Юмор – это как восходящее солнышко

Обсуждение декораций к спектаклю «Скупой». На фото: Леонид Якубович, худрук Нового театра Эдуард Бояков, режиссер Валентин Клементьев, художник Александр Цветной. Фото предоставлено Новым театром

Леонид Аркадьевич Якубович (р. 1945) – телеведущий, актер, сценарист, продюсер, прозаик. Народный артист РФ (2002). Родился в Москве. Учился в Московском институте электронного машиностроения, где играл в Театре студенческих миниатюр, в Московском инженерно-строительном институте им. В.В. Куйбышева, где играл в институтской команде КВН. Писал сценарии для передач «А ну-ка, парни!» и «А ну-ка, девушки!» С 1980 года член союзного комитета московских драматургов. С 1991 года по сей день – бессменный телеведущий передачи «Поле чудес». В постановке Эдуарда Боякова по роману Евгения Водолазкина «Лавр» во МХАТе имени М. Горького сыграл старца Никандра. Автор книг «По чуть-чуть» (2010), «Плюс минус 30: невероятные и правдивые истории из моей жизни» (2021), «Сто вопросов о ТВ спонсорстве» (2021), «День всего на свете» (2022).

Все знают Леонида Якубовича как актера, телеведущего, но, увы, от многих скрыта другая сторона медали. Речь о сценарной и писательской деятельности, которой он занимается на протяжении более 30 лет. Он, например, соавтор «Монолога старшины», с которым выступал Владимир Винокур, создал сюжет «Друзья», который вошел в киножурнал «Ералаш», а в 1988 году стал автором сценария и ведущим первого московского конкурса красоты. По его сценарию снят фильм Александра Стриженова «Дедушка моей мечты». Сейчас Леонид Якубович – сценарист и актер Нового Театра. Скоро там состоится премьера спектакля «Скупой» по Мольеру. С Леонидом ЯКУБОВИЧЕМ поговорила Марианна ВЛАСОВА.

– Леонид Аркадьевич, последняя книга ваша – это стихи. Почему вы пришли к этой форме?

– Понятия не имею. Это надо задрать голову и спрашивать у Бога. Представить себе не могу. Некоторое время – я говорил об этом – я не совсем понимаю, как это происходит. То есть я вижу, как двигается рука, но… не знаю. Причем я не запоминаю ни одной строчки, это рождается само собой. Иду-иду, и вдруг – раз, строчка возникает. Останавливаюсь, записываю, иду дальше.

– А как вы записываете, как это технически происходит?

– На телефон. Первую строчку, вторую строчку – и пока иду, уже пишу в голове. Оно как-то само выливается, остается только прийти домой и записать. Ну, конечно, потом подправляется, но первый вариант как-то сам собой происходит. Не знаю, что это. Не могу объяснить.

– Вы пишете сатирические или, скажем так, веселые «УК», похожие по форме на басни Крылова. Там есть элементы истории, современной жизни. Понятно, что это иносказание, и читается все это очень легко.

– Да, это мы придумали с Геннадием Викторовичем Хазановым. Собственно, сначала это вообще было предназначено для него. Ну и, вроде, как сейчас мы к этому возвращаемся. Я допишу несколько статей, и кое-что, вроде, он будет озвучивать.

– Как была создана «басня» «Лошадь и слепень»? Ведь там мораль, насколько я понимаю, в том, что надо «не ударять хвостом».

– Необъяснимо, еще раз говорю. Вот, листаешь ты какие-то статьи. Ничего не происходит в голове. И вдруг открываешь страницу и – раз, первые несколько строчек, и пошло-поехало. Причем сразу. Но чисто технологически иной раз приходится дописывать. Крайние две строчки в каждом четверостишии рождаются сначала как некая реприза, как шутка, а потом к ним приходят первые две.

– Перевертыш такой…

– Ну, наверное. Но финал всё равно важнее. К нему надо прийти, поэтому, поскольку, как вы правильно говорите, жанр веселый, надо, чтобы в каждой строфе был поворот, смешинка, реприза, и к этому надо привести. Вот они как раз рождаются сначала. Не сразу. Иногда ходишь, думаешь, потом – раз! И приходит.

– Вы в одной из своих книг написали о том, что юмор – рождение доброты. То есть не может человек с чувством юмора быть недобрым.

