Рано ставить точку

Александр Парнис работает над очередной книгой о Велимире Хлебникове. Фото автора

Александр Ефимович Парнис (р. 1938) – филолог, литературовед, один из известнейших исследователей творчества Велимира Хлебникова и русского авангарда. Родился в местечке Дунаевцы (Украина). Окончил филологический факультет Ставропольского педагогического института. Работает в Институте мировой литературы. Автор трех книг о Велимире Хлебникове (две в соавторстве) и более двухсот работ о творчестве Давида Бурлюка, Бенедикта Лившица, Владимира Маяковского, Павла Филонова, Казимира Малевича, Осипа Мандельштама, Александра Блока, Вячеслава Иванова, Владимира Татлина, Алексея Крученых, Василия Ермилова, Нико Пиросманашвили и многих других. Член Академии зауми, лауреат Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка.

На днях Александр Парнис отметил свое 85-летие… Не первый год я знаю Александра Ефимовича, не впервые приезжаю для интервью к нему домой, на окраину Москвы. Точнее не домой, а в маленькую съемную квартирку, потому что в его собственной однушке для него самого места нет – в большой тесноте там живут книги, картины, рукописи, афиши… Смутно помню его молодого, черноволосого – дружил с мамой, тогда он еще не имел своего жилья в Москве, приезжал из Киева.

Через много лет он познакомил меня с художником Маем Митуричем, племянником Хлебникова. Такое не забывается… После каждого разговора с ним уезжаю с долгим послевкусием: слышатся напористые «парнисовские» интонации, чувствуется обжигающий градус его исследовательского жара и темперамента.

Не всякий историк литературы Серебряного века может похвастаться таким богатством сюжетов и тем, как у Парниса. Вот навскидку, не из самого очевидного: он писал о связях Вячеслава Иванова с футуристами и об аресте Мейерхольда в 1919 году; установил автора малоизвестного портрета Осипа Мандельштама (Сергей Городецкий), хранящегося в Русском музее, атрибутировал его и ввел в научный обиход, издал (в соавторстве) книгу Татьяны Толстой-Вечорки, автора первых воспоминаний о Хлебникове, написанных в 1924 году, организовал две прижизненные выставки художницы Марии Синяковой; комментировал переписку Брюсова с Иваном Коневским, нашел русский след в романе Джойса «Улисс»…

В словаре «Русские писатели. 1800-1917» (2019) напечатана его фундаментальная работа (совместно с Хенриком Бараном) о главе будетлян Велимире Хлебникове, а также статьи о Василиске Гнедове, Иване Игнатьеве, Григории Петникове, Божидаре (Богдане Петровиче Гордееве). В том же словаре авторы других биографий ссылаются на научные труды Парниса и на неизданные воспоминания различных лиц из его собрания.

Начав в юности просто как любитель русской поэзии, он в одиночку наощупь раскинул свои сети по всему земному шару и успел разыскать и опросить десятки еще живших в середине 1960 – 70-х годов людей эпохи Серебряного века. Он переписывался с такими разными фигурами как Давид Бурлюк и председатель «Союза русских писателей и журналистов» Борис Зайцев, художник Юрий Анненков и композитор Артур Лурье. Поддерживал контакты и с менее известными личностями, такими как, например, поэт Константин Ляндау, друг Сергея Есенина, собиравший у себя в подвальчике на Фонтанке, бывшей прачечной, богему начала ХХ века.

Дома у Парниса всегда интересно и всегда – неожиданно. Сегодня вообще произошло экстраординарное: Александр Ефимович взял с полки невзрачную картонную папку: «Я Вам не показывал записную книжку Хлебникова?» И стал листать страницы ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ХЛЕБНИКОВА! С его рисунками птичек, с фенологическими наблюдениями и какими-то записями о Серафиме Саровском, с упоминаниями о днях рождения сестер Синяковых – Ксении и Марии, в которых поэт был влюблен… После такого сосредоточиться и говорить о «другом» просто невозможно.

С Александром ПАРНИСОМ побеседовала Марина ШИНКАРУК.

– Александр Ефимович, по случаю вашего юбилея хочется спросить о тех, кто повлиял на вас в самом начале.

– С удовольствием назову близких мне людей, которые сыграли в моей жизни большую роль. У нас в Киеве была тройка: Мирон Петровский, Вадим Скуратовский и я. Мирон – автор первой книги о Чуковском, книг о Маршаке, о Булгакове, о детской литературе, о Киеве… Два года назад он умер. Он был фактически моим учителем. Мирон был блестящим литературоведом и тонким стилистом, и я у него многому научился. Все мои первые тексты он читал и правил. Общение с ним было для меня настоящим университетом.

