Одиночки и спорщики в литературном поле

Михаил Берг. Литературократия. Проблема перераспределения и присвоения власти. - М.: Новое литературное обозрение, 2000, 352 с.

Известный романист, бывший редактор и издатель журнала "Вестник новой литературы" Михаил Берг изучает кризисы эстетической власти (литературократии) в работе, которая сама есть явление некоего кризиса, а именно того, который происходит в наши дни в литературоведении. После того, как такие сложившиеся в 1960-1970 годы дисциплины, как неориторика, интертекстуальный анализ, нарратология - перестали теоретически развиваться и совершенствоваться, литературоведение утратило суверенность (без которой нельзя претендовать на главенство в "споре факультетов") и продолжило свое существование, подчинившись этно-культурологическим исследованиям (cultural studies), истории дискурсивности (new historicism), политологии в разных ее манифестациях (в первую очередь здесь нужно назвать постколониальные штудии). Оказавшись в этом новом (зависимом) положении, литературоведение не признает более самоценности своего предмета - он выступает отныне как вторичная ценность. Так, формулировки Дорис Бахман-Медик (в ее предисловии к коллективному сборнику "Культура и текст", вышедшему во Франкфурте-на-Майне в 1996 г.) подразумевают, что литература с ее "остранением" и, следовательно, интересом ко всему чужому ценна тем, что обнаруживает рамки (frames) той местной культуры, где она возникает.

Монография Михаила Берга - недавно защищенная им как филологическая диссертация в университете Хельсинки - представляет собой историко-социологическое исследование русской литературы, начиная с 1920-х гг. и по сию пору. Опираясь на понятие "литературного поля", выдвинутое Пьером Бурдье, Михаил Берг рассматривает динамику словесного искусства в соотнесенности с изменениями, происходившими в других полях общественной жизни (образуемых государственными институциями, средствами массовой информации, производством и т.п.). Сопряжение разных социальных полей оказывается возможным на том основании, что в каждом из них ведется борьба за влияние на читательскую среду. Специфику литературного поля (и всей сферы эстетического) составляет соревнование обладателей символического капитала, который может быть обменен ими на престижные социальные позиции, государственное покровительство, экономические выгоды. Поскольку конкуренция в литературном поле предполагает, что в ней будут участвовать такие инвесторы (писатели), которые постараются превзойти всех прочих, постольку здесь неизбежно использование экстремальных (авангардистских) стратегий при построении художественных текстов. Подобного рода крайности (которыми прежде всего интересуется Берг) маркируют границы возможного в литературном поле, демонстрируют предельность его преобразовательного потенциала и в конечном счете ведут к возникновению в нем критической ситуации.

Для Берга литературное произведение обладает ценностью в той мере, в какой оно приносит власть его создателю и открывает перед читателем возможность использовать литературное поле в собственных целях. Я испытываю ностальгию по чистоте и автономности литературоведения, превратившегося теперь в подсобную дисциплину. И все же я должен признать, что новые подступы к литературному материалу (в том числе и историко-социологический подход, который предлагает Берг) открывают в художественных текстах такие их составляющие, которые были недоступны тем, кто видел в литературе ценность-в-себе, полагаясь на Канта и русских формалистов. Ницшеанское (по генезису) понимание литературы как "воли к власти" чревато, вообще говоря, "разоблачительной" тенденцией, однако Берг избежал опасности стать срывателем масок с писательских лиц. Он концептуализует власть как результат креативности, свойственной человеку. В этом смысле художественный дискурс не лжет, но реализует ту же установку, которая релевантна для всех областей деятельности человека - творческого и исторического. Поле литературы может вступать в отношение "give and take" с другими полями социальной активности, потому что во всех них верх берет человек созидающий.

В главе "Антропологический эксперимент, утопический реализм и инфантильная литература как грани письменного проекта революции" Берг обрисовывает тоталитаризм в виде преобладания умствования над действительностью (уже Алексис де Токвиль передал изрядную долю ответственности за Великую французскую революцию литераторам). Homo descriptus, добивающийся власти по ходу революции, жаждет изменить человека и отбрасывает его на деле в детство. В художественном тексте тоталитарной эпохи человек видится как бы со стороны. Кризис литературного поля в таких условиях запрограммирован его - in extremis - несоответствием человеческой природе. Этот разлад обнаруживает себя в хрущевскую эпоху.