– Да, юмор – штука добрая. Это не сарказм и не сатира. Юмор – это состояние души. Это что-то воздушное, как влюбленность. Объяснить это невозможно. Оно либо есть, либо нет. Оно приходит к каждому естественно, в разной форме и в разных обстоятельствах. Но очевидно и не мной доказано, что юмор спасает в любой ситуации. Особенно мощно действует юмор по отношению к самому себе. Если к самому себе относиться с юмором, то это во многом облегчает жизнь. Сатира – другое дело, сатира – это Фонвизин, Крылов, Салтыков-Щедрин, Гоголь. Это иная градация, замешанная на совсем других философских понятиях, на другом ощущении действительности и жизни. Юмор – это что-то воздушное, как восходящее солнышко. Это как ветерок подул в жару, раз – и стало лучше.

– А как с книгами обстоит дело? Есть книги, которые вы перечитываете? Они веселые? Какие они по жанру?

– Рядом со мной у кровати стопка книг. Иногда я хватаю, открываю какую-нибудь страницу и читаю. Это «Мастер и Маргарита» Булгакова, это «Три мушкетера», это Библия с комментариями. Это Тора. Старая книга по кулинарии.

– Да вы что? Почему?

– Да потому, что я этим занимаюсь лет, наверное, шестьдесят пять. Я стою у плиты довольно долго. Сейчас я не помню, что-то еще хорошее в стопке есть... Я задумался, потому что иной раз жена что-то хватает. Но несколько книг любимых, среди которых Чехов, лежат точно. Стихи тоже лежат хорошие...

– Какие?

– Бернс в переводе Маршака, Блок, Мандельштам. У меня довольно много книг – я время от времени беру что-то, кладу рядом. А поскольку они стопкой держатся, жена начинает бухтеть и ставить их на место. А я опять вынимаю, опять кладу стопкой.

– Было время, когда вы писали сценарии и речи для юмористов...

– Нет, это не были речи, это не так...

– Ну, стендапы, как это сейчас называют.

– Нет, я много лет писал для эстрады. Первый рассказ, который был прочитан со сцены, был написан для Винокура. С ним он выиграл Всесоюзный конкурс артистов эстрады. Это был «Монолог старшины», потом его читала вся советская армия. С этого всё началось, а потом пошли заказы: было много написано для артистов эстрады того времени. Некоторые вещи уходили на сцену, а некоторые я читал сам. В итоге у меня скопились повести, рассказы, наметки сценариев, и я стал писать. Я не собирался издавать, если честно. Я писал для себя. У меня два редактора – главный и заместитель. Это моя дочь и моя жена. Если им нравится, я оставляю. Иногда они морщатся, тогда я начинаю переделывать. Так получилась первая книжка. У меня был один хороший знакомый. Он сказал: если ты это не опубликуешь, то мы с тобой поссоримся раз и навсегда. И я отнес в издательство «Вагриус», где произошла невероятная встреча. Дело в том, что я всю жизнь рассказывал всем, какие у меня были учителя. И в первый ряд ставил свою учительницу по русскому языку и литературе Римму Николаевну Успенскую. Она была феноменальным учителем, из «старой гвардии». Мы ее боготворили, она приучила нас много читать. Это был, по-моему, шестой класс. Мы с ней, поначалу вместе с ней, всем классом по ночам кололи лед на железнодорожных станциях. Ездили, кололи, она заключала какие-то договоренности, получали мы по 3–4 рубля. На эти деньги мы поехали все в Ясную Поляну и там начали читать Толстого.

– Да вы что!

– Вот такая была училка! И когда я пришел в «Вагриус», меня встретил раза в два меня выше человек и говорит: «Здрасьте! Вы меня должны знать!» Я говорю: «Спасибо, а вы кто?» Он говорит: «Меня зовут Глеб. Я сын Риммы Николаевны Успенской!»

– Ого! Мир тесен!

– Это была потрясающая встреча. Он прочитал, сказал: «Берем!», и через несколько месяцев книжка вышла. Был очень большой тираж – двадцать тысяч. Потом был второй тираж, потому что первый разошелся. Прошло некоторое время, и была написана вторая книжка, и тоже была издана. Тираж уже кончился. А между двумя книжками была написана еще одна – специфическая, профессиональная книжка о спонсорской рекламе. Я написал ее исходя из тридцатилетнего опыта работы со спонсорами.

– Тиража тоже, я так понимаю, уже нет?