– А где вы с ним познакомились?

- В конце 50-х годов в Киеве было несколько квартирных литературных группировок: одна из них, в которую входил Мирон, собиралась у преподавателя университета профессора Андрея Белецкого, филолога и полиглота, и его жены Татьяны Чернышевой. Об этой группе в связи с делом Пастернака (хотя никто из них лично с поэтом не был знаком) появился в киевской газете «Сталинское племя» в конце1959 года фельетон «Конец литературной забегаловки». В провинции (а Киев в определенном смысле был провинцией!) хотели показать, что они правовернее папы. Членам этой группировки пришили антисоветчину, всех таскали в КГБ. В 1960 году у меня тоже был первый обыск, но я в эту группу не входил, а был знаком тогда только с Мироном. Где мы познакомились, вспомнить не могу. В то время мы с Мироном встречались почти ежедневно. Его дочку Катю Петровскую, которая сейчас известная немецкая писательница, я принес из роддома. В Киеве тогда еврею поступить в университет на стационар было нереально. Сначала я поступил в Политехнический институт на металлургический факультет, а уже потом перевелся на заочное отделение филфака Ставропольского пединститута.

Другой мой друг – Вадим Скуратовский, младше меня на три года. Он сейчас – выдающийся украинский литературовед, блестящий лектор, культуролог, академик. С Вадимом я познакомился в публичной библиотеке: он был тогда аспирантом (писал диссертацию о немецкой литературе), у него не было своего жилья, и он просиживал в публичке с открытия до закрытия. Вечером мы обычно встречались у Мирона. В киевской публичке я читал книжки в основном начала ХХ века и 20-х годов, и даже добился доступа в спецхран. Без этих киевских друзей и без этой библиотеки я вряд ли бы состоялся.

– С чего вы начинали?

– Со стихами Хлебникова я познакомился по сборнику, вышедшему в 1960 году, и мой диплом был посвящен анализу его стихотворения «Кузнечик». Я еще толком не понимал, чем я буду заниматься, и не знал, с какой стороны подойти к Хлебникову, как подобрать к нему ключи. Благодаря общению с Мироном я нашел свою нишу. В то время о главе будетлян не было ни одной биографической работы: я решил разыскать людей, знавших его, и собрать воспоминания о нем.

В Москве я сблизился с кругом лиц, связанных с Тартуским университетом, и до сих пор дружу с некоторыми из них. На меня повлияли Роман Тименчик, М. Бронный, Леонид Чертков и Георгий Левинтон. В традициях тартуской школы я сделал комментарии (совместно с Виктором Григорьевым) к сборнику Хлебникова «Творения» (1986). Это был первый опыт серьезной научной работы. Вместе с Тименчиком мы сделали большую работу о кабаре «Бродячая собака»… Несколько совместных работ у меня с американским исследователем Хенриком Бараном. Наша соавторская статья о Хлебникове в 6-м томе словаря «Русских писателей» –фактически первая научная биография поэта. Назову еще одного моего близкого друга Николая Котрелева, с которым я был творчески связан всю свою московскую жизнь. В 1979-2000-х годах я дружил с известным искусствоведом Юрием Молоком. Он был не только феноменально образованным человеком, но и искусствоведом с абсолютным филологическим подходом к тексту. Он оказал на меня большое влияние.

– А Виктор Некрасов, у которого вы в Киеве были секретарем?

– Нет, он не мог повлиять на меня. Я ведь историк литературы и занимался в основном поэзией начала ХХ века. Но Виктор Платонович был невероятно обаятельным человеком. Он меня как бы «прикрывал», потому что, учась заочно, я должен был где-то работать. Я даже больше, чем с ним, дружил с его теткой Софьей Мотовиловой, которая была знакома со многими литераторами. Она подарила мне письма Пастернака к ней, которые я опубликовал в сборнике памяти архивиста Александра Добкина с большим предисловием и с комментариями. Софья Николаевна работала с Пастернаком в лито Наркомпроса в 1918 году, которое возглавлял Брюсов. Она всю жизнь вела дневники. Часть ее дневников хранится у меня, другая часть – в РГАЛИ. Накануне 1898 года она встречалась с Львом Толстым и – представляете! – видела живого Ницше! Училась в Веймаре и ходила к дому, где сестра философа вывозила больного брата на кресле на балкон. Она оставила об этом записи в дневнике.

– Видеть живого Ницше сейчас кажется не менее удивительным, чем переписываться из Советского Союза с Давидом Бурлюком. Как вам это удалось?

