Много черноты в истории

Критики все реже разбирают авторов по кусочкам и все чаще вовсе обходят их вниманием. Казимир Малевич. Черти пилят грешницу. 1914. Государственный Русский музей

Жизнь, несмотря ни на что, идет своим чередом. Выходят книги, проводятся презентации и даже вручаются литературные премии. В прозе время от времени появляются новые имена. О том, каково стоять на плечах гигантов, что такое успех и как Москва влияет на идентичность, с Ауреном ХАБИЧЕВЫМ поговорила Алиса ГАНИЕВА.

– Аурен, поздравляю вас с выходом вашего романа «Пойди, напугай бабушку». Получилось ужасно смешно и грустно, ведь все обитатели затерянного в горах полусказочного города Шахар по своим остроумно описанным нравам весьма напоминают наших реальных современников, в особенности из южных регионов. Вы уже утверждали в одном интервью, что Шахар не списан с Карачаевска, где вы родились и выросли (хотя с 1926 года и до депортации карачаевцев в 1944-м он так и назывался, Микоян-Шахар). Тогда что это, собирательный образ?

– Спасибо, Алиса, за такую приятную оценку моего романа и его героев. По поводу названия. Ну, во-первых, на мой взгляд, Шахар – звучит красиво. Есть в этом слове что-то восточное, самобытное. А во-вторых, когда я изучал этимологию этого слова, то наткнулся на один интересный факт. С иврита оно переводится как «черный». А Шахар по сюжету начинает заселяться людьми с черными лицами и короткими горбатыми носами. Я подумал: «Хм, как интересно». Да и много черноты в самой истории – в характере героев, образе жизни и мыслей, сущностях, которые определяют историю и нравы этого города… Конечно, хочется воскликнуть, что мадам Бовари – это я, но, к сожалению или к счастью, лишь отчасти. Какие-то локации похожи на город, в котором я родился. Кто-то из героев, вероятно, узнает себя. Ведь таких характеров по планете нашей бродит бесчисленное количество. Да и не только в южных регионах. Кажется, Макиавелли сказал, что люди по природе своей лицемерны и эгоистичны. И я не открыл Америку, придав своим героям такие черты характера: тут не все из жизни, но все – правда.

– Вот насчет «горбатых носов». Тяжело ли живется в Москве человеку без определенной идентичности, но с дедом по фамилии Савченко, с одной стороны, и дядей по фамилии Хабичев – с другой? Каково это?

– Сколько себя помню, всегда принадлежал к меньшинству. И на родине, где мои одноклассники, а затем однокурсники говорили, что «тебе с твоими взглядами надо ехать в Россию», хотя моя родина так-то и есть Россия. Но, сами знаете, как там заведено. А приехав на большую родину, я понял, что и тут, собственно, я в меньшинстве. И не то чтобы в меньшинстве – а, так сказать, в меньшинстве презираемом. Что касается моей «полукровости». Никто меня не воспринимает как человека, имеющего четверть славянской крови. Я темненький, кареглазенький. Помню, как одна собственница квартиры, увидев меня, пришедшего смотреть ее жилье на предмет съема, открыла дверь и, увидев меня, воскликнула: «Что? Азия? Нет!» Поэтому как нерусский, как человек восточного происхождения я и вправду ощущал на себе негативные взгляды на протяжении всех 16 лет, пока жил в Москве. Но меня это совсем не беспокоит.

Я окружил себя хорошими людьми, которым безразлично, кто я по нации. Я ведь и сам каждый раз затрудняюсь ответить на этот вопрос. А в Москве его задают довольно часто, это, пожалуй, первый вопрос при знакомстве. Да, я говорю, думаю, пишу на русском, но в то же время понимаю, что вряд ли окажусь на полке книжного магазина под маркой «русские писатели». Скорее на полке «самобытные восточные экзотические авторы, пишущие на русском языке».

Но вообще моя цель – проговорить внутреннее и сокровенное, а не стать частью той или иной культуры. Да и моя украинскость ведь не подтверждена документально. Я ношу фамилию бабушки. А деда, которого звали Леонид Савченко, мы никогда не видели. Есть только его рукописный портрет и семейная легенда о том, как он спас бабушку в лагере для политзаключенных в Котласе и какие у них были большие и взаимные чувства, от которых родился мой отец Арсений.

