Вы меня ни с кем не перепутаете, у меня в руке трость

Ираида Смирнова: «Мы прожили с Мишей 49 лет». Фото автора

Ираида Дмитриевна Смирнова – художник-реставратор по тканям. Родилась в Алма-Ате. Получила высшее биологическое образование. В 1978 переехала в Москву, где поменяла профессию, пройдя обучение по реставрации тканей во Всесоюзном научно-исследовательском институте реставрации (ВНИИР) А. К. Елкиной и М. С. Шемаханской. С 1979 года – генеральный директор ООО «НИРЦ» («Научно-исследовательский реставрационный центр»). Награждена почетной грамотой Министерства Культуры РФ за сохранение культурного наследия России. В 1974 году в Алма-Ате познакомилась с поэтом Михаилом Ерёминым, который работал там над переводом стихов казахских авторов. Вскоре вышла за него замуж.

Впервые я оказалась в гостях у Михаила Ерёмина (1936–2022) в квартире, выходящей окнами на Фонтанку в 2010 году. Моим протеже был профессор кафедры Истории русской литературы СПбГУ пушкинист Владимир Маркович, считавший авангардиста Ерёмина единственным живым классиком отечественной словесности. Узнав, что я собираю Звуковой архив петербургской поэзии, он взялся организовать нашу встречу. Михаил Федорович дал согласие, но предупредил, что написание автобиографии, о чем я заранее просила, для него трудновыполнимо. Разговор состоялся. Еремин ответил на интересующие меня вопросы, но когда я принесла поэту на утверждение текст, он вычеркнул все детали, уточняющие сюжет, пояснив, что лучше ничего не сказать, чем сказать то, что еще не приняло завершенную форму и находится в процессе развития. До того, как Михаил Ерёмин познакомил меня со своей супругой Ираидой Смирновой за их круглым пиршественным столом, накрытым бордовой кожаной скатертью, я знала её имя исключительно в контексте философских enigma-миниатюр поэта. Почти все сборники Ерёмина, вышедшие в издательстве Г. Ф. Комарова «Пушкинский фонд», открываются факсимиле рукописей стихотворений, посвященных ей. В пятой книге, рецензию о которой я написала, стихотворение «Когда предзимье гасит цвет за цветом...» (Ираиде) задает мотив всего сборника – реставрации как искусства возрождения жизни. Адресована ей и наиболее полная прижизненная книга поэта, опубликованная «НЛО» в 2021 году. С Ираидой СМИРНОВОЙ поговорила Юлия ВАЛИЕВА.

– Ираида, скажите, пожалуйста, когда Михаил Федорович завершал свое новое стихотворение, он делился с вами написанным? Показывал вам?

– Я была первый читатель его стихотворений. Обычно он давал мне прочесть сразу несколько новых текстов и говорил «Ну вот я закончил. Прочтешь?» Я садилась и читала.

– Это была рукопись?

– Нет, уже в компьютере. Я задавала вопросы, если мне был непонятен какой-либо образ. Миша мне его расшифровывал, чтобы я ощутила его суть, глубину.

– Как Михаил Федорович работал?

Михаил Еремин в 1970-е годы.

– А какое время Михаил Федорович вставал? Как он работал над стихами?

– Вставал он обычно часов в десять утра. И еще лежа в кровати час или полтора курил, о чем-то думал и делал записи.

– Это были библиотечные карточки?

– Нет, карточки Миша делал из всяких коробочек, упаковок блоков сигарет — разрезал их на прямоугольники и полоски. Он никогда не выбрасывал бумагу. Образ, который у него вырисовывался, он очень оберегал, всю свою работу над стихотворением держал в тайне.

– Вам Михаил Ерёмин посвятил собрание своих стихотворений, да и все изданные в «Пушкинском фонде» сборники. Когда М. Ф. составлял книги, он рассказывал вам о своем замысле?

