Мои сюжеты – лего

Сцена из спектакля «Женское счастье». Фото предоставлено пресс-службой Театра на Трубной

Творческая деятельность Михаила Барщевского не является основной, тем интереснее понять, что заставляет его постоянно писать книги, пьесы, ставить спектакли. В конце прошлого года в книжных магазинах появился его новый роман «Правда о лжи» и была поставлена пьеса «Неформат». О клиповом восприятии жизни, современном театре, об искусстве удивлять и заставлять думать с Михаилом БАРЩЕВСКИМ побеседовала Марианна ВЛАСОВА.

– Михаил Юрьевич, в вашем новом романе «Правда о лжи» один из главных героев – владелец холдинга «Бегемот». В 2007 году у вас была книга, в которую входил рассказ «Игрок» со схожей историей крушения вертолета и гибелью владельца... Почему вы вернулись к этому сюжету?

– Сюжет рассказа «Игрок» с подменой героя на брата-близнеца достаточно драматургичен. Весной 2023 года я написал синопсис пьесы, дополнив его сюжетом из рассказа «Письмо олигарха». Показал его режиссеру Дмитрию Астрахану, а он – мне: «Это не пьеса. Надо изменить ее». Я переписал. «Нет, – говорит он, – все равно не то. У тебя есть хорошие пьесы с Катей Кретовой, давай ее привлечем». Они с Катей начинают обсуждать, это не так, то не так, а мне нравится, что я придумал. Я сажусь и расписываю синопсис в роман. В итоге Астрахан и Кретова «добивают» сюжет, который практически не имеет ничего общего с моим. И я подключаюсь на стадии написания диалогов к пьесе «Бумеранг», которая будет поставлена в Театре на Трубной.

– «Правда о лжи» написана очень простым, легким языком, не похожим на ваш разговорный, который кажется более сложным. Это сделано специально?

– В свое время моя жена защищала кандидатскую диссертацию по теме соотношения диалога и монолога в устной и письменной речи в гражданском судопроизводстве. Устная и письменная речь совершенно разные и подвержены разным законам. Если у человека устная речь хорошая, письменная может быть плохой и наоборот. Приведу в пример Владимира Жириновского, у которого была блестящая устная речь, но невозможно читать его стенограммы. Когда я пишу, у меня есть правило: писать тем языком, которым я бы рассказывал историю теще на кухне.

– То есть упрощаете?

– Может, усложняю, когда говорю. Когда пишу, не пытаюсь ничего красиво сказать.

– Читая роман, у меня возникало ощущение, что вы постоянно играете с читателем – то погиб, то нет, то ушла, то не ушла.

– Читатель и зритель больше всего любят две вещи: быть обманутыми и подсматривать в замочную скважину. Почему мне трудно читать современные книги? Я на 15-й странице понимаю, чем все закончится. И я не могу читать книги, написанные выспренным языком. Например, говорю одному видному театральному деятелю: «Неужели вы не понимаете, что гениальные драматурги писали на современные для них темы для современного им читателя?» Почему Антон Чехов и Александр Островский меня не трогают? Это не про мою жизнь. Зачем Катерина бросается с обрыва? Взяла бы и ушла... В чем проблема Анны Карениной? Ее не принимает высший свет, она не может у мужа забрать ребенка. Ну, пойди в суд.

– Так в то время нельзя же было этого сделать.

– Но вы рассказываете об этом сегодня, когда я знаю, что можно сделать иначе. Пусть в книгах Дэна Брауна много придуманного, но столько интересного, о чем я не знаю.

– Это современная литература. Но мы говорим про классику...

– В театре она меня не трогает.

– Читаете ли вы сейчас книги?

– Практически нет. У отца была библиотека около 2500 томов, половину я прочел, пресытился. У меня был период в работе, когда я спал по 5–6 часов в сутки и просто не успевал. Сейчас не могу читать часть книг, поскольку понимаю, чем все закончится, а другие – из-за несоответствия темпоритма текста моему. Когда вышли мои первые книги, кто-то из критиков написал, что Барщевский – современный Чехов. Я улыбнулся: «Какой я Чехов?» Но взял его сборник избранных рассказов. Читаю первый рассказ – тяжело, второй – еле дочитал, а третий – бросил на середине. Темп, в котором писал Чехов, – не мой, он писал для барышень, которые в поместье переживали зиму. Это гениальная литература, но я не могу это читать. Клиповое мышление, мне нужно быстрее. Ради интереса прочитал Пришвина – «зашло». Там нет сюжета, лишь описание природы, и я не тороплюсь узнать, чем все кончилось. А когда авторы начинают показывать, как красиво они умеют писать... Тот же Чехов никогда не гонялся за красивостями. Или Гоголь, описывающий ночь на Днепре, пытается передать красоту.

– У вас выходило около 36 книг. О чем они?

– У меня есть книги публицистические, научные, художественные. Я исхожу из принципа – писать надо не тогда, когда можешь писать, а тогда, когда не можешь не писать. Слава богу, это не моя профессия, я этим не зарабатываю. Гонорары, которые платят за книги, позорно унизительны. От каждой проданной книги я получаю 30 рублей.

– Даже на кофе не хватит. Но сейчас это сплошь и рядом.

Интермедия спектакля «Неформат».  Фото из архива Михаила Барщевского

– А когда вы поняли, что хотите писать художественные произведения?

