Ремонтирую носы снежным бабам

Михаил Есеновский с юными читателями из Нижнего Новгорода. Фото из архива Михаила Есеновского

Михаил Юрьевич Есеновский (р. 1960) – детский писатель, поэт. Родился в Москве, окончил Московское высшее техническое училище им. Баумана (с 1989 года – Московский государственный технический университет). Работал учителем в школе, преподавателем в университете. С 1991 года пишет стихи и рассказы для детей. В 1991–1995 годах участник семинара детских писателей «Зеленая груша» под руководством Марины Москвиной и Марины Бородицкой. С 1996 по 1998 год был редактором детского журнала «Куча мала». В 1999–2003 годах – главный редактор литературного альманаха для детей «Колобок и два жирафа». С 2003 по 2018 год – редактор детского познавательного журнала «GEOлёнок». Автор более 15 книг, в том числе «Ур-Юр-выр» (2000), «Главный шпионский вопрос» (2009), «Где же ты, моя капуста?» (2013), «Луна за диваном» (2013), «Ангина Марина» (2017), «Вкусный Юра» (2018), «Прическа номер один» (2018), «Муха из Малаховки» (2019). Победитель конкурса «Книга года – 2009». Лауреат Премии имени Корнея Чуковского и Всероссийской литературной премии им. С.Я. Маршака.

30 лет назад физик Михаил Есеновский стал писателем, опубликовав в номере за февраль-март журнала «Огонек» отрывок из повести «Папа Большой и Папа Маленький». Очертив в ее названии (что сам, возможно, тогда и не предполагал) круг своих читателей – и детей, и взрослых. С Михаилом ЕСЕНОВСКИМ беседует Елена КОНСТАНТИНОВА.

– Михаил, в рубрике «Автора!» в журнале «Электронные пампасы» вы, в частности, «отрекомендовались» так: «...иногда в свободное от литературы время ремонтирую носы снежным бабам. Эта благородная миссия позволяет мне думать, что я все-таки не напрасно живу на свете». На что направлены ваши усилия, когда на дворе тепло?

– Когда на дворе тепло, я протираю от пыли листики на деревьях.

– В какое время года вам лучше пишется?

– Лучше всего – в метро, а там все время одно и то же время года. Важно находиться в гуще людей, но не слышать, о чем они говорят. Чтобы вокруг: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу».

– Помните, в фильме «Учитель литературы» (1968) главный герой, которого сыграл Евгений Стеблов, решил: «Возьму сегодня – и не совру ни разу». Чем закончился этот эксперимент и для него, и для режиссера-постановщика Алексея Коренева, догадаться нетрудно. По вашему опыту день без вранья нечто недостижимое?

– День без вранья – напрасно потраченное время. Быть писателем – это и значит уметь красиво соврать. А поскольку девиз писателя «Ни дня без строчки!», то…

– Вы бы согласились с тем же героем, но в финале фильма: «Наверное, самое трудное – сказать правду себе»?

– Теперь серьезно. Сказать правду себе самому действительно очень сложно. Я даже иногда думаю: «Может, и не стоит этого делать?»

– Часто ли вам в детстве старшие говорили «нельзя», например бабушка, благодаря чтению книг которой вы лет в пять-шесть уже знали «Ревизора» наизусть?

– Часто. У меня было довольно строгое воспитание. И сейчас я не жалею об этом. За «нельзя» всегда скрывается какая-то тайна. Ты все равно потом сделаешь то, что запрещено, но с гораздо большим удовольствием.

– Какой ваш самый экстравагантный поступок или розыгрыш в подростковую пору?

– Вы ждете какого-то хулиганства? Нет, в жизни я тих, скромен и незаметен. Обычно мимикрирую под обои. Поэтому по-настоящему экстравагантных поступков за мной не числится. Ну разве что привод в милицию за запуск ракеты в космос в не предназначенном для этого месте. И потом еще раз – похитил дорожный знак «Ремонтные работы».

– Насколько вы допускаете автобиографические эпизоды в свои вещи?

– Допускаю, но не напрямую, а что называется «по мотивам». Например, Муха из Малаховки – это во многом моя мама, а Юра из «Ур-Юр-выр» – мой папа. Наиболее автобиографична повесть «Гипноз Иванович» – про то, как в детстве меня пытались лечить гипнозом.

– То есть?

– Я очень боялся лифтов. А мой троюродный дедушка работал гипнотизером. «Грех не воспользоваться», – решила мама. Короче, все началось с гипноза, а завершилось четырехстопным ямбом с дактильным окончанием, вызыванием душ умерших и исполнением жертвенных песнопений. Да, и с лифтом мы теперь дружим.

– Творчество и как способ укрыться от окружающего мира – это про вас?