–– Нет, никогда. Он вообще любил сюрпризы… Вот, например, мы поехали с ним в Петергоф. Там в закрытом для посещения дворце через окно мы увидели потрясающие старинные французские шпалеры, изображенный на них вьющийся виноград. Миша через несколько дней написал стихотворение «То гобелéны, тронутые молью...», посвященное мне. А вот это стихотворение (одно из моих любимых) «За тонким, толщиной в одно прикосновение губами…» было написано на даче под Псковом, когда мы с ним стояли и смотрели на сенокос. Миша мне всегда говорил: «Ира, я так тобой горжусь. Ты такая талантливая, такая красивая!»

– А как вы познакомились?

– Я познакомилась с Мишей в 1974 году. Миша тогда приехал в Алма-Ату в командировку переводить кого-то из казахских поэтов. Моя знакомая, жена профессора Марковича (я с ними очень дружила), позвонила мне из Ленинграда и сказала: «Ира, наш друг Ерёмин, поэт, едет в Алма-Ату. Ты не можешь уделить ему немножко времени?» И я согласилась. Он действительно мне позвонил. Это было 19 июня 1974 года (мы каждый год эту дату отмечали — мы прожили с Мишей 49 лет). Мы договорились встретиться у библиотеки. Я спросила: «Как я Вас узнаю?» Он ответил: «А Вы меня ни с кем не перепутаете. У меня в руках трость.» Каким он мне запомнился? Блондин, с челкой; рубашка в замятых складках (только что из чемодана). Миша что-то мне рассказывает, но я ничего из его слов не понимаю. Потому что он был в это время как бы «за экраном», проникнуть за который можно было только узнав его и научившись его языку. Моя подруга позвонила мне поинтересоваться, встретилась ли я с Михаилом, и я сказала: «Кого ты прислала? Я ничего не понимаю, о чем он говорит». «Ну ничего, потом поймешь» — был ее ответ.

Ираида Смирнова в 1970-е годы.

Дальнейшие наши встречи происходили в Ботаническом саду. Миша удивил меня тем, что знал названия всех растений. Мы прогуливались по аллеям, а он объяснял мне, что это за цветок, где он произрастает. Однажды мы потеряли счет времени, и когда мы собрались к выходу, оказалось, что Сад уже закрылся. Ничего не оставалось делать, как перелезать через забор. Я видела, что Миша с тростью, что ему это может быть трудно, и взобралась на забор первая, спрыгнула, убедилась, что ограда, хоть и высокая, но прочная. За мной последовал довольно ловко Миша. Мы пока еще общались с ним «на Вы». Спустившись вниз, он подошел ко мне со словами: «Ну какие мы молодцы!» и прижал меня к своей груди...

Я знала, что он поэт, но не читала его стихов и, когда он спустя несколько дней пришел ко мне в гости, спросила: «А Вы можете, Михаил, свои стихи почитать?» Он тут же согласился. Когда он начал читать (это были в основном его ранние стихи), на меня это произвело глубочайшее впечатление. Мы засиделись в тот день допоздна... Ботанический сад стал местом наших прогулок. Мы разговаривали о растениях, природе… Осенью 1975 г., во время моего отпуска, я приехала по приглашению Миши в Ленинград, здесь он сделал мне предложение.

– Михаил Федорович читал вам стихи других поэтов?

– Да... Ахматову. В течение нескольких вечеров.

– Это было, когда вы познакомились?

– Нет, когда мы уже жили вместе. У нас так было заведено. Обычно по вечерам мы садились, и Миша говорил: «Я тебе сегодня читаю Ахматову».

– Он читал на память?

– Ахматову — по книге. К поэзии Миша относился очень строго. Любил цитировать «Филологическую школу», особенно Уфлянда и Кулле, и всегда сетовал, что Уфлянд, такой актуальный и остроумный, почему-то не пользуется той популярностью, которую заслуживает.

Миша меня духовно действительно очень поддерживал. Он был глубоко верующий человек.

– Я думала, что в юности вопросы религии их круг не очень интересовали…

– Миша всегда был верующим. Именно он меня покрестил. Это было советское время, я не знала, крещеная я или нет (мамы к тому времени уж не было в живых). В Москве или Ленинграде покреститься тогда было невозможно, и мы поехали в Молдавию.