Русская революция ХХ в. была, безусловно, не только головным изобретением. Она имела до этого трехвековую историю, начавшись в Смуте. Вместе с тем (отдадим должное Бергу) несомненно, что большевистский переворот вряд ли бы состоялся без осознания его зачинщиками того значения, которое может иметь пропаганда при возмущении народных масс. Бюрократизм большевиков, добравшихся до власти, был институциональным выводом из их веры во всесилие слова. Сталин, досконально знавший всю литературу, выдвигавшуюся на премию его имени, явился в известном смысле жертвой того бюрократического порядка, который он же и утвердил в стране.

Одна из самых удавшихся в книге глав - "Новая литература 70-80-х". В этом разделе, изобилующим меткими характеристиками, Берг пишет об отличии стратегий московских концептуалистов (Всеволод Некрасов, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Владимир Сорокин) от стратегий "бестендециозной литературы" (Саши Соколова, Виктора Ерофеева, Евгения Харитонова, Андрея Битова, Эдуарда Лимонова) и "неканонической тенденциозной литературы" (понятой в работе как возрождение религиозного дискурса в литературном, предпринятое ленинградцами-петербуржцами: Еленой Шварц, Александром Мироновым, Виктором Кривулиным).

Спорным в данном случае представляется понятие "бестенденциозной литературы". Вот как определяет его Берг: "Если для концептуалистов единственно существенной является граница между искусством и неискусством, то для бестенденциозной литературы актуальна оппозиция "прекрасное/безобразное", но, в отличие от тенденциозной (традиционной) литературы, почти в равной степени несущественна оппозиция "истинное/ложное"". Если ранняя проза Саши Соколова подходит под это определение, то романы Лимонова явно противоречат ему. Они представляются мне усилением той тенденциозности, которой была пропитана литература русского реализма. "Это Я, Эдичка" - антиамериканский роман в духе антиамериканизма Достоевского (а вслед за ним - Горького и т.д.). Лимонов - политический писатель. Его развитие в редактора национал-большевистской газеты естественно. Позицию в литературном поле Лимонов завоевал как критик западного образа жизни (в "Молодом негодяе" он далеко не случайно цитирует такого ненавистника Европы, как Константин Леонтьев). "Палисандрия" Саши Соколова также не охватывается определением Берга. Быть может, ту литературу, которую автор неловко именует "бестенденциозной" (но которую он вполне справедливо выделяет в особый разряд), было бы точнее назвать "литературой меньшинств" или принципиальных одиночек.

В главах "О статусе литературы", "Критерии и стратегии успеха", "Теория и практика постмодернизма в эпоху кризиса" Берг с пафосом указывает на те причины, которые вовлекли в последнее время русскую литературоцентричную культуру в катастрофическое положение. Литературоцентризм действительно подошел в России к своему концу. Вместе с ним завершают свое существование так называемые толстые журналы, которые Иван Киреевский провозгласил тем дискурсивным синтезом, каким Россия ответила на господство в Западной Европе философского дискурса. Но нет кризисов без попыток их преодоления. Берг не затрагивает того нового, что привнесло в русскую культуру творчество, инспирированное электронной реальностью, вершащееся теперь в cyberspace.

Автор смог выстроить в своей работе внутренне непротиворечивую социологическую модель, описывающую развитие русской литературы в постсимволистскую эпоху. Эта бесспорная интеллектуальная удача автора книги, и конструкция, созданная им, взывает к тому, чтобы быть продолженной. Если бы для тех типов литературного поведения, с которыми знакомит нас Михаил Берг, отыскались соответствующие им термины риторики (я думаю сейчас о той риторике воздействия на слушающего/читающего, которая ведет свое начало от Лонгина), мы получили бы новый инструмент литературоведческого анализа, столь необходимый в переживаемый сейчас момент кризиса науки об искусстве слова.