– Раньше – ни в коем случае. Теперь, пожалуй, про меня. Кстати, хорошо помогает.

– Вы лауреат Премии имени Корнея Чуковского и Всероссийской литературной премии им. С.Я. Маршака. Между тем не только солидаризируетесь с мнением Михаила Яснова: «Маршак устарел», – но и чуть ли не сталкиваете великих классиков, упрекая автора книжек «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке», «Вот какой рассеянный» в том, что, поскольку потом «все ломанулись» за ним, в современной отечественной детской литературе нет литературного героя...

– Заметьте, не я это предложил: обсуждать, устарел или не устарел Самуил Яковлевич. Серьезная, тонкая тема. Сам ваш вопрос, намекающий на некоторую скандальность, подчеркивает ее деликатность. Не хотел бы вот так, походя, говорить об этом. Есть риск быть неправильно понятым. Скажу лишь одно: устаревает всё. Даже Пушкин когда-нибудь устареет. Через миллион лет. Просто мне кажется, что Маршак устаревает быстрее, чем Чуковский. И у Чуковского более яркие литературные герои. В каком-нибудь детском учреждении вы наверняка обнаружите на стене нарисованных рядом с Чебурашкой и Карлсоном Айболита и Муху-Цокотуху, а не глупого мышонка или даму, сдающую в багаж свои вещи. Это не значит, что Маршак как писатель хуже Чуковского. Просто разные творческие манеры. В то же время у Маршака очень много последователей среди современных детских поэтов, а у Чуковского, на мой взгляд, практически никого. Вот я и предположил: «Может, в этом одна из причин отсутствия ярких героев в современной детской литературе, сопоставимых с классическими?» Хотя, безусловно, не всё, повторяю, так просто. Это всего лишь версия, информация к размышлению.

В конце 1990-х на конференции по детской литературе в Вильнюсе я выступал с докладом и позволил себе литературную мистификацию. Объявил, что совершил открытие: Маршак и Чуковский – один и тот же человек, Корней Яковлевич Марчук. Это два его псевдонима. И в доказательство предъявил «найденный в архиве» черновик стихотворения «Испорченный телефон», где, в частности, были такие строки: «А потом позвонили мартышки: «Пришлите, пожалуйста, книжки, картину, корзину, картонку и маленькую собачонку…» Так что я никого ни в чем не упрекаю и тем более не сталкиваю, а, наоборот, объединяю.

– И все-таки – отдельно о Чуковском. Расшифруйте себя поподробнее: «Я нескромно считаю себя… чуть ли не единственным человеком, который не то что следует за Чуковским, а как-то пробирается заросшей дорогой вслед за ним».

– Чуковский – концептуалист. Самая концептуальная его вещь – «Телефон». «У меня зазвонил телефон./ – Кто говорит?/ – Слон». В принципе дальше можно не продолжать. Три строчки, а иллюстратору хватит материала не то что на разворот – на целую книжку. В голове ребенка эта короткая фраза тоже рождает мультивселенную различных образов. Последующий диалог насчет шоколада – всего лишь один из множества вариантов развития событий. Я подумал: «А ведь мои рассказы и стихи про Юру построены по той же схеме. Сначала рутинное действие (у героя Чуковского, не переставая, звонит телефон, у меня – Юра каждое утро, как приговоренный, ест кашу, от которой, по мнению родителей, дети растут быстрее). И затем неожиданное продолжение с каскадом повторов (у Чуковского – в трубке то слон, то мартышки, то носорог, у меня – стремительный рост у Юры то ушей, то носа, то головы)».

– «Для взрослых и детей» – указано на передней обложке вашей прозы «Пусть будет яблоко» и сборника со стихами «Муха из Малаховки», «Для тех, кому за 10» – на «квантовой механике в стихах» «Луна за диваном». Столь необычная форма адресата – ваша идея?

– Не моя. Это названия серий, которые придумали в издательстве. Для кого я пишу, для взрослых или все-таки для детей, сложный вопрос. У меня нет на него ответа. Пишу так, как пишется. Допускаю, что для детей надо писать как-то иначе. В детстве мне нравился «Волшебник Изумрудного города» Александра Волкова и не нравился «Мой добрый папа» Виктора Голявкина. Я вырос и поменял свое мнение на прямо противоположное. Детям важны динамичность повествования и яркость персонажей, но им трудно оценить богатство языка и стиль автора.

– Своим персонажам, и прежде всего переходящему из книги в книгу мальчику Юре («Ур-Юр-выр», «Главный шпионский вопрос», «Ангина Марина», «Вкусный Юра»), вы позволяете влиять на первоначальный замысел или держите их в ежовых рукавицах?

– Дело в том, что никакого первоначального замысла не существует. Куда Юру позовет его путеводная звезда, туда мы с ним в следующий раз и отправимся.