– Почему именно туда? Как это происходило?

– Так решил Миша. Он переводил поэтов-гагаузов, был со многими из них дружен. Мы сначала приехали в Кишинев и переночевали там у его знакомого, поэта. Это был замечательный, достойный человек. Но жили там очень бедно, не было даже постели. Нам расстелили на полу какие-то шкуры. Потом мы поехали дальше и остановились в одной горной деревне. Предполагаю, что Миша случайно выбрал это место. Он спросил, кто может нас принять, и нас расположила у себя семья виноградарей. Мы прожили у них, наверное, дней двадцать. Вокруг были лавандовые поля: аромат стоял необыкновенный. Относились к нам очень хорошо. Хозяева держали виноградники, во дворе стояли бочки с вином. Глава семейства, Григорий, то и дело подходил к нам с большой кружкой домашнего вина, чтобы угостить. Когда мы только подъезжали, нашу машину прижал к обочине какой-то грузовик, оказалось, что водитель увидел ленинградские номера и захотел нас поприветствовать. «Из Ленинграда?» — он открыл кузов грузовика, достал два ящика персиков, перенес их нам в багажник и сказал: «Ешьте! Набирайтесь здоровья!»

Михаил Еремин. Рисунок школьных лет.

– Михаил Федорович тоже крестился во взрослом возрасте?

– Нет, его крестили в детстве, в главном петергофском храме. В Петергофе жили родители матери Миши, Ирины Михайловны. Ее отец был столяром, очень рукастым человеком, он реставрировал верхние фонтаны. Ирина Федоровна, мать Ирины Михайловны, была крестьянкой, из западных областей. Мише крестьянская жилка тоже передалась. Он, я думаю, пошел в деда: вот эти шкафчики, полочки, иконостас, столик под телевизором — сделаны его руками. Он увидел у меня в Алма-Ате кусок мрамора, оставшийся от колонн, и смастерил стол. Мы его из Алма-Аты привезли в Москву, потом сюда, в Петербург. А я была Мишиным подмастерьем.

– И Михаил Федорович рисовал, и вы рисуете. Расскажите об этом…

– В детстве я очень хотела научиться рисовать. Мы жили под Алма-Атой и в бедности, у нас не было ни карандашей, ни бумаги; игрушек тоже не было. Мы со старшей сестрой рвали на огороде огурцы, кабачки, делали им из цветов юбочки, потом садились там же в огороде и разыгрывали сцены: «— Аня, я к тебе сейчас в гости приду. — Да, приходи, Маша, приходи.». Но место, в котором мы жили, было просто райское. Это был яблочневый сад на много километров.

Я очень любила рукодельничать. Вот почему из меня вырос реставратор. Меня привлекали ткани, в советское время купить одежду было довольно сложно, да и денег не хватало, я начала себе шить всевозможные наряды, и они всем очень нравились. Когда я училась в институте, однокурсницы просили: «Сшей мне такое же платье», и приносили ткань.

Подзорная труба Пушкина, отреставрированная Михаилом Ереминым. Фото из личного архива Ираиды Смирновой

Миша в молодости много рисовал. Его мать была учительницей рисования и мечтала, что он станет художником. Она хотела, чтобы он поступил в Академию художеств, а он выбрал филфак Ленинградского университета. Но рисовать он продолжал и во взрослом возрасте, обучал нас с Машей: выставлял нам какие-нибудь предметы или овощи для натюрморта. Дома в Москве мы садились рисовать всей семьей. Работы Миши были в домах его друзей; с Володей Уфляндом, который тоже рисовал, они обменивались

Когда Маша была маленькая, мы с ним вместе моделировали ей одежду: сарафан, платье из бархата, отделанное норкой, и к нему янтарные бусы — культивировали русский стиль. Я сшила для Маши дубленку из кроличьих шкурок, а Миша сделал рисунок белых медведей для аппликации из кожи, которую я выполнила на подоле.

