Осталось – уйти в лес

Вадим Месяц с Иосифом Бродским у Библиотеки Конгресса. 1991, Вашингтон. Фото Татьяны Бейлиной

В этом году Вадим Месяц отметил свое 60-летие, выпустил поэтический сборник «Поклонение невесомости». Избранные стихотворения» и отправил в издательство три книги на переиздание. О встречах с поэтом Иосифом Бродским, об эмиграции, о кайфе сочинительства, смешении священных почв и многом другом с Вадимом МЕСЯЦЕМ побеседовал Александр ГЛУХЕНЬКИЙ.

– Вадим Геннадьевич, недавно вышла ваша новая книга. Какие стихи туда вошли? За сколько лет?

– С 1984 по 2024 год, хотя в молодости я писал меньше. Работа непыльная. Главное, было найти тексты 18, по-моему, поэтических книг, которые у меня вышли за это время, и сделать копипаст того, что приглянулось. Что-то нашел в Сети, что-то в своих файлах или типографиях. С количеством книжек – момент щекотливый. Прозы написано не меньше. Если указывать в биографии «автор 30 книг», звучит по-графомански. В том-то и фишка, что книжки все разные. Из разных систем координат. Я старался не гнать одно и то же. Так что этот сборник – отчасти прощание со старыми практиками. Теперь надо попробовать не вступать в старую воду. Шанс есть.

– А почему «невесомость»?

– Потому что я избегал в этом сборнике того, что называется «весомо, грубо, зримо». У меня там типа полет, легкое дыхание, апофеоз беспочвенности. Гибкое и воздушное более живуче, чем затвердевшее, старая истина.

– У вас за плечами огромный творческий опыт, признание от мэтров литературы… При этом вам не кажется, что вы получили маловато публичности, пресловутой славы?

– Если ты чувствуешь себя в форме, значит, все тип-топ. Все определяет то, что у тебя на рабочем столе. Я увлечен. И в своем увлечении забываю про вторичные вещи. Дай мне администратора, и я стану Керуаком или Верленом. Бродский, к примеру, потратил половину жизни на продвижение своих текстов и себя как персоны. Мог бы написать в два раза больше. Так что можно считать, что я сделал сознательный выбор. Я пишу некоторую литературу и надеюсь, что она пригодится людям. Прозу пишу смешную, что на общем фоне смотрится неплохо, хотя надо смотреться хорошо на любом фоне. Другими словами, я – не медийный человек. Фаталист, совок, дремучий олдскулер. Это не пижонство. Я просто принимаю вещи такими, какие они есть. Сэлинджер сказал когда-то: «Я готов писать до конца своих дней и ничего не получать взамен».

– Вы вспомнили о Бродском. По существу, именно он ввел вас в большую литературу?

– Да, тут никуда не денешься. Часть биографии. Я вот что подумал недавно. В свое время я получил некий кредит доверия от него. Не знаю, заслуженно ли. Но за все эти годы скорее всего его оценку оправдал. Мне жаль, что он не видел моих «500 сонетов к Леруа Мерлен», «Мифов о Хельвиге», «Пани Малгожаты» или «Убеги из Москвы». Ему бы понравилось, ей-богу.

– Вы прожили почти 20 лет в Америке. Не хотели стать американским писателем?

– Я и стал американским писателем. Шутка. Просто в настоящий момент традиции Генри Миллера, Чарлза Буковски или Эдуарда Лимонова здесь не приветствуются. Ну и ладно. Мне продолжать этот настрой (назовем его битническим) интереснее. И стиль мне этот более понятен, чем русская многословность. Вот сейчас что победило? Соцреализм победил. По обе стороны баррикад. Это хорошее определение, беззлобное, но точное. Мне эту формулировку Иван Жданов предложил. Мы часто с ним разговариваем по телефону.

– Я имел в виду: пробовали ли вы писать по-английски?