– В восьмом классе я написал три рассказа. Отец показал рассказы двум друзьям семьи – поэту и переводчику Павлу Антокольскому и писателю Леониду Зорину. Оба сказали примерно одинаковое: «Перо у мальчика есть, но жизни совсем не знает». Тогда я решил, что выберу профессию, которая позволит мне узнать жизнь. Так я стал юристом. И вот в 2001 году знакомая рассказала мне смешную историю, и я ее записал, что-то добавив-убавив. Получился рассказ «Гуси-голуби», его опубликовали. Мне понравилось, и я написал еще несколько. Показал четырем живым классикам – Анатолию Приставкину, Татьяне Толстой, Эдуарду Тополю и Виктории Токаревой. Про один из рассказов Тополь сказал: «Это безобразие, никуда не годится». Про тот же рассказ Приставкин сказал: «Великолепно. Как ты мог настолько понять психологию человека, ты же никогда в больнице не лежал?» Про рассказ «Проститутка» Толстая сказала: «Такие вещи нельзя писать. Это не литература. Вы нарушаете все законы стилистики. Если вы будете писать, не изменяйте, у вас своя стилистика». Токарева – наоборот: «Потрясающий рассказ. Как ты понимаешь женскую психологию». Потом, прочитав мои восемь рассказов, один знакомый издатель захотел сделать книжку «Автор». Всю печатную продукцию я делю на категории – графомания, беллетристика и литература. С графоманией все понятно. Беллетристика – то, что интересно читать, это утилизация свободного времени, которая не меняет тебя. А литература затрагивает глубины подсознания и меняет. Это Достоевский, Толстой, Чехов. К сожалению, литературу я писать не умею и не претендую на звание глубокого, серьезного писателя.

– В «Правде о лжи» один из главных героев Глеб – негодяй. Почему вам было важно рассказать эту историю?

– Глеб реально любит Лену, которая от него беременна. Перед ним стоит выбор: либо у него рождается ребенок, но он теряет все, либо ему надо убить любимую и тем самым сохранить состояние. И эта проблема выбора у него есть. Мне было интересно понять, как это происходит.

– Вы часто работаете в соавторстве. Как вам работается в этом формате?

– У каждого своя сфера влияния. Я придумываю конструкцию. Архитектура – мое, а строительство – нет. Строительство важнее архитектуры, потому что нарисовать можно что угодно, но надо суметь это построить. Бывает, нельзя сделать то, что нарисовал архитектор. Тогда архитектор со строителем вместе меняют проект. Основной кайф от соавторства – процесс, обмен мыслями, фантазиями. Пообщаться с умным человеком – самое большое удовольствие.

– Есть отличия работы с соавторами – женщиной и мужчиной?

– Женщины хорошо чувствуют эмоциональную часть, психологию, а мужчина – логику поведения. Каждый персонаж начинает жить своей жизнью. Психология поведения моих героев по ходу написания текста, будь то драматургия или проза, меняет сюжет.

– Кто-то консультирует вас по психологии?

– Адвокат – во-первых, психолог – во-вторых, актер, и только в третьих – юрист.

– Сюжеты вы берете из своей практики?

– Не всегда. В романе «Командовать парадом буду я» много сюжетов из моей практики или из практики коллег. В остальном – все придумки, собирательные образы и сюжеты. Это лего.

– Какой период у драматургии сейчас – расцвет или закат?

– Давайте лучше – о театре. Во-первых, многие режиссеры, говорю про Москву, ставят классику, поскольку это безопасно, еще и полезно для школьников, а значит, залы будут наполнены. Во-вторых, ставят зарубежные пьесы, которые про их жизнь, не про нашу, но красиво, такая эстетика. Я никого не осуждаю, но мне это не близко. Мне интересна пьеса про сегодняшнюю жизнь.

– А как же Театр на Трубной, где идет ваше «Женское счастье», «Модерн» с вашим «Неформатом» или Театр у Никитских ворот со спектаклем Марка Розовского про Фанни Каплан?

– У Розовского есть «Папа, мама, я и Сталин». Великолепная пьеса про тот период жизни, который близко, поэтому меня трогает. Или в «Модерне» я смотрел с большим удовольствием «Страсти по Торчалову». Это про нашу жизнь, он фантазийный. В целом наш репертуарный театр умирает. Есть спектакли, которые физически больно смотреть, или те, где у режиссера задача – эпатировать, и все средства хороши, вплоть до неприличных.

– В «Неформате» вы ломаете «четвертую стену». У вас это везде, в спектаклях и книгах, вы меняете систему координат, чтобы оставить человека в недоумении. Зачем вы это делаете?

– Вы почти правильно сформулировали. Моя задача – заставить зрителя думать. У меня практически везде открытый финал. Поскольку я наглый и самоуверенный, я немного переделал фразу Станиславского: «Театр начинается с вешалки, когда зритель уходит». Если зрители после моего спектакля говорят об ужине или как добраться домой, значит, не состоялось. Если они спорят, чем же это закончилось, кто прав, а кто нет, я добился своей цели.

– Чем сейчас занимаетесь?

– Я продал три пьесы: одну из них буду ставить сам, вторую, комедию, пишем с Катей Кретовой, а третья – детектив про мужскую психологию. Еще я веду переговоры с киношниками, две вещи на сериалы, один из которых на несколько сезонов.