Когда мы переехали из Алма-Аты в Москву, я сначала устроилась в Зарубежстройбанк, он был в 5 минутах от нашего дома. Поначалу все шло хорошо (уже в Алма-Ате я почти 15 лет управляла большим отделом в проектном институте). Но затем меня перевели в другой банк, а там я не смогла работать, приходила домой и жаловалась: «Миша, там не люди, а калькуляторы»... У Миши был друг, — известный переводчик Андрей Кистяковский, его жена Марина Шемаханская заведовала отделом Всесоюзного научно-исследовательского института реставрации. Она-то и нашла решение: «Мы вам сейчас наймем реставратора высшей категории, который вас поставит на научную дорогу. Вы прирожденный реставратор!».

В Москве мы жили в доме, идущем на капремонт, всех жильцов, кроме нас, расселили, и 13 пустых комнат коммунальной квартиры были в полном нашем распоряжении. Миша сказал: «Вот здесь мы сделаем реставрационный центр».

– А что вы реставрировали?

– Мне довелось реставрировать много вещей из домашнего обихода русских писателей: Льва Толстого, Антона Чехова, Аоександра Пушкниа... Я реставрировала одежду Льва Толстого для Музея в Ясной Поляне. Толстой очень любил носить жилеты. И я сшила Мише два жилета — по фасону точно такие же, какие были у Толстого, по моде тех лет: один бархатный, на пуговицах, с несколькими карманами, а другой шерстяной. из сукна, с кожаной оторочкой и нагрудным карманом для платочка. Теплые и удобные: в карманы можно положить то, что нужно для работы — ручки, блокнот, пачку сигарет...

У Льва Николаевича была потрясающая шуба на медвежьем меху, верх — из английского очень качественного сукна. Когда я ее реставрировала, мне пришлось отделить мех от ткани, разъять нижний шов, чтобы убрать скопившуюся пыль, тщательным образом очистить по специальному реставрационному методу мех. Чтобы соединить готовые части, я повесила шубу на манекен, а он оказался маленьким. Я говорю: «Миша, придется тебе надеть шубу». Ему она была по фигуре. Миша терпеливо стоял в толстовской шубе не один час, пока я наживляла на нитку подкладку.

Толстой был выпендрёжник, когда он ездил за границу, то замечал там все новое и заказывал себе. Тогда появились синтетические материи, и он приобрел себе плащ из такой новой ткани и мебельный гарнитур из искусственной кожи. На рабочем столе Льва Николаевича в Ясной Поляне лежала скатерть из этого же материала. Я подумала: «Как удобно!». И я сделала нам на стол такую.

Миша с большим вниманием следил за тем, над чем я работаю, давал мне советы. В некоторых случаях он помог разобраться с устройством механизмов. В семье Толстых была детская коляска, в которой выросли все его дети. Нам передали ее на реставрацию в разобранном виде: резная деревянная корзина, колпак из искусственной кожи, обшитый шелком (от ткани сохранились лишь отдельные ниточки) с бахромой по краю, колеса, пружины и другие детали. Колпак опускался, чтобы защитить детей от дождя. Никак не удавалось сообразить, как этот колпак монтировался. А Миша — собрал!

К одному предмету из тех, что я реставрировала, Миша тоже приложил руку. Это вещь из Музея-квартиры А. С. Пушкина на Мойке, 12 — его личная подзорная труба! Корпус трубы из карельской березы был весь в трещинах. Миша её размонтировал, вычистил, склеил специальным рыбьим клеем, проработал все стыки. Труба сейчас находится в Музее.

– Вы ощущали себя петербурженкой или москвичкой?

– В 1990 году мы скоропалительно переехали из Москвы в Петербург, и моя жизнь превратилась в жизнь в поезде, это меня очень угнетало. Я долго не могла привыкнуть к Петербургу. Здесь все застегнуты на все пуговицы. В Москве мне легче работать, а в Петербурге оставалась личная жизнь.