– Да нет. Я быстро сообразил, что английским мне в достаточной степени не овладеть, а сочинения мои никому не нужны. Нет ни одного иностранного писателя, который реально вошел бы в американский пантеон. Думаете, они знают того же Бродского или Набокова? Ничего подобного. Это мы тут до сих пор тоскуем по мировой культуре. Американцев эта культура благополучно обошла стороной. До отъезда в Штаты я печатал там рассказы, в Нью-Йорке выходила книжка стихов. Но после того как я туда перебрался, меня охватил абсолютнейший пофигизм. Я не хотел вписываться в какие-либо структуры. Возможности были, но не хотел. Я решал там какие-то собственные задачи и уравнения. Не очень социальные. Частное существование. Поиски приключений. В конце концов, беглые русские бандиты или индейцы стали мне важнее интеллигенции.

– Вы чувствовали себя чужаком или быстро поняли «что к чему»?

– Нет. Я быстро освоился. Нашел местную работу и даму сердца.

– А как старая эмиграция отнеслась к новому притоку соотечественников после распада Союза?

– Новая эмиграция мало отличалась от нас, такие же советские люди. А вот стариков вспоминаю сейчас с нежностью. Они четко отличали, что нужно России, а что нет. Они жили этим, любили нашу страну. Мне этот опыт пригодился, особенно сейчас. Самым фундаментальным был князь Алексей Щербатов, предводитель дворянского собрания. Он, скажем, знал биографии каждого из тогдашних политических лидеров, разбирался в ценах на хлеб и водку в РФ. Графиня Валя Жоровович – героиня моей книжки «Правила Марко Поло». Диаспоре посвящен мой «Дядя Джо. Роман с Бродским». В этом году должны выйти три моих американских романа: «Лечение электричеством», «Правила Марко Поло» и «Дядя Джо». Я наткнулся недавно на старый отзыв о моих первых книжках. Типа, что русскому человеку невозможно жить вне родины. Моим героям вообще нет места на этой земле (слишком асоциальны), но такой патриотический взгляд вполне соответствует духу времени.

– В 90-е в Америке вы активно занялись, что называется, культуртрегерством. Пытались выстроить связь между русской и американской поэзией, организовывал гастроли и фестивали для литераторов из стран бывшего Союза. Как это было? Чувствовалось воодушевление?

– Это была такая работа. Я получал за нее деньги. Самое ценное в ней для меня, что я подружился благодаря этой деятельности с Иваном Ждановым, Алексеем Парщиковым, Аркадием Драгомощенко, Леной Шварц. Вообще в том положении, в котором я был, я мог подружиться с кем захочу, но не злоупотреблял этим. Чтоб сердце не лопнуло. Связи с американскими поэтами, конечно, остались, но не столь плодотворные, чем раньше.

– Расскажите об истории «Русского Гулливера». Это ваш главный литературный проект?

– Да, это издательство стало для меня вполне судьбоносным. Мы придумали его с Сашей Давыдовым, Лешей Парщиковым и Андреем Тавровым. Печатали все, что, на наш взгляд, заслуживает внимания, но не попадает в мейнстрим. Поэзия, проза, эссеистика. Мне нравится двигаться против течения. Полезно понимать, что, если ты идешь против системы, она делает вид, что тебя нет. Значит, ты тоже должен делать вид, что ее нет. Таковы правила игры. «Гулливер» – это не только издательство, но и концепция, провокация, издевательство над литературой и самовлюбленными литераторами. Я всегда помнил, что по образованию я физик, а не лирик. Проект существует, и мое отношение к нему не изменилось. Короче, «поэзия или смерть». Глядя сейчас на деятельность «Гулливеруса» со стороны, мне кажется, что самым интересным были наши геопоэтические акции. Делать литературу и ее издавать может каждый. А вот о переливании воды из водоемов по всему миру и даже о пролитии крови «русских Гулливеров» (была у меня специальная кожаная фляга), чтобы та или иная земля стала русской, я не слышал. Главным нашим начинанием было смешение священных почв. Я и мои друзья перевозили камни с Гималаев Будды на Синай Моисея, в Стоунхендж Мерлина и в Мекку Мухамеда, в Кельн трех волхвов и на Фудзияму, в разрушенные замки короля Артура и Великого княжества Литовского, в индейские пещеры, на американские военные базы, к зданиям Рейхстага и Госдепа. После каждого такого перемещения в мире что-то менялось. Происходило объединение религий и изменения в тонких мирах. В конце концов, весь наш реликварий мы с Андреем Тавровым возложили на Вербное воскресенье в Иерусалиме у храма Гроба Господня, чем отсрочили конец света. Ход вполне логичный. По легенде череп первочеловека Адама и воскрешение Первенца из мертвых произошло именно там. Масштаб замысла. Возвращение к истокам. Мы издали сотни книг, но эта история для меня значительнее.