– Довольно просто. Он издавал в США журнал Color and Rhyme на русском и английском языках, и указал там свой адрес. В Киеве такого издания не было, но я его нашел в Москве – в музее Маяковского на Таганке. В этом же журнале через несколько лет Бурлюк напечатал два моих письма к нему. КГБ перехватывал журналы и книги, которые мне посылал Бурлюк, и передавал их в публичную библиотеку, где я их и обнаружил. На одном из журналов, в котором было много материалов о Хлебникове, Бурлюк написал: «Господин цензор! Я друг Советского Союза, учитель В. Маяковского, пропустите этот журнал». Это был настоящий футуристический жест. И этот номер журнала дошел. Но КГБ не очень нравилось мое «общение» с зарубежными корреспондентами, и в конце концов у меня устроили второй обыск, но это было через несколько лет.

– О чем была ваша первая публикация?

– Она была посвящена Хлебникову. Это был, кажется, 65-й год. В Киеве под редакцией поэта Леонида Вышеславского выходил «толстый» русскоязычный журнал «Радуга». В нем я напечатал воспоминания харьковской танцовщицы и поэтессы Екатерины Неймаер, в которую поэт был влюблен. К сожалению, за несколько месяцев до того, как я ее разыскал, она уничтожила свой дневник. Но сохранились ее записная книжка (в которой поэт поставил ей оценки за стихи и подписался – «учитель словесности В. Хлебников») и ее фотографии с поэтом. Она подарила их мне.

– После большого тома «Творений» вышло уникальное издание Бенедикта Лившица, в который были включены его воспоминания и стихи с подробными комментариями. Почему вы решили в нем участвовать?

– Это был первый сборник Бенедикта Лившица после его реабилитации. Павел Нерлер, готовивший сборник, обратился ко мне как к специалисту по авангарду и земляку поэта с предложением принять участие в работе над комментариями. Почти два года я просидел в библиотеках и архивах Ленинграда и Москвы. Эта книга на три четверти прокомментирована мною, а мой соавтор в основном суетился и все путал – за ним буквально все нужно было заново проверять. Этой книгой я горжусь не менее, чем «Творениями» Хлебникова.

– Бурлюк, Хлебников, Лившиц… Но вы ведь еще и маяковед?

– Нет, воспоминаний Давида Бурлюка я не издавал. Мечтал об этом и даже вел переговоры с издательством «Книга». Не получилось… Но я был научным редактором пятого издания биографии Маяковского, написанной Василием Катаняном. Это была первая серьезная биография певца революции. Она вышла даже раньше Хлебникова и Лившица – в 1985 году. Это, можно сказать, главная книга в маяковедении. При жизни Катаняна вышло четыре издания, но научную ценность имеет только пятое. Катанян не был академическим ученым – он спокойно мог переписать содержание документов и текстов, переставлял начала и концы писем поэта и допустил в книге много разного рода ошибок. Я возглавил группу из нескольких человек: мы должны были проверить все источники, сверить все цитаты с газетными текстами, проверить буквально все – это была адская работа. Она отняла у меня почти пять лет жизни. Через много лет я снова вернулся к Маяковскому и сейчас работаю в группе Маяковского в ИМЛИ.

Директор РГАЛИ Татьяна Горяева уговорила меня возглавить группу, готовившую третий выпуск «Описания документальных материалов В.В. Маяковского, находящихся в государственных хранилищах». На эту работу у меня ушло более двух лет. Я согласился на нее, надеясь, что благодаря Маяковскому получу доступ и «зеленую улицу» в работе над рукописями Хлебникова, хранившихся в РГАЛИ, но в архиве свои законы и правила.

В 2011 году по моей инициативе в РГАЛИ вернулась «амстердамская» часть архива Николая Харджиева. Через некоторое время я предложил Горяевой подготовить и издать материалы и документы из объединенного архива Харджиева. Я возглавил группу исследователей, и мы подготовили и издали «Архив Н.И. Харджиева» (2017–2019) в трех томах. Сейчас идет работа над четвертым томом. Хочу подчеркнуть парадоксальность этой ситуации. Харджиев много лет распространял разного рода слухи, порочащие меня, и поссорил меня с некоторыми общими знакомыми. Я ему «ответил» тем, что стал издавать материалы из его архива.

– Кто еще из поэтов Серебряного века стал предметом ваших пристальных исследований?