Когда я приезжала из Москвы, Миша меня встречал на машине и каждый раз спрашивал: «Ты ехала домой?» Я отвечала: «Пока нет». Тогда Миша проводил мне экскурсии: «Сейчас мы поедем на Васильевский остров», и долго возил по интересным местам, и только потом мы ехали к себе на Фонтанку. Так было три года, пока однажды я не сказала: «Да, я ехала домой».

– Вы рассказали об интимном сне, который приснился в пору вашего знакомства. Были ли еще какие-то вещие сны?

– Когда я была на последних месяцах беременности, Миша приехал ко мне в Алма-Ату из Ленинграда на машине, которую он только что купил — красном «запорожце». И я опять вижу сон: как будто я стою перед весами, мне нужно взвесить землю, и я взвешиваю землю так, чтобы весы балансировали на одной линии (были уравновешены?). Я насыпаю на одну чашу весов — она перевешивает, на другую — та становится тяжелее. Так я всё никак не могла выполнить эту задачу. Просыпаюсь и думаю: «Какой странный сон. Не случилось ли что с Мишей?» А оказывалось, случилась авария — в него въехал трактор, который вел совершенно пьяный шофер, немец по фамилии Гёте. Трактор полностью раздавил Мишину машину. Но сам Миша остался жив...

Спустя некоторое время Миша снова проделывает этот путь, теперь на желтом «запорожце», приобретенном вместо разбитого. И в этот раз не обошлось без происшествий. Пересекая пустыню, он застрял в песках, но его заметили дальнобойщики, остановились, вытащили и затем ехали впереди, прокладывая дорогу.

– Ираида, можете ли вспомнить какие-то важные качества характера Михаила Федоровича?

– Миша не любил трагизм. Особенно, когда он видел, что я нервничаю. Однажды я приехала из Москвы вся в расстройстве. Я отдала исторический плащ Столыпина на реставрацию не тому человеку. Работница его выстирала, и кровавые пятна, которые нужно было сохранить, исчезли. На это мне Миша говорит: «Ты помнишь? Ковбой въезжает на лошади в кабачок и стреляет по бутылкам, а к нему подходит хозяин и говорит: «Не стреляй в тапёра, он играет как может». Ты же знала, кому поручаешь работу?»

Миша был очень остроумный человек. Как-то я оставила на прилавке кошелек с деньгами, банковскими карточками, со всем на свете. Опомнилась очень быстро, но кошелька уже не было. Я пришла домой и заплакала. Миша видит дело плохо, говорит: «Ну что ты плачешь? Это же не ты украла. Пусть плачет тот, кто украл!». Миша умел снять напряжение.

Расскажу еще одну историю. В 1975 году мы с Мишей совершили свадебное путешествие на Дальний Восток. Отправились мы во Владивосток из Алма-Аты на самолете. По этому особому случаю я оделась шикарно: зеленое голландское демисезонное пальто, английские ботинки на высоком каблуке из крокодиловой кожи, длинная юбка до щиколотки, которую я себе сама сшила. Миша был в кожаном пиджаке, в руках трость. В Хабаровске самолет совершил остановку для дозаправки. В огромном зале ожидания не было ни одного свободного места, ни стула, ни скамейки. многие сидели со своими мешками и баулами прямо на полу. Когда мы вошли, несколько человек подняли головы и стали показывать на нас пальцем, я услышала: «Смотри, чукчи пришли!» Единственными незанятыми оставались только весы, и я на них села и спросила Мишу: «Ты можешь мне объяснить, почему они нас чукчами называют?» В ответ Миша мне рассказал такой анекдот: в одесский кабак в 5 часов утра входит опустившийся бродяга. Он направляется к барной стойке и достает зубами из нагрудного кармана последний рубль, бросает его на прилавок и говорит: «Налей!». В этот момент распахиваются двери, и в заведение входит набриолиненный негр, в руке у него чемодан весь в цветных наклейках разных стран и континентов. Увидев негра, бродяга воскликнул: «О-о-о, ну и дикарь!»