Что касается моих взглядов относительно семьи и заведения потомства, они не изменились. Я и сейчас считаю, что к этому вопросу нужно подходить ответственно. И вряд ли стоит рожать детей, обрекая их на нищету, если у тебя нет отложенных средств на их хорошее образование и недвижимость. И быть в меньшинстве мне нравится. Я никогда не смогу быть в большинстве. Это как минимум пошло.

– Кстати о меньшинствах в литературном смысле. Если попытаться определить жанр вашего романа, то я бы ответила, что он ближе всего к магическому реализму. Есть ли такая проза, которой вы вдохновлялись?

– Знаете, Алиса, меня иногда сравнивают с писателями, которых я никогда не читал. Того же Искандера и Думбадзе я прочитал после того, как мне сказали, что я пишу похоже. Или вот с Маркесом. Литературный редактор, которая работала с моим текстом, даже сказала, что когда читала, то мысленно ждала концовки как у него – что Шахар сгинет в небытие, как Макондо. Но Маркеса я тоже прочитал, только когда вышла вторая часть моего романа. Моя проблема или преимущество в том, что я совсем не начитан.

А если говорить о том, кто из писателей повлиял на меня и на кого я хотел бы в будущем равняться, то тут я вас не удивлю – Пелевин, Сорокин из ныне живущих и Беккет – из не живущих ныне. Жанра своего я не знаю. Но когда получал премию Фазиля Искандера, там что-то прозвучало про магический реализм – пускай так и будет.

Но в «Пойди, напугай бабушку» есть немного абсурдизма. Совсем чуть-чуть. В будущем я планирую писать в этом жанре. Очень уж он мне нравится.

– А расскажите, пожалуйста, немного о своем литературном пути. Как все завязалось?

– Все началось в детстве. Помню был день, когда я решил стать писателем. И то ощущение тоже помню. Когда хотелось взять ручку и тетрадку и что-то написать. Очень возбужденное состояние. Было мне, наверное, лет пять-шесть. Я, кстати, писать не умел. Вытащил парту на улицу, взял какой-то папин рабочий журнал и испортил его каракулями. Бабушка сказала, что это очень талантливо, но нужно сначала научиться писать буквы. Бабушка всегда и во всем меня поддерживала. Потом мы ходили к ее брату – ученому, лингвисту Магомеду Хабичеву. Бабушка очень хвалилась, что я обнаруживаю такие задатки.

Помню, в его рабочем кабинете дивно пахло книгами. Этот запах я люблю с детства. В школе я писал стихи, их публиковали в местных газетах. Потом все куда-то улетучилось. Была Москва, бизнес, какая-то сплошная темень, а году так в 2015–2016-м все снова вернулось. Я опять почувствовал это сверхвозбужденное состояние, и пошло-поехало. Блог в социальных сетях, публикации в «Новом мире», колонки в газетах, я стал автором «НГ-EL», лауреатом каких-то премий. Кажется, все весьма прозаично, и таких примеров, наверное, много.

– И что вы скажете о текущем нашем литпроцессе? Общаетесь ли с современниками вживую?

– Ничего совсем не знаю о текущем литпроцессе. Недавно познакомился с замечательным литагентом и за два часа общения с ней узнал больше, чем за 16 лет жизни в Москве. Оказывается это целый мир, в котором происходят какие-то события, интриги и прочее. Есть нерукопожатные, есть недоступные, есть великие и не очень. В общем, если я планирую связать свою жизни с литературой, то мне придется в этом всем разобраться.

– Пообщаться с литагентом это уже большая удача, учитывая, что в России их немного. Кстати, вы ведь работали в пиаре. Что, как вам кажется, важнее для писательского успеха – реклама, качество или фортуна? Ведь согласно новейшим трендам, в искусстве никаких иерархий быть не должно.