– Тиража нет, но она была, что называется, для служебного пользования. Кто-то мне сказал, что в каком-то институте по ней даже лекции читают. А потом я написал книгу стихов. Сейчас вышел пробный тираж в тысячу экземпляров, он заканчивается, и будет еще один большой тираж.

– Новая книга, кажется, немного дублирует предыдущую?

– Переходит только «Уголовный кодекс по басням дедушки Крылова». Но было много стихов, написанных как поздравление к праздникам. Решили переиздать это и добавить «Стихи от всей души». Это стихи совершенно другого плана, они нигде не публиковались, и я вообще был не уверен, что я их отдам, но они сказали: «Давай, давай», и я отдал.

– А почему вы не хотели их публиковать?

– Есть вещи, которые, по моему мнению, не должны быть публичными.

Леонид Якубович в образе Гарпагона. Кадр из фотосессии к спектаклю "Скупой" по Мольеру. Фото предоставлено Новым театром

– Мне очень не нравится эта пьеса. По-моему, это не самая удачная пьеса, она не может нравиться, так как это, пожалуй, самая неоднозначная пьеса, которую драматург написал, если я имею право говорить так о Мольере, хотя... Там всё как-то однозначно, арифметически выписано. Я совершенно не понимал, долго мучился, думал про героя этой пьесы. Его взаимоотношения с сыном и встреча с царствующей особой – всё говорило о том, что это трагедия. Мольер здесь почему-то определил жанр как «комедия»... Возможно, для XVII века это комедия. По-моему, ничего такого смешного в этой комедии нет. Особенно фабула. Это вообще потрясающе по сегодняшним временам. Даже не знаю, как к этому относились в XVII веке... Дети крадут у отца деньги и, зная, что это может довести его до инфаркта, шантажируют его, говорят, что если он не даст им разрешения жениться, то они деньги не вернут... Мне это совсем не нравилось. Но Бояков настоял, и мы с ним долго спорили. То, что он говорил, я никак не мог принять. У него совершенно другое представление о драматургии и совершенно другой взгляд на некоторые вещи. Он сказал: «Напишите финал, в котором этот человек делается лучше». Я пытался понять, что он имеет в виду под словом «лучше». И в конце концов это «лучше» превратилось в то, что он просто иной. Другой. Не такой, как кажется. Ну, я ходил, шаркал ногами по асфальту и понял, что одним изменением финала дело ограничиться не может. Слишком резко. Надо где-то в середине хотя бы намекать, чуть-чуть наводить на мысль, что не всё так однозначно. Я даже не помню, какой из монологов первым родился. Но я знал, к какому финалу я иду. Я дописал, и практически всё, что я написал сразу, так и осталось до сей поры. Но эти пять монологов – было больше – привели к тому, что надо было менять стиль разговора персонажей, которые существуют вокруг Гарпагона. Не могло быть так, что один герой говорит на современном языке, а люди вокруг говорят вычурно, на языке Мольера. Я к этому времени прочитал три перевода и понял, что дело худо.

– Почему?

– Меня не устраивали переводы. Это всё подстрочники. Это формальный перевод с французского языка на русский. Нет литературной обработки, которая переводила бы неформально язык с языка. То есть с философии французских на философию русских. И я стал кое-где менять текст, стал литературно обрабатывать вещи, которые мог себе позволить, бесконечно советуясь с Бояковым. И я литературно обработал текст на две трети. Стало чуть современнее, забавнее. Остались только начало и финал. Начало – потому что там взаимоотношения дочери, сына и юноши, который вошел в дом, для того чтобы жениться на дочери Гарпагона... И остался еще финал, с которым я совершенно не знаю, что делать, и никто не знает. Потому что финал – сборная солянка из практически всех произведений, которые он когда-то написал. Будем мы это менять или не будем, я не знаю. Я не знаю, что из этого получится. Кстати, недавно впервые увидел декорации. Мне очень понравилось.

– А как вы относитесь к цензуре в литературе? Должна ли она быть? И вы сами выступаете цензором своих произведений?

