Сталинский Пушкин, или тотальная пленительность героя

Юрий Молок. Пушкин в 1937 году. Материалы и исследования по иконографии. - М., Новое литературное обозрение, 2000, 272 с.

Книга Юрия Молока актуальна потому, что тридцать седьмой год "большого террора" был своего рода "акме" сталинского рейха (террор выглядит, если иметь в виду государственную мифологию, как тайное жертвоприношение). В том году, как мы помним, "социализм был построен в основном". Более того, культурный миф зрелого сталинизма второй половины 30-х объективно стал таковым и для советского режима в целом, так как брежневский культурный официоз был рыхлой матрицей сталинского. То есть пушкинский триумф-37 стал стержневой частью триумфа советского.

Главное достоинство книги, написанной (увы, незадолго до смерти) известным искусствоведом, специалистом по книжной графике, - это прекрасно отобранная и откомментированная фактология. Прежде всего она охватывает основные темы тогдашней дискуссии об изобразительном решении пушкинского праздника. Каким должен быть новый, советский памятник Пушкину, в журнале "Звезда" обсуждали в основном филологи и писатели; как Пушкина следует иллюстрировать - в журнале "Литературный современник", в основном художники. Хотя в целом в обеих дискуссиях были задействованы и те и другие. Но, что не менее важно, Молок перекидывает мост к первой "пушкинской литургии" 1880 года. Она не только стала единственной, воплотившейся во что-то реальное (опекушинский памятник на Тверском бульваре, получивший своеобразное "крещение" Пушкинской речью Достоевского), но - при том что пушкинисты сталинского призыва, естественно, критиковали пушкинские торжества 1880 г. и отталкивались от них - именно это превращение Пушкина в культовую фигуру оказалось фундаментально востребованным ими и их патроном.

В целом осмысленный автором материал отвечает на два ключевых вопроса.

1. Почему Пушкин был столь востребован советским режимом и стал его святыней?

2. Почему пушкинский сегмент сталинского мифа не воплотился не только во что-то самодостаточное (в отличие от мифов о революции, Ленине, Иване Грозном и Отечественной войне), но и характерное для режима?

1. Гениальность Пушкина была инициирована петербургской культурой и регулярным Петербургом как воплощенным мифом государства, сотворенного человекобогом (Петром) и гениального в своей регулярности. Его цель - не только не благо подданных, но и не благо творца, а лишь собственное функционирование, механизм которого человекобог и воплощает. Именно из государственно-классицистического пафоса проистекает пушкинская дерзновенная норма (дерзновение - творение вровень с демиургом, норма - внутренний порядок творения). Государство как самоценный идеал обусловило стремление марксистских пушкинистов, в том числе первого ряда (Тынянов, Томашевский и др.) увековечить советского Пушкина именно в Петербурге. Пушкин должен был заменить Медного всадника в качестве нового синтеза регулярного пространства Северной столицы. (Однако Сталин ненавидел Петербург-Ленинград и установки там главного памятника допустить не мог.)

2. Единственным автором Пушкина-1937 был Сталин. Это вовсе не зависело от того, в какой степени он инициировал торжества столетия со дня смерти либо утверждал их эмблематику. Просто в сознание присягнувшей марксизму интеллигенции он вдавил свой образ и образ государства как единственного воплощения этого марксизма. Если Ленин полностью воплощал идею и дух марксизма, то Сталин воплощал как бы "тело" советской империи. И художники, и филологи в своем видении апофеоза советского Пушкина либо вдохновлялись образом "Сталина/СССР", либо редуцировали свой порыв в соответствии с этим образом. Разумеется, в оценке эстетической бесплодности пушкинских торжеств 1937 г. нельзя недооценивать и фактора случайности. Но то, что большинство творивших тогда бесспорных гениев (Шостакович, Эйзенштейн, Мейерхольд, Петров-Водкин, Прокофьев┘) Пушкиным не привлеклись, говорит, как представляется, именно об этом.

Само же это лекало - то бишь сознание реального Сталина - было сугубо нормализованным и даже сниженным сознанием городского обывателя-люмпена эпохи эстетического безвременья 1870-1880-х годов. Тогда, с крахом дворянского мира, вкус мещанина совпал с вкусом двора и утвердился в качестве общественной нормы. Именно в те годы прошел первый общенациональный триумф Пушкина, приуроченный к полувеку со дня его гибели и воплотившийся прежде всего в опекушинском "пампуше" на "твербуле".

Естественно, что большинство участников дискуссии 1936-1937 годов о новом памятнике Пушкину начинали с того, что памятник Опекушина плох и, хотя, в общем, терпим, не может быть скульптурной эмблемой советского Пушкина. Характерны в этом плане высказывания художника Тырсы в адрес реалистически-"передвижнических" иллюстраций Пушкина и передвижничества вообще. Ему, как не имеющему имперского и "пушкинского" пафоса, отказывалось в титуле подлинно национального.

В итоге, однако, все замкнулось на переносе старого опекушинского памятника на другой, "высокий" берег Тверской улицы и развороте его лицом к бульвару. Знаменательно название вводной главы: "Из истории неосуществленного памятника и незавершенного романа". То есть вполне внутренне устраивающий Сталина-люмпена "мещанский" Пушкин получил недостающий ему государственный монументализм. Другие памятники писателям, построенные в те годы в Москве (веселый Гоголь на соответствующем бульваре, Грибоедов на Чистых прудах), как показывает Молок, отличаются от эпохи 1880-х годов лишь тем, что "приватный" реализм того времени превращают в монументальный, государственный. Фактически писатели предстают как полководцы и герои.

В лице Сталина и Гитлера обыватель возвел свой бидермайерский вкус в искусстве и в жизни в ранг мифа и государственного миротворения (не случайно Сталин любил слушать "Сулико" в исполнении симфонического оркестра). Поэтому живописной нормой двух рейхов стали довольно схожие Иван Крамской и Адольф Менцель, и еще более схожей оказалась их художественная практика, виденная нами недавно в соединенном виде - на выставке "Москва-Берлин".

Средством государственной сакрализации обывательского вкуса стали в обоих случаях классицизм и его литературные продолжения: у нас - Пушкин, у немцев - Гете.

Книга Молока прекрасно показала: по "Пушкину-1937" проходит граница между несообщающимися сосудами двух культурных мифов.

Первый - дворянский. Он воскрешает античную мечту о золотом веке, саму античность в этом качестве, а образцового дворянина делает идеальным человеком "первых времен". Второй - обывательский. Антикизированную культуру дворянства он превращает в поп-искусство, в бидермайер. С помощью той же машинерии классицизма он возводит свой вкус в ранг высшей нормы и святыни, а символом чужой культуры освящает свою собственную - вот эту, массовую.

От редакции. Редакция полосы "Филология" не разделяет многих положений статьи Александра Иваницкого (например, о марксизме Тынянова и Томашевского), однако считает его точку зрения на книгу Юрия Молока нетривиальной и интересной. Позволим себе, однако, оговорить, что пушкинские торжества 1937 г. при всей их специфике нельзя назвать совсем уж эстетически бесплодными: например, именно в то время Михаил Булгаков написал пьесу "Последние дни". А рассказ Михаила Зощенко о пушкинских днях показывает, что в 30-е годы в русской литературе, даже в СССР, шла рефлексия на темы, обозначенные в статье Иваницкого.