– Я несколько лет занимался Блоком, сотрудничал в блоковской группе ИМЛИ. В конце 1970-х годов для блоковского тома «Литературного наследства» я собрал и прокомментировал (в соавторстве) около 400 дарственных надписей поэта на книгах и фотографиях. Эту работу начал коллекционер Николай Ильин, которому удалось собрать около 200 инскриптов. Для нашей публикации важно было не только опубликовать сами надписи поэта, но и изучить отношения Блока с адресатами. Этой работой я занимался несколько лет. Я также составил список пропавших книг с надписями и попытался некоторые из них реконструировать.

Блок по характеру был «немцем», он почти всегда отмечал у себя в записных книжках и в дневнике, кому и когда послал свои сборники, иногда приводил сами надписи. Интересна история книги Блока с надписью, подаренной Маяковскому, которая не сохранилась. О визите Маяковского к Блоку и о подаренной им книге сохранились свидетельства Давида Бурлюка, Виктора Шкловского, Валентина Катаева и Корнея Чуковского, но они имеют серьезные разночтения. Мне удалось реконструировать текст инскрипта, установить дату встречи поэтов и определить название сборника, на котором была сделана надпись. Об этом я подробно рассказал в статье, напечатанной в упомянутом блоковском томе «Литературного наследства».

– Исследовательница авангарда Татьяна Никольская отмечала в своей книге о Грузии, что вы ввели в научный оборот неизвестный перевод Мандельштама.

– Я напечатал несколько статей о Мандельштаме: о его взаимоотношениях с футуристами, об атрибуции его неизвестного графического портрета, о пребывании поэта в Тифлисе в 1919 году, о неизвестном его переводе с армянского и о киевском периоде поэта. Действительно, я нашел в ереванском архиве неизвестный автограф Мандельштама – перевод стихотворения армянского поэта-футуриста Кара-Дарвиша «На горах» и опубликовал его в Италии. После этого он много раз перепечатывался в наших изданиях Мандельштама. Несколько лет назад я подготовил небольшой сборник всех известных русских переводов из Кара-Дарвиша, но не смог найти денег на издание этого сборника.

– Насколько мне известно, вы делали сборники в честь своих зарубежных коллег.

- Да, это так называемые фестшрифты. Я дружил с замечательным итальянским славистом Витторио Страдой и собрал сборник статей русских и итальянских ученых в связи с его юбилеем. Кроме того я подготовил и издал юбилейный сборник «Окно из Европы», посвященный французскому слависту Жоржу Нива, который, слава Богу, жив и здоров.

– Как вы считаете, какие у вас основные открытия в хлебниковедении?

– Я разыскал и опубликовал много неизвестных ранее текстов Хлебникова. Например, никто из исследователей и биографов поэта не знал, что он печатался в периодике под различными псевдонимами. Я тщательно занимался изучением его стиля и доказал, что ряд текстов, напечатанных в газетах «Славянин» (1913) и «Красный воин» (1918-1919) и подписанных псевдонимами «В-кiй», «Веха», «В. Х.» и мнимоколлективным «Три поэта», принадлежит Хлебникову, и ввел их в научный обиход. Среди них – 14 его неизвестных текстов астраханского периода: «Открытие художественной галереи» и «Астраханская Джиоконда» и другие.

Большой удачей была, конечно, находка персидского архива Хлебникова, который принадлежал востоковеду Рудольфу Абиху. Без меня этот архив погиб бы, никто его не искал. Ведь все участники похода Красной Армии в Иран в 1920 году были репрессированы в 1937 году. Это была закрытая тема. Харджиев утверждал, что никаких материалов персидского периода Хлебникова не существует, но в силу своего упрямого характера я решил довести этот поиск до конца. И неожиданным образом он увенчался успехом: я нашел архив Абиха в подвале старого дома в Баку, в котором оказались рукописи Хлебникова персидского периода. Об этом я несколько раз писал.

Но главное открытие, как мне кажется, это то, что мне удалось установить подлинное место рождения поэта – ставка Малодербетовского улуса. Этот факт не сразу приняли мои коллеги. Я был вынужден несколько раз писать об этом и приводить новые аргументы. Хлебников в автобиографии (1914 год) писал, что он вырос среди кочевников-буддистов, но не указал точного названия этого места. Первые шесть лет будущий поэт провел в калмыцкой зимней улусной ставке, но до революции она не имела географического административного названия. Ранее считалось, что Хлебников родился в соседнем селе Тундутово, как указано в метрике. На самом деле, его крестили в храме, который находился в этом селе, а родился он, как мне удалось установить, именно в улусной ставке. Племянник Хлебникова Май Митурич не понимал моего рвения и желания установить истину и с раздражением говорил: «Ну какая тебе разница, всего три километра от одного села до другого». Между тем сам факт, что он родился в калмыцкой зимней улусной ставке, а не в русском селