоголя» с первым томом мемуарной трилогии «Начало века». Ведь Белый «сознательно стремился самоутвердиться в роли «нового Гоголя» – как в литературном, так и в поведенческо-бытовом плане». Не зря в «Мастерстве» он, смешивая фамилии и псевдонимы, признавался: «так пишет Белый-Яновский (Бугаев-Гоголь)». В свою очередь, Михаил Одесский нашел в творчестве Белого, в том числе в том же «Начале века», влияние «Былого и дум» Александра Герцена.

Немалая часть подобных практик была связана с непростыми отношениями поэта с основателем учения антропософии Рудольфом Штейнером, которые существенно дополнили «автобиографический проект» (Ирина Лагутина) Андрея Белого. Светлана Серегина размышляла о том, как увлечение штейнерианством сформировало «миф о жертвенном пути» у автора «Серебряного голубя». Также о влиянии Штейнера писали Ирина Лагутина, Сергей Казачков и Хенрике Шталь.

Следует отметить статью Магнуса Юнггрена об автобиографическом подтексте знаменитого романа «Петербург», Моники Спивак о Белом-танцоре и обстоятельную работу Елены Наседкиной об автошаржах Андрея Белого и его иконографии в рисунках современников.

Интересен и архивный блок сборника. В нем приведен очерк поэта-эмигранта и литературного критика Вячеслава Завалишина об Андрее Белом из неопубликованной книги «Русская литература послевоенного периода (1917–1951)». Завалишин обращал внимание, что Белый достаточно рано отошел от социальной проблематики в своем творчестве. В поэзии она завершается вскоре после сборника «Пепел» (1909 год), а в прозе – после появления романа «Петербург» (1913–1916). Отметим, что этим он отличался от большинства других модернистов с их политической оппозиционностью и ангажированностью. Вспомним стихи о последнем государе «Жизнеописание Ники» Зинаиды Гиппиус, в которых прекрасному поэту элементарно изменил вкус и такт, или «Соборный благовест» Федора Сологуба (оборотной стороной были позиционирование государственности Валерием Брюсовым и подчеркнутый монархизм Николая Гумилева).

Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики. – СПб.: Нестор-История, 2015. – 320 с.

Также Завалишин находит у Белого влияние супрематизма Казимира Малевича. При этом подобное влияние проявляется в двух, как писал критик, «типах»: механическом, когда предметы внешнего мира воспринимались через скорость, и космическом, содержащем мистику и эсхатологию, когда «художник освобождается от власти пространства и времени».

Естественно, Андрей Белый не только преображал пространство личной реальности в символическую картину мира, но и сам стал частью художественной картины мира других писателей-декадентов. Так, реальный любовный треугольник между поэтессой Ниной Петровской, Андреем Белым и Валерием Брюсовым нашел отражение в романе последнего «Огненный ангел» в лице Ренаты, графа Генриха фон Оттергейма и ландскнехта Рупрехта соответственно.

Герой (или все-таки жертва?) в целом благоприятно отнесся к роману, хотя в последующем, в «Начале века», с иронией отмечал, что Брюсов порой «утеривал» грань между реальностью и вымыслом, размещая «местность меж Кельном и Базелем – между Арбатом и Знаменкой». Правда, вымысел ли они? Ведь еще Оскар Уайльд утверждал, что лондонские туманы появились лишь после того, как их придумали художники.