Анатолий Королев Владимир Абашев. Пермь как текст. - Пермь: Издательство Пермского университета, 2000, 404 с.
ЭТА КНИГА - событие не только для Перми, но для всей современной русской провинциальной культуры, озабоченной поисками собственной идентичности.
Она стала событием и для меня.
Странное дело: читая жадно страницу за страницей сугубо научного и весьма специфического исследования об энергетике самоидентификации пермского локуса в семантическом пространстве культуры, я словно читал о самом себе.
Вот дух той тьмы, которая меня окружала в начале жизни. Сначала я жил во дворе, затем на улице у телефонного завода, вскоре на берегу Камы, затем в городе, затем в городе Молотове, затем в СССР и, наконец, на Земле.
Книга Абашева порой действовала на меня как медиатор, вызывая из глубины давно забытые переживания. Читая научный текст, я бегло пережил всю пермскую архаику своей жизни и еще раз убедился, как глубоко корневище детства вцепилось в эту скучноватую землю и в городок, который я разлюбил силой первой любви и которую все же никогда не забыть.
Место переживалось особенно интенсивно, это был пункт моего частного прибытия на землю из небытия, станция назначения в жизнь, островок индивида, который жаждал оглядеться по четырем сторонам света. Эта жадность и невыносимость пустоты присуща и коллективному бессознательному, которое взыскует стать точкой пересечения на оси как можно большего числа координат.
Владимир Абашев блестяще показал муки рождения пермского текста из безвидной пустоты безымянности, когда богатое архаическими смыслами имя Пермь достается фантому. Пустоте. Заводу. Бюрократическому плацу... И вот имя начинает, как слово создателя в начале Бытия, реять над хаосом, вызывая из хаотических вод упорядоченную смысловую структуру.
Пермское яйцо никто не выхаживал. Над ним не кудахтали римские гуси, как над именем Кельна, вылупившимся из римской Колонии Агриппиной. Его самодержавно сбросили на дикий ландшафт: катись! У медеплавильной Егошихи не было никаких шансов выжить в истории. Но у нарративной плавильни Перми такие шансы были. Пожалуй, только одно имя и спасло Пермь в жестокой конкуренции уральского тезауруса. (Как известно, одно время Екатеринбург входил в состав Пермской губернии.)
Владимир Абашев счастливо объединяет в себе строгость глубокого исследователя стратегий поведения имен, пылкий азарт историка и краеведа, глубину филолога-структуралиста, чуткость поэта. Наконец, он замечательный герменевтик.
Слагаемые пермского текста убедительны и неопровержимы: башня Смерти, Камский мост, Три сестры, Ермак, Кама... как один из героев его книги, я свидетельствую в пользу названных архетипов города. Ясно вижу страх пермского мальчика перед Башней крови, которая до сих пор царит в моих снах, как капище ужаса. Там, там - я ныне москвич - до сих пор плутаю в минуты ночных кошмаров. Окрестности любого ориентира залиты лунным молоком сновидений!
А Камский мост! Черта, проведенная над морем...
А простор за Камой, где и мне, мальчику, мерещился зелено-курчавый гривастый подглядывающий, припавший к земле неведомый зверь! Глаза на горизонте...
Но уверен, что книга произведет впечатление не только на пермяков. Перед нами блестящая глава из истории локусов русской культуры, пусть глава не такая яркая, как, например, Петербург или Одесса, но, видимо, более перспективная по архаической глубине опущенного лота. Благодаря англичанину Мурчисону слой под названием пермь вошел в геологическую летопись земли, то есть стал пластом в подсознании уже всех землян. Осталось только (повторяю!) закрепить этот великий подарок... поставить мощную колонну в честь Родерика Импи Мурчисона в центре города, открыть городской диснейленд "Парк пермского периода", подружиться с соседями по учебнику эволюции - английскими графствами Юр и Девоншир. Словом, Боже, дай Перми хотя бы одного толкового губернатора!
Я вовсе не отвлекся, такова энергетика книги Абашева. Она вызывает у читателя чувство ответственности за свое местопребывание, желание тоже стать частью культурного ландшафта.
Вторая часть исследования посвящена пермскому тексту русской литературы. Автор подчеркивает - художественно-состоятельному тексту. Забегая вперед, я буквально влюблен в главу Абашева о Пастернаке. Дважды ее перечитал. Пастернак приехал в Вильву (под Пермью) вскоре после Марбурга. Там, где час назад пермские куплетисты видели лужи на мостовой и повод позубоскалить над щеголем, в нее угодившим, Пастернак ошеломленно увидел землю тяжелую, как доисторический ледник, и небо, занесенное марбургским снегом. Он прозрел наш истинный Юрятин, оглянулся на подлинную Люверс. До сих весенняя гроза его уральской поры глаголом божественной речи громыхает и хлещет над нами.
Абашев в этой книге восстанавливает значение Перми в творчестве Пастернака и по переписке поэта, по косточкам Кювье воссоздает ту зарницу 1916 года, от которой и начался в строгом смысле отсчет пермского периода русской литературы.
А чего стоит анаграмматическая рифма, подмеченная Абашевым: ПЕРМь - БЕРЕМенность?! Кстати: "Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти┘" - помните, у Пастернака о "твердыне Урала", которая в муках рождает утро?
Самой ранящей для меня стала глава о том, кто не бежал, как я, сломя голову из провинции, не сдрейфил, а остался скуке назло, вступил в поединок с Пермью, сделал ее пленницей своих текстов и победил. Я - о Виталии Кальпиди.
И напоследок - несколько писательских (подчеркиваю, а не научных) замечаний. В реестре пермских парадигм, в главке о Каме, на мой взгляд, кроме точных характеристик Лета, рубеж миров, нет еще одной краски, а именно - пермяки втайне убеждены, что Волга впадает в Каму. Отсюда абсурдное желание географической справедливости - если Кама главная река России, то Пермь ее главный город. Мысль легко продолжить.
И последнее.
Пользуясь случаем, запоздало - теперь уже через газету - поздравляю Владимира Абашева, Марину Абашеву и их коллег по фонду "Юрятин" с баснословной победой в международном конкурсе культуртрегерских программ и получивших Малую Букеровскую премию 2000 г.
