Александр Уланов Александр Эткинд. Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах. М.: Новое литературное обозрение, 2001. - 496 с.
В СВОЕМ "Заключении в поисках метода" Александр Эткинд говорит о "новом историзме", предлагает не игнорирующий детали взгляд из космоса, а пешеходную прогулку, когда "субъект перемещается между объектами, не имея возможности и желания подняться над ними... Реальности и возможности перебираются и выстраиваются в серию, но не сливаются между собой". И акт выбора примеров из их огромного множества "реализует теоретические идеи автора, которые сами по себе в материале не содержатся". Нечто вроде текста Льва Рубинштейна, где авторская воля реализуется в выборе и размещении фрагментов речевых практик? Но всегда ли хорошее в литературе хорошо для литературоведения?
Александр Эткинд - мастер работы в архивах и увлекательного изложения найденного. Книга содержит массу интересных фактов. Колоритную историю Фреда Била, приговоренного к 20 годам заключения за организацию стачки, сбежавшего в 1930 году в СССР, но быстро вернувшегося обратно - отсиживать срок и писать. "Его литературным проектом было сравнение жизни американских заключенных с жизнью русского народа, разумеется, не в пользу последней". Слова Л.Абеля о том, что в 30-х годах Нью-Йорк настолько был захвачен дискуссиями левых, что "стал самой интересной частью Советского Союза... - единственной частью этой страны, в которой борьба между Сталиным и Троцким выражалась открыто". Рассказы о будораживших сталинскую Москву выходках американского посла Буллита (который потом и с Рузвельтом не ужился) - и серьезная дискуссия между Рузвельтом, предлагавшим помогать России без всяких условий, надеясь на ответные жесты с ее стороны, и Буллитом, замечавшим президенту, что "когда он говорит о noblesse oblige, он говорит не о герцоге Норфолкском, но о кавказском бандите, который если что получает даром, то думает, что его партнер просто осел". (А Рузвельт считал, что для превращения России в западную демократию "к ней надо относиться по-западному; если рассматривать ее как Восток, она навсегда останется Востоком".)
Это уже не только филология, это современная, слишком современная политика. Напоминание о двойном стандарте многих "друзей СССР", действовавших из заранее сложившихся клише о том, что такое Россия, что такое Восток и что для них подходит. "В своей стране эти люди ценили демократию и верили в то, что свобода ведет к прогрессу; в отношении другой страны они одобряли насильственное ограничение свободы и верили, что такой путь является прогрессивным". Американский философ Дьюи признавался "в некоторой зависти" в отношении своих советских партнеров, ведь у них есть "объединяющая религиозная вера, которая несет за собой такое упрощение и интеграцию жизни" (потом Дьюи увидел, во что это упрощение выливается, и опомнился). А психиатр Дэвис говорил о расцвете душевной гигиены в комсомоле. Такое полезно перечитывать и спрашивать себя, не видишь ли ты сам всего-навсего то, что очень хочешь видеть? - И Эткинд предлагает прослеживать "способность идеи, воплощенной в знаки и все, что с ними связано, вмешиваться в историческую жизнь". Напоминает о течениях в философии, которые признают "текст и автора ответственными за последствия чтения" (а "жизненные последствия интеллектуальной работы есть самое важное из того, что нужно изучать ее историку").
Так в филологию возвращаются внелитературная реальность и ответственность.
Но когда хочешь чего-то большего, чем факты... Глава о восприятии в России книги Алексиса де Токвиля "Демократия в Америке" неизбежно выводит к Пушкину. "Политическая философия позднего Пушкина... состояла в утверждении государства как одинокого субъекта Просвещения. Российское правительство, управляемое царями, есть единственная живая сила в своей стране". Возможно. Но далее обнаруживается, что "политике Пушкин противопоставляет эстетику, демократии - анархию". Пушкин "не надеялся на переделку государственных форм жизни, но смутно мечтал об отказе от них". Пушкин - отец русского анархизма? А затем Эткинд находит у Пушкина идеи, сопоставимые с концепцией негативной свободы Исайи Берлина, максимального невмешательства государства в частную жизнь, что вовсе не анархия. Все эти утверждения имеют свои основания; но никакой попытки соотнести их друг с другом не делается.
Да, накопилось достаточно недоверия "к большим историям, радикальным теориям, привилегированным точкам зрения. Интересен отдельный момент, текст, индивид". И метод не должен гордо шествовать впереди материала. Но достаточно ли одного извлечения материала?
Раздел об известном критике тоталитаризма, американской писательнице русского происхождения Айн Рэнд, практически сводится к пересказу ее произведений. Глава о покончившей с собой в Берлине дочери Троцкого Зинаиде Волковой представляет собой публикацию фрагментов ее писем, связанных с Америкой разве что местом хранения - архив Гарвардского университета. Очень много пересказа - и не так много сопоставлений - в главе о Набокове и Пастернаке (и опять возникает вопрос: при чем тут Америка? об очень сложных взаимоотношениях Набокова с Америкой Эткинд не говорит почти ничего - зато очень много о гомосексуальных персонажах у Набокова). За материалом просматривается часто не "новый историзм", а обыкновенный фрейдизм (кстати - одна из тех самых "радикальных теорий").
Непропорционально много занимает тема внимания русских к происходившим в различных американских сектах и коммунах экспериментам с отношениями полов. "Объехав северные и центральные штаты в 1863 году, Диксон (английский журналист. - А.У.) не заинтересовался ни индустрией, ни демократией. Оказалось, что автора и его викторианского читателя магнетизировали американские эксперименты над сексом и браком". Но не это ли делает и сам Эткинд - выходец из "викторианского" СССР? К тому же о сектах он уже писал не раз (специально - в огромной книге 1998 года "Хлыст. Секты, литература и революция"), и многие фрагменты перенесены им из старых книг в новую почти дословно. (И даже в пределах одной книги Эткинд несколько раз повторяется - о благодарности монархистов Столыпину за снятие "кощунственной пьесы" "Саломея", о написании воспоминаний за князя Юсупова неким профессиональным литератором...)
Возможно, "новый историзм" - один из путей к "отдельному моменту, тексту, индивиду". Но даже архивный поиск требует определенного умения идти против течения - иначе можно получить не историю, а лишь то представление о ней, которое имелось и до поиска. "Свободный автор в свободной стране сам печатает то, в ценность чего верит. Его архивом займутся биографы; другим читателям достаточно того, что он сам опубликовал". Но как быть тогда, например, со случаем эстетического расхождения со своим временем? с Эмили Дикинсон в той же Америке? Или со случаем Кафки?
И обращение к внелитературной реальности тоже еще, скорее, впереди. "Египетские глаза" писателя Фердинанда в набоковской "Весне в Фиальте" и "узкие киргизские глаза" писателя Евграфа в "Живаго" восходят к одному источнику, блоковским "Скифам" с их "раскосыми и жадными очами". Но египетские глаза уж точно не раскосые и не узкие... И почему все узкие глаза возводятся именно к литературе, а не к восточному типу лица?
Дарья Гармоненко