Дмитрий Голынко-Вольфсон Станислав Савицкий. Андеграунд (История и мифы ленинградской неофициальной литературы). - М.: Новое литературное обозрение, 2002, 224 с.
Под андеграундной средой обычно понимаются чудаки и отщепенцы, отвергнутые господствующим "Большим стилем" и государственной идеологией - будь то бюрократический тоталитаризм или просвещенная либеральная медиакратия - и запертые в свои герметично-игровые кружки. Андеграунд андеграунду рознь. Легендарные нью-йоркские фабрики с кокаиновыми ночами и гомоэротическим дендизмом. Миланские сквоты с анархическим повстанчеством. Эдинбургские трущобы с обкуренными наркодилерами. Задымленные, полуподвальные ленинградские кофейни семидесятых (переоборудованные ныне в бутики, солярии или склады финской сантехники), где коротали дни напролет "короли богемы" за щербатым стаканом "маленького двойного", с тоской по мировой культуре в глазах.
Если ипостаси андеграунда настолько несхожи, то что за таинственная семантика кроется за этой "биркой"? Имеет ли право считаться андеграундом любая асоциальная компания эксцентриков и шалопаев, подвизающихся в культурном строительстве? Сфера приложения, временные привязки, индекс модности термина "андграунд" и становятся предметами историографического дознания в книге Станислава Савицкого. Из развернутого подзаголовка - "История и мифы ленинградской неофициальной литературы" - читатель узнает: речь пойдет о мифологическом ореоле подпольного писательского быта - непечатаемые литераторы той поры нередко присваивали его в качестве защиты, пусть иллюзорной, от рутины советской коммунальщины.
В России, разделив судьбу многих других скопированных западных понятий, андеграунд превратился из конкретной социальной программы в героизированную поведенческую маску келейного и маргинального сообщества. Знаковые фигуры петербургского андеграунда - будь то газа-невские художники, прославленные Андрей Битов, Сергей Довлатов, Алексей Хвостенко или менее известные Хеленукты - культивировали шутовские, карнавально-маскарадные розыгрыши, забавы и проделки, пытаясь живительной бытовой мифологией вытеснить "мертвую букву" правящей идеологии. Что и позволяет различить в ленинградском андеграунде оригинальный способ ускользания от идеологического контроля посредством автомифологизации, изобличить в нем коллективную социальную фантазию.
Разыскания Савицкого, выполненные на кафедре славистики Хельсинкского университета под руководством знатока и пропагандиста нынешней русской словесности Пекка Песонена, принадлежат к тому увлекательно-детективному типу филологии, что получил наименование интердисциплинарных штудий - за коими мне видится прочное, блестящее будущее. Они упрямо пренебрегают шаблонными категориями литведа (всякими там жанрами, сюжетами и приемами), также они открещиваются и от наукообразного лексикона структурализма. Методология филологического письма приближена к эрудированным перекличкам и комбинациям различных интерпретационных навыков. Так, в книге Савицкого психологическая герменевтика уживается с культурной антропологией, смелая компаративистика - с кропотливым имманентным анализом, американский "новый историзм" с французской социологией повседневности.
Отправным пунктом междисциплинарного подхода в книге Савицкого служит произведший фурор в историософии семидесятых трактат Мишеля де Серто "Письмо истории". Серто отказывает историческому знанию - а за ним и любой другой теории - в статусе достоверной, аутентичной доктрины; историк, по его мнению, ретроспективно вменяет, инкриминирует прошлому воззрения и аберрации современности. Поэтому в книге Савицкого - и здесь он солидарен с предшествующими в "Научной библиотеке" "НЛО" работами: "Иванов-мистик" Геннадия Обатнина или "Хлыст" Александра Эткинда - довлеют вовсе не глобальные мегатеории. В ней господствуют факты, упорядоченные и все же фрагментарно-мозаичные, в основном документальные и мемуарные свидетельства эпатажа и куража ленинградского андеграунда. В книге Савицкого "инвентаризованы" слухи, побасенки и хохмы о пропойцах-неудачниках (по совместительству крупных писателях): техника собирания "досье" делается и методологическим коньком и главным композиционным принципом работы.
Эта книга претендует на детальное, энциклопедическое описание андеграунда в его петербургском изводе. Сперва Савицкий предлагает обширный список всех синонимичных "андеграунду" авто-наименований, определений или квазинаучных истолкований ленинградской "неофициальщины" 60-80-х. Здесь каталогизированы и снабжены понятийной "родословной" популярные или так и не прижившиеся термины - "несозвучная литература", "самиздат", "нонконформизм", "независимая литература". Затем следуют биографические справки о гуру и дилетантах, энтузиастах и соглядатаях ленинградского андеграунда (Владимире Эрле, Олеге Григорьеве, Владимире Швейгольце, Александре Уманском и других), а также курьезные анекдоты, юмористические предания, трагические сообщения об их жизнестроительных экспериментах. Разрозненный биографический материал сопровождается тщательной классификацией литературных шедевров андеграунда (вроде "В поисках за утраченных Хейфом" Эрля, "Романа-покойничка" Волохонского, "Пунктиров" Останина) или проходящих под его грифом импровизаций и экспромтов, не всегда надежно заархивированных в культурной памяти.
Савицкий явно симпатизирует не андеграундным честолюбцам, только по мотивациям политическим примыкавшим к подполью и позднее вынырнувшим в литературно-финансовую элиту, а тем, кто избрал андеграунд добровольно, подобно единственно пристойному "уголку" неподотчетного литбыта. Тем, кто и поныне не желает довольствоваться дозированными порциями разрешенной свободы и для кого андеграунд - спасительное прибежище навсегда, forever. Ведь бытие-в-андеграунде - не только заточение в социальном гетто, но и повышающий адреналин экстремальный опыт, будоражащее измененное состояние сознания, не важно, вызвано ли оно психотропными препаратами или чтением под полой подслеповатой, настрого запрещенной машинописи.
Дарья Гармоненко 