– Нет, конечно. Я не умею этого делать, я не профессиональный писатель. Не могу сам себя рецензировать. Я, сказать честно, редко встречал профессионального цензора, как и профессионального критика. Давайте поставим перед собой вопрос – для чего это? Вообще, цензура – это сфера, по-моему, никакого отношения к художеству не имеющая, а имеющая отношение к политике страны. Имеющая отношение к тому, что можно говорить вслух, а чего нельзя. А что касается критики, я знавал критика Крымову. Мне очень нравились ее критические заметки о театре. Я много понимал из того, что она пишет, потому что она никогда не писала просто так: она все время что-то предлагала. Прекрасные рассуждения о театре Смелянского. Я всегда выступал за то, что критика должна быть конструктивной. Если тебе нечего предложить – не критикуй. Я лично готов спорить с любым человеком. Дайте мне название пьесы, действующих лиц и актеров, которые играют центральные роли. Мне нужен час. Я напишу разгромную рецензию, такую, что в этот театр больше никто никогда не пойдет. Но для того чтобы написать что-то толковое, мне надо не один, а несколько раз прийти в этот театр, посмотреть этот спектакль несколько раз с разным составом. Мне надо туда приходить в разном настроении, в разном представлении о том, что я видел вчера, мне надо улавливать разные тонкости, чтобы понять, что так, а что не так и, главное, почему не так. Естественно, мне бы надо поговорить с постановщиком. Мне надо бы поглядеть или почувствовать, как реагирует зал. И тогда я смогу написать нечто, что даст возможность тем, кто работает в этой постановке, понять, что есть мнение человека доброжелательного, который хочет как лучше, и, возможно, то, что он предлагает, действительно может сделать этот спектакль, ну, может быть, хоть чуть-чуть, хоть на полголовы выше. В конце концов, есть ощущение, что я не семи пядей во лбу, и всегда есть кто-то, кто знает что-то лучше меня, даже если я знаю многое. Поэтому мнение другого доброжелательного человека для меня неимоверно важно. Я знаю, в споре не рождается истина. Каждый ходит сам по себе. Но что-то тем не менее западает в душу, и потом ходишь, прикидываешь и думаешь – черт его знает, может, он прав? Можно согласиться с этим, можно не согласиться – но главное, что это была попытка человека, который хочет сделать, как лучше. Мнение, изложенное вслух во время застолья, – это одна ипостась. Как только ты свое мнение публикуешь, ты влияешь на тех, кто должен был сюда прийти, и, может быть, некоторые вообще туда не пойдут. А кто тебе дал право диктовать людям свои в этом смысле ощущения? Хотя бы напиши, что «я так думаю», ведь они почти никогда не пишут «я так думаю». А это уже похоже на официальную декларацию.

– Да, есть в нашей журналистике некая обезличенность…

– А еще хуже – интернет. В сущности, процентов 80 интернета – анонимки. Когда-то, вообще говоря, это считалось омерзительным делом. За это была предусмотрена уголовная статья. Сегодня же, пожалуйста, на здоровье. Еще хуже хамский тон, которым все это подается. В общем, полная вседозволенность. А ведь это все читают дети.

– Эти люди публикуются под маской, поэтому думают, что им все позволено.

– Да бог с ними. Когда я сдаю книжку в издательство, у меня в договоре есть один пункт. Корректура – пожалуйста. Редактура – нет. Однажды одна редакторша сказала мне такую вещь, что я даже вздрогнул. Она только что закончила, кажется, факультет журналистики и в числе примерно девяноста правок написала: «Вообще так не пишут. Это не литература. Это какой-то разговор на бумаге!» Я сказал: «Ну? И что? Я так пишу». Она ответила: «В литературе так не принято». После этого я сказал: «Ребята, корректура – ошибки, опечатки – пожалуйста, но не редактура». Я могу советоваться с издательством, как в случае с последней книгой, по поводу компоновки: что разместить спереди, что сзади, как раскиданы фотографии. Кстати, в издательстве иногда просят что-то дописать. И в этой книге я к каждой фотографии приписал четверостишие. Фотографии прекрасные. Это работа блестящего художника Кати Рождественской.

– У вас четыре книги. Есть ли мысли, планы написать что-то еще? И в каком жанре?