– Оправданно ли и в каких дозах всякого рода морализаторство в произведениях для детей?

– Не просто оправданно – необходимо. Все-таки взрослые более опытные, и им есть в чем предостеречь детей, чтобы те не наломали дров. Опасность морализаторства в том, что оно может быть скучным. Вот у Агнии Барто много морализаторства, не всегда удачного. Но стихотворение «Болтунья» – одно из самых моих любимых. Когда что-то сделано классно, процент морализаторства уже не играет роли. Лучший пример в этой области – «Книга зверей для несносных детей» Хилэра Беллока. Вот что советует детям автор этой прекрасной книжки, водя их по зоопарку:

Пускай задразнят, засмеют,

Заставят покраснеть

Тех, кто плюется, как Верблюд,

Топочет, как Медведь.

Кто, как Мартышка, норовит

Состроить рожу нам,

Как Поросенок, неумыт

И, как Осел, упрям...

Нет! Ты порадовать сумей

И маму, и отца:

Прилежным стань, как Муравей,

И кротким, как Овца;

Тишайшей Мышки будь скромней,

А кашу ешь, как Слон!

Тогда над клеткою твоей

Напишут: «ЭТАЛОН».

Обложка книги Михаила Есеновского "Главный шпионский вопрос". Фото из архива Михаила Есеновского

– Удивляет. Есть подозрение, что «влияние Хармса» обнаруживается в любом коротком тексте, претендующем на оригинальность. Еще встречаются такие «обвинения», как «сюрреализм» и «абсурд». Ну, где же у меня, позвольте спросить, сюрреализм? Разве что немножечко-немножечко лоуброу арт (от англ. lowbrow – малообразованный, примитивный – направление в искусстве, возникшее в конце 1970-х годов в Лос-Анджелесе. В основе его лежат современные молодежные субкультуры, панк-рок, комиксы и другие символы поп-культуры, доводящие знакомые образы до гипертрофированных, сюрреалитичных форм. – «НГ-EL»)

– При чем тут лоуброу арт или вы опять шутите?

– Нисколько. Судите сами, вот отрывок из «Разговоров о роботах и снеговиках:

«Деревянный Крокодил Гена с детской площадки стоял в круге света одинокого фонаря и тихонько выл на Луну. Через пять минут он закончил выть, пожевал снег, плюнул и пошел спать в трансформаторную будку.

«Луна меня успокаивает, – думал он, засыпая. – Луна лучше Солнца. И, наверное, вкуснее». Крокодил представил себе, как ест Луну со вкусом миндального печенья, облизнулся и с легким сердцем заснул. Ночью ему снова приснился сон, как он жадно, с урчанием и притопыванием ногой, обжигая язык и нёбо, ест Солнце».

– Вернемся к кино. Но – к мультипликационному. «Мой зеленый Крокодил» (1966) – история любви Крокодила и Коровы. Несколько лет назад в нашей беседе Марина Курчевская назвала этот кукольный фильм-притчу своего отца Вадима Курчевского образцом лаконичного и условного художественного решения и привела любопытную цитату из его книги: «Анимация в большом кинематографе, как поэзия в большой литературе, у нас общий строительный материал – лаконизм, точность замысла, ритм, метафоричность». Этот же фильм, кажется, не менее значим и для вас?

– Безусловно, очень значим. И процитированное высказывание очень верно. Но вот опять-таки встает тот самый вопрос: для кого этот мультфильм? Сейчас-то я, взрослый дядька, считаю его шедевром. А в детстве ненавидел, после просмотра проплакал целые сутки.

– Думаю, не одну меня озадачило ваше определение поэзии – это «какая-то фонетическая фигня», «рифмы вообще не играют никакой роли, и смыслы не играют никакой роли...»

– То, что рифмы в поэзии необязательны, думаю, доказывать нет нужды. А насчет смысла, я вот что имел в виду. Не важен смысл отдельных слов, а не стихотворения в целом. Смысл может рождаться из сочетаний звуков. Это как в музыке. Вот, например, отрывок из стихотворения «Если б ты написала сегодня письмо…» Арсения Тарковского:

Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну

Птичью строчку из гласных сюда, на войну.

Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма,

Ты меня и без писем сводила с ума,

Стань на Запад лицом, через горы твои,

Через сини моря иоа аои.

Хоть мгновенье одно без пространств и времен,

Только крылья мелькнут сквозь запутанный сон,

И, взлетая, дыханье на миг затаи –

Через горы-моря иоа аои!

В этих «иоа аои» смысла больше, чем в каком-нибудь 300-страничном романе.

– В работе над каким стихотворением вы увидели себя с неожиданной стороны?

– Почти над каждым. Спустя некоторое время после рождения какого-нибудь стиха прочтешь его и неожиданно подумаешь: «Неужели это я написал? Я же так не умею».