– Я думаю, что для писательского успеха важны все эти три фактора вкупе плюс харизма. Хотя если мы говорим о фортуне, то, может быть, и ее будет достаточно. Все, наверное, зависит от конкретного случая. Я и сейчас работаю в пиаре и хочу сказать, что бывают случаи, когда есть и бюджет, и хороший пиар, и, в общем-то, неплохой инфоповод, а тема не заходит. Вот не заходит, и все. Или, например, закинул просто какой-то поверхностный релиз ни о чем в парочку изданий, и вот тебе на – он в топе. Успех – это, наверное, такой же случайный случай (простите за каламбур), как и миропоявление. У меня чаще всего хорошие штуки (по части пиара) получаются, когда я их закидываю в публичное пространство, особо не волнуясь, встретят они отклик или нет. Эти сущности живут по своим законам, но его величество случай все-таки определяет конечный результат.

Что касается демократичности в искусстве. Я до сих пор не знаю, что такое хорошо в искусстве и что такое плохо. И не хочу знать. Мне либо нравится, либо нет. А бывает так, что что-то сначала не нравилось, а потом взяло и понравилось. Тогда зачем мне себя ограничивать оценочными суждениями, когда дело касается таких тонких материй? Для меня искусство – это необязательно, чтобы было красиво, высокопарно или социально. Если искусство показывает жизнь (или наоборот – тут кому как нравится), то, значит, любое искусство имеет право на существование и необязательно его должна оценить какая-нибудь манерная и истеричная кандидат искусствоведения, из какого-нибудь МОМА, которая тоже человек и мнение которой тоже исходит из ряда эмоциональных факторов.

У меня был случай, когда одна такая ходила вокруг да около, обзывала меня русским Маркесом, гением и прочее, а когда стало понятно, что я не собираюсь с ней спать, я тут же стал графоманом. Поэтому я всегда принимаю скептически, когда мне говорят, что некто гений, потому что так сказал один из авторитетов. Поэтому скорее я сторонник того, что искусство просто должно быть.

– А как вы относитесь к всевозможным курсам творческого письма? Сейчас их огромное количество в офлан- и в онлайн-форматах. Пошли бы учиться и вообще нужно ли вам литературное менторство или вы волк-одиночка?

– Насчет всех этих курсов. Наверное, для многих писателей, которые собираются профессионально заниматься литературой, это будет полезно. А я, в свою очередь, пока не понимаю, будет ли мне это в будущем что-то приносить или я оставлю прозу как некое хобби, в котором буду находить духовную защиту.

– А что с критикой, с отзывами на тексты – вы их получаете? И от кого – от профессионалов или так называемых простых читателей, от знакомых или анонимов?

– Cкажу честно, с профессиональным сообществом у меня почти нет никаких коммуникаций. Хорошо о моем творчестве отзывался Понасенков (признан иностранным агентом. – «НГ-EL»). Он отметил, что я пишу лучше многих «исконно-посконных», хоть не являюсь носителем определенной культуры. Кстати, что значит сей дисфемизм – не знаю. Андрей Новиков-Ланской выступал с хорошим отзывом в целом о моем творчестве, Игорь Григорьев, главред некогда культового журнала «ОМ», как-то посвятил мне целый пост у себя в Telegram-канале. Было безумно приятно. Ныне покойная писательница Алла Лескова писала, что я «поцелован». Правда, не уточнила, кем именно. Надеюсь, Богом (смеется).

А вообще в этой тусовке, как я понял, царят фаворитизм и личное. Знаю, что, даже если напишу величайшую книгу, вряд ли удостоюсь похвалы от модных критиков. Раньше это было причиной глубоких переживаний и даже суицидальных мыслей, а сейчас я понимаю, что нужно просто писать и не оглядываться на то, что думают другие. Один очень известный человек как-то написал, мол, мы тут все пересылаем друг другу твои посты, круто пишешь. А сказать об этом публично у него, видимо, не хватило смелости. Или времени.

Недавно моя знакомая писательница, человек, которого я считаю живым классиком, в личной переписке, прочитав отрывки из моего произведения написала, что это «классно». Но все такое обычно происходит кулуарно, и, видимо, сильные мира сего от литературы не хотят брать на себя ответственность, хорошо отзываясь о моем творчестве.

С другой стороны, я сам понимаю, что некогда испортил себе реноме провокационными текстами в одном издании, многие меня поудаляли из друзей в соцсетях. Но в любом случае у меня есть замечательный островок отдохновения – это проза. И я уже принял тот факт, что у нас с ней пожизненная связь.