– Есть две вещи, которые я не могу никак воплотить. Это во мне сидит, наверное, лет двадцать. Я знаю начало и финал, и я боюсь трогать, чтоб не испортить. Мне не хватает дарования, чтобы написать середину. Как начать – знаю. Как закончить – знаю. Что в середине – не знаю. Не понимаю, и это меня мучает, раздражает безумно. Кроме всего прочего я придумал большое количество различных телевизионных проектов. Часть из этого украли, остальное лежит в папочке и никуда не идет, хотя я знаю, что это очень хорошо. Но, может быть, не пришло время... Там есть, например, киносценарий «Шопен из-за угла». Я это написал, по-моему, дня за три, абсолютно не сомневаясь ни в чем. Сидел, писал и хихикал. А «Поле чудес общего режима» было написано лет двадцать пять тому назад. Там только три серии, а вообще предполагалось больше. Я поговорил с тремя режиссерами. Один сказал – заканчивай, второй сказал, что это роуд-муви, то есть продолжение будет бесконечным сериалом, третий сказал, что нужно делать четыре серии. И тогда я сказал себе «стоп» – пока не будет режиссера, который за это возьмется, я больше писать ничего не буду. А так я могу писать бесконечно, но это ничем не кончится. Как непрофессионалу мне, конечно, нужно, чтобы рядом был постановщик, который поставил бы передо мной задачу, и я бы ее воплотил на бумаге. Я это никогда не скрывал: я в этом деле скорее ведомый. Мне нужен ведущий, за которым я и последую. Пишу я легко.

Приведу пример. Я написал повесть, которая называлась, сейчас я уже не помню, то ли «Дед», то ли «Шишок». А к тому моменту мы более тридцати лет в группе во главе с Аркадием Яковлевичем Ининым писали капустники, сначала для Дома кино, а потом для премии «Ника». Они пользовались замечательным успехом. Кроме того, я приносил Инину груду того, что было написано, и он многое отбрасывал. А тут он вдруг сказал: из этого можно делать кино. Почему он после этого остался жив – не знаю: он буквально страницами вычеркивал, объясняя мне, что изложенное на бумаге можно передать одним взглядом. Я просто сходил с ума, это было чудовищно. Когда всё было более-менее поправлено, Саша Стриженов взялся ставить. И теперь уже он стал вычеркивать все, что я написал. Я измучился и решил послать их к чертовой матери... Но в результате родилось кино, и случилась еще одна поразительная вещь. Денег не было совсем. Я с трудом нашел деньги, и хватало их ровно на всё, кроме… главного действующего героя. Тогда мы решили, пусть это будет непрофессиональный актер. Надо найти подходящий типаж из народа – поездить по деревням, городкам, может, на рынке где-нибудь такой отыщется... Но тут выяснилось, что у нас нет денег даже на командировку. Тогда Стриженов сказал: «Знаешь что, играй сам!» И путем многочасового разговора убедил меня играть самому. Тогда я сделал очень, по-моему, хорошую штуку. Я сделал деда, который шамкал. Он был без зубов, и что он говорит, было совершенно непонятно. В итоге получился фильм «Дедушка моей мечты». По разным причинам его редко показывали на экране. Но впечатление оставил очень хорошее, и я безумно доволен этой работой. Но там меня все-таки вели за ручку профессионалы – Аркадий Инин и Саша Стриженов. Еще раз говорю: я – ведомый. Мне поставь задачу – я ее выполню.

– Вы говорите «я – не профессионал». А вообще, может быть писатель профессиональным?

– Может быть.

– Кто же этот человек?

– Это человек, который живет литературным трудом. Кроме дарования, легкости руки и мысли – это работа. Это значит – хорошее у тебя настроение или плохое, нравится тебе или не нравится, здоров ты или болен, но ты обязан писать в день двадцать или тридцать страниц. Я знаю, как работал Юлиан Семёнов. Он вставал в пять или в шесть утра и писал до завтрака свои пятнадцать страниц. Это было каждый день, независимо ни от чего. И еще, что совершенно меня поражало, потом, как он говорил, он механически в каждой странице вычеркивал 5–10 строк.

– Зачем?

– Он сжимал текст! Делал сжатым, упругим, резким... Вот это профессионал. А непрофессионал – это я, пишу в свое удовольствие. Хочу – пишу, хочу – не пишу. Пришла мысль в голову – записал, а нет – занимаюсь другими делами. Что-то может родиться спонтанно, как шутка. Я могу спонтанно дома приготовить, к примеру, бараний бок по старому рецепту – все ахнут. Но я не буду заниматься этим каждый день. Я очень неплохо готовлю. Но каждый день готовить, чтобы кормить двадцать-тридцать-сорок-пятьдесят человек? Нет, я не буду этим заниматься, потому что мне это надоест.

– А чем вам не надоедает заниматься?

– Жить! Любить, летать, писать! Жить!