– В ваших книгах и во многих творческих акциях большое значение имеют мифологические мотивы, метафизика, а как это воплощается в жизни?

– Во-первых, все, что ты напишешь, – сбудется. Факт. Я проверял. Во-вторых, если будешь носиться со своим творчеством как с писаной торбой, оно тебя оставит. В-третьих, если возьмешь больше, чем можешь на себя взять, все по дороге растеряешь. А все мои черепахи, коровы, нежные отношения с фольклором и антиглобализмом из этих постулатов и проистекают.

– А что для вас мерило поэзии? Как отличить настоящее искусство от подделки?

– Живое – неживое. Единственный критерий.

– Вы состоите во всех главных писательских объединениях, но ни функционером, ни даже активным деятелем вас не назвать. Как вы считаете, в литературе важно единство или все-таки это дело одиночек, «гулливеров»?

– Почему же, я открыт к любому сотрудничеству. Другое дело, что все мои оппоненты после 14-го и тем более 22-го годов из русской словесности удалились, и спорить стало не с кем. Кстати, на опасность провинциализма в нашей культуре это никак не повлияло. Сейчас все стало провинциальным. Против Кали-Юги не попрешь. Единственное, что осталось, – уйти в лес, как предлагал Эрнст Юнгер. Я, собственно, это и делаю. Чем дальше в лес, тем больше дров. Мне нравится безоглядность. Я часто не выясняю судьбу того, что написал. Статьи, стихи, рассказы. Мне нравится кайф сочинительства. Я вот размышляю, какую большую книжку смог бы сейчас написать. Про богему московскую мог бы написать в духе Ильфа и Петрова, нечто лирико-эпическое про своего отца академика Месяца, отдельная тема – подростки, трудный возраст. Во-первых, хорошо себя помню в юности, во-вторых, мои дети, Тема, Варя и Даша, несмотря на то что родились в Штатах, школьные годы провели в интернате в районном центре Беларуси. Мы близки с детьми, информации на «Слово пацана» не хватит, но я могу домыслить.

– Вадим, недавно вы отметили круглую дату – 60 лет. В связи с этим вопрос: важен ли в литературе возраст?

– Конечно, важен. С возрастом начинаешь писать намного лучше, но внимания на тебя обращают намного меньше. И это в порядке вещей. Молодым везде у нас дорога. Главное – понравиться самому себе, как говорил Курехин.

– Значимая часть вашего творчества посвящена женщинам. Ваши героини – это вымышленные образы или чаще всего «портреты с натуры»?

– Если писать только с натуры, будет скучно. Надо приврать. Меня поэтому смущает, что мой отец, например, часто путает меня с моими маргинальными героями. Мне всегда нравилась идея описания экстравагантных дам в действии. От «Анны Карениной» до «Завтрака у Тиффани». Видимо, поэтому они мне всю жизнь и попадались. Эту галерею портретов надо тоже закончить.

– Тем не менее вы активно исследовали тайну женских характеров. Удалось что-нибудь разгадать?

– Нет, я никогда не ставил такой задачи. В каждой женщине должна быть загадка, а еще лучше – змея. Пусть психологи разгадывают женские души. С меня достаточно тела.

– А какой из «вечных» литературных конфликтов кажется вам наиболее важным? Отцы и дети, мужчина и женщина, человек и общество, человек и вселенная или что-нибудь другое?

– Выживание таланта в культуре агрессивной посредственности. Собственно «Русский Гулливер» я создавал, чтобы помочь тем, кто в нашей культуре должного приема не получил, но очевидно его заслуживает.