"История - это мы, мы все, мы сами"

Б.М. Эйхенбаум. Мой временник. Художественная проза и избранные статьи 20-30-х годов. - СПб: ИНАПРЕСС, 2001, 653 с.

"Я НЕ ТОЛЬКО сам с жадностью прочел эту замечательную книгу, но поделился ею с некоторыми приятелями. Читаю, как Лувре де Кувре! Тебе бы надо было жить во времена Пушкина или московских салонов эпохи Чаадаева, Герцена, Белинского. Тогда бы ты уже давно был бы представителем революционной демократии, а не папою ОПОЯЗа. Впрочем, история разберет, что лучше, а что хуже", - писал в 1949 году Юлиан Оксман Борису Эйхенбауму по поводу книги почти двадцатилетней давности, подаренной ему автором в эти небезопасные, надо помнить, времена.

Переиздание трудов классика филологии ХХ века, одного из основателей советской текстологической науки, пробудившего у своих последователей интерес к семиотике литературного быта и вообще "внетекстового" окружения, замечательного критика и писателя Бориса Эйхенбаума, - так вот, такое переиздание, как сейчас сделано в Петербурге, необходимо было предпринять давно. Специфика издания - в том, что его составитель Юлия Бережная стремится показать Эйхенбаума как писателя, автора, действующего сразу по нескольким направлениям, а не как "чистого" литературоведа. После выхода "Временника", своего рода "персонального журнала", ученый, как и большинство его коллег, мог позволить себе говорить и писать далеко не все - например, о еврейском происхождении начиная с 1940-х гг. распространяться было как-то не принято. Свои меткие, часто спорные наблюдения относительно артистической природы печали Тургенева, особой роли Горького, "заместившего" после революции интеллигенцию, стремлении Толстого любой ценой выходить победителем из своего поединка с историей - в своих дальнейших академических трудах Эйхенбаум развивал только отчасти, уклончиво. В 1930-е годы Эйхенбаум пишет беллетризированную биографию Лермонтова, где внутренний облик поэта нарисован идеализированно и схематично, зато прекрасно переданы настроения его юношеской лирики. Создает пародийную биографию лексикографа Николая Петровича Макарова в сказовой манере, характерной для "орнаментальной" прозы 1920-х годов. К художественно-биографической прозе Эйхенбаум после 20-х не возвращался, но опыт пристального изучения биографии художника позволил ему впоследствии создать трилогию о Толстом, положившую начало целой традиции изучения жизни художника в течение одного десятилетия. Своими работами о Толстом в 1850-е и 1860-е Эйхенбаум, по сути, создал научный жанр, в котором написаны книги Лазаря Флейшмана "Пастернак в тридцатые годы" или Александра Лаврова "Андрей Белый в 1900-е годы".

В полемически заостренном предисловии петербургского поэта и филолога Валерия Шубинского прослеживаются основные "вехи" взаимоотношения Эйхенбаума со своим временем. Детство и юность в Воронеже, обучение в военно-медицинской академии, занятие пушкинистикой и романо-германской филологией в Московском университете, вступление в ОПОЯЗ, увлечение формальным методом, создание концепции "литературного быта", трагически кончившееся стремление Эйхенбаума "взять реванш", когда стало можно вновь говорить относительно открыто - в 1950-е... Из предисловия мы узнаем, как много удалось пережить Эйхенбауму: смерть сына ("гениального мальчика") на фронте, увольнение из Пушкинского дома "по болезни", а из университета (которому были отданы более тридцати лет жизни) как "не справившегося с работой". Из официальной советской науки Эйхенбаум, по его собственным словам, на несколько лет был "выключен совершенно", а писать в стол не умел.

Очень симптоматичным кажется приведенное Шубинским свидетельство о том, что в 1937 году Эйхенбаум ежедневно звонил утром дочери и, сообщая, что он жив и на свободе, говорил слово "недолет" или "перелет" (почти каждую ночь приходили брать кого-либо из его литературных соседей по квартире). Шубинский замечает, что в атмосфере фатального страха перед властью Эйхенбаум был среди тех немногих, кто умел "избежать катастрофы, избежав в то же время бесчестья".

Но помещенная в книге автобиографическая проза - как и многие статьи - вызывает у читателя множество неразрешимых без комментария вопросов. В составленном в 1987 году Ольгой Эйхенбаум (дочерью литературоведа), Евгением Тоддесом и Мариэттой Чудаковой сборнике Эйхенбаума "О литературе" они были выполнены на высочайшем уровне: давались варианты текстов, рассказывалась история замысла статей и их связь с событиями литературной жизни, определялось место той или иной концепции в системе взглядов ученого, приводились высказывания его современников на сходную тему... Тут же иное: много материала, а объяснений явно недостаточно.

В приложении впервые помещены воспоминания дочери Эйхенбаума и Романа Якобсона; портрет ученого мы также находим в выступлениях знаменитых сотрудников ИРЛИ на вечере, посвященном его 80-летию, имеются также фотографии, запечатлевшие Эйхенбаума в кругу семьи, среди друзей и коллег. Не знаю, можно ли начертить генеалогическое древо рода Эйхенбаумов: думаю, что у любителей геральдики и еврейской учености такое желание возникнет само собой, и минимальное погружение в историю рода Эйхенбаумов было бы тем более интересно, что в художественной автобиографической прозе великого ученого встречаются явные неточности, вызванные незнанием еврейских реалий и сакральных текстов - например, никаких "запретных мест" в Гемаре, части Талмуда, конечно же, нет. И еще. Известно, что в пушкинском семинаре Семена Венгерова наряду с Эйхенбаумом занималось целое поколение пушкинистов и будущих его сподвижников-формалистов (Сергей Бонди, Юрий Тынянов, Юлиан Оксман, Виктор Жирмунский и др.) и потому в комментариях отрывки из "Воспоминаний" того же Шкловского или Томашевского были бы очень кстати.

Глубокий знаток философии Шеллинга и поэзии Лермонтова, он не мог не видеть в этом своего поражения, не осознавать, что "тот, в ком нет сил или материала для зла (или сопротивления ему. - А.Г.), бессилен и для добра". Не предвидеть всего этого Эйхенбаум не мог, и потому публикация сборника "Мой временник" стала для него в 1929 году своеобразным подведением итогов, актом прозрения, имевшим вневременное значение. Он требует к себе самого серьезного отношения литературоведов.