Где стол был яств

Советское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. К 60-летию Ханса Гюнтера / Под ред. М.Балиной, Е.Добренко, Ю.Мурашова. - СПб.: Академический проект, 2002, 448 с.

Один из разделов этой книги, озаглавленный "Кино", уже был подробно отрецензирован на полосе "Фотографии" (11.07.2002). Мы, в свою очередь, не смогли пройти мимо "Литературы" - сейчас объясним, почему.

"Советское богатство" отпочковалось от капитального "Соцреалистического канона", вышедшего год назад в том же издательстве. Именно "отпочковалось", иначе не скажешь, "вторым томом" не назовешь никак, составители выразились уклончиво - "своеобразное продолжение". Действительно своеобразное. "Канон" - грандиозный проект, подводивший промежуточные итоги изучения всего советского. Цельный замысел, соцветие имен, добрая тысяча страниц. "Богатство", несмотря на громкое название и участие корифеев - Эрика Наймана, Галины Белой, Игоря Смирнова, Бориса Гройса, - скорее предлагает остатки большого пиршества. Материалы инициированного Хансом Гюнтером "Канона" объединял утопический и непостижимый канон, материалы "Богатства" - юбилей Ханса Гюнтера и богатое значениями слово "советский".

Как известно, чем неопределенней задача, тем характерней исполнение. В некотором смысле "Богатство" гораздо больше говорит об актуальных подходах к советскому, чем этапный "Канон".

Итак, советское богатство составители нового сборника делят на три неравных части: "Культура", "Литература", "Кино". Допустим, тем самым они вовсе не желали сказать, что литература не является частью культуры. Лучшие статьи интересующего нас филологического раздела вроде бы опровергают подобный максимализм. Марина Балина публикует тонкий анализ советской мемуаристики, прослеживает трансформации жанра и обнажает советские корни околомемуарных нон-фикшн, пышным цветом расцветших в последние годы. Галина Белая обнаруживает сходство между стратегиями Гоголя и Зощенко, анализируя последовательный переход от сатиры к морализации. Марк Липовецкий исследует причины советского внимания к "сказочной парадигме" и приходит к интересным заключениям: "Объединяя в себе сакрализацию советского режима с его иронической деконструкцией, идеализацию с насмешкой, "поверхностность" с аллегорической многозначностью, сказочность тем самым выполняет роль медиатора в советском мифологическом универсуме".

Однако филологическое хранилище советских богатств внушает клаустрофобию. Не только потому, что самые ценные бриллианты многажды пересчитаны: Маяковский, Есенин, Зощенко, Блок и его "Двенадцать". И не только потому, что исследователи предпочитают ссылаться исключительно друг на друга, а если уж в тексте появляются посторонние имена - Фуко или Жижек, - то обычно не ради научной полемики, а для того, чтобы скрепить неопровержимым словом рассыпающуюся цепь доказательств. Первостепенная причина клаустрофобии проста - практически любой ход мысли упирается в непоколебимую методологическую субстанцию, которую нельзя разрушить и за которую нельзя заглянуть, ее правомерность и истинность не подвергается сомнению. Гоголь и Зощенко оказываются достаточным поводом говорить о "внутренних константах русской культуры" и, в частности, об "идее жизнетворчества" и о "русской сатирической ментальности". В статье о Блоке Иван Есаулов утверждает, что "в православном контексте понимания тоталитарность является одним из синонимов бесовства", а "понятие соборности" есть неотъемлемая часть "традиционной русской духовной культуры архетипов". Вот бы почитать эти ортодоксальные скрижали, испещренные огненными словесами "тоталитарность" и "соборность". Вот бы узнать поподробнее о шустрых архетипах, обладающих, как выяснилось, собственной культурой. Наконец, эссе Натальи Корниенко уверяет нас в том, что "песенное слово" - простое и родное слово самой жизни, и именно в этом качестве оно казалось чужим и чуждым языку усложняющегося мира культуры и военно-боевым железным ритмам ХХ века"; впрочем, живому и родному Есенину вкупе с чуть менее родным Исаковским родные слова жизни, конечно, удавались. Ну удавались, и все.

"Русская ментальность", "тоталитарность", "соборность", "сакрализация советского режима", "культура архетипов" и даже, страшно сказать, "архетипика" (с) Н.Корниенко) - нехитрый терминологический арсенал слегка покорежен, но продолжает служить верой и правдой второй десяток лет. Как будто существовал всегда. Единственная на весь сборник статья, поднимающая вопрос об использовании термина "тоталитаризм", находится за пределами "Литературы" (Наташа Друбек-Мейер "Массаж масс: Советские (масс)медиа в 30-е годы"). Марк Липовецкий вроде бы призывает к рефлексии над такими, по его выражению, "выражениями", как "советская мифология" и "советская квазирелигия", однако вскоре выясняется, что термин "советский миф" для исследователя неприкасаем, а уточнения требуют лишь характеристики этого самого мифа. Терминологические уродцы, год назад скрывавшиеся за монументальным "соцреалистическим каноном", теперь выглядят особенно беспомощно и беззащитно. Чем богаты, тем и рады.