– Ирония как стилистический прием занимает у вас далеко не последнее место. Допустим:

Пропали три шубы и пять пальто.

Никто их не брал, не ел.

Уволили моль из химчистки практически ни за что.

Бесправие. Беспредел.

Не то оказалось в химчистке общество.

К тому же, калий и едкий натр.

Пошла и не хуже устроилась – гардеробщицей

в Большой театр.

Или:

У мальчика Юры синяк на коленке

размером с дыру на штанах у него.

Синяк на коленке, синяк на коленке,

опять на коленке, штук пять итого.

Их издали видно– мужские коленки,

их синего цвета не спутать ни с чем.

И Аньки, и Таньки, и Маньки, и Ленки

имеют другие оттенки колен.

У Анек, у Танек, у Манек, у Ленок

коленки что надо, да только, увы,

какое нам дело до этих коленок

без признаков нашей мужской синевы?

И в Аньках, и в Таньках, и в Маньках,

и в Ленках есть много всего, но не их в том вина,

что только в мужских благородных коленках

небесная высь и морей глубина.

Да здравствуют наши мужские коленки!

Да здравствуют наши на них синяки!

Нас вновь ожидают заборы и стенки,

асфальта наждак и дверей косяки!

Насмешничая под маской серьезности, чего вы не позволите себе ни за что?

– У меня нет надобности что-то себе запрещать. Поскольку нет желания кого-то своей иронией оскорбить или унизить. Да, некоторые иронию не воспринимают. Сколько бы барон Мюнхгаузен ни призывал с экрана улыбаться, люди по-прежнему будут считать серьезное выражение лица признаком ума и добропорядочности.

– Вам знакомо ощущение внутренней пустоты?

– Нет. У меня внутри постоянно что-то кипит и булькает.

– Кто из ныне здравствующих для вас безусловный авторитет в детской литературе?

– Авторитетен тот, кто опытен, талантлив и не растратил талант на всякую ерунду. Например, Сергей Седов, Тим Собакин, Артур Гиваргизов, две мои учительницы, две Марины – Бородицкая и Москвина.

– «Все читают» – подобный аргумент действовал ли на вас?

– Такая характеристика скорее меня отпугнет. Как правило, мне по душе то, что нравится мало кому еще. Это касается не только литературы. Вообще всего. И приносит массу неудобств. Например, могу полгода искать подходящие шнурки для ботинок. И – не найти.

– На что обращаете внимание при выборе книги незнакомого автора?

– На текст. Ищу в нем то же, что и в шнурках, – «спонтанное нарушение симметрии». На старом императорском флаге Японии красный круг, изображенный на белом полотнище, был смещен относительно центра на один процент в сторону древка. Именно такое расположение считалось наиболее гармоничным. Вот этот один процент я везде и ищу. Как сказал поэт Александр Кушнер:

Раз десять поправишь рукой

На скатерти вилку, покуда

Случится нечаянно чудо

И мысль обретает покой.

И жизнь хороша, хороша.

Как будто не вилка мешала,

Как будто к чему-то душа

Легла, а тогда – не лежала.

– Встречи с читателями вам в радость?

– Это как в театре, смотря какой сегодня зал. Если есть контакт, то, конечно, в радость. Многие планы, к сожалению, нарушила пандемия. Последний раз встречался с читателями прошлым летом в РГДБ. А дети год от года мало меняются, все такие же непосредственные и непредсказуемые.

– Присутствуя 30 лет в литературе, задумываетесь ли вы время от времени, будут ли интересны так же, как сегодня, ваши книги далеким потомкам, не промелькнет ли у кого-то из них: «Есеновский устарел»?

– Не думал об этом. Я же не Васисуалий Лоханкин, чтобы рассуждать на тему «Михаил Есеновский и его роль в русской детской литературе». Нет, просто «в русской литературе», без «детской». Нет, лучше просто «в литературе». Да, так лучше.

– Вам когда-нибудь хотелось убежать от себя... на ту же Луну?

– Отвечу собственным стихотворением. Оно про черепаху, про мое, можно сказать, альтер эго:

Прошла сантиметра два,

сантиметра три,

сантиметров пять.

Ноги хотят спать.

Хотя бы лежать.

Хотя бы сидеть.

Надеть

мягкие тапочки, оранжевые помпоны.

Втянуть хвост и голову,

плотно закрыть кингстоны.

Приглушенный свет абажура,

книжка, кружка, слегка примятый

диван, расслабляющий запах мяты

недопитой утром микстуры.

Взлетающие, как Ту, аисты,

взмывающие, как Су, синицы

с основного, с запасного аэродрома.

А мне ТУТ нравится.

Мне ЗДЕСЬ хорошо спится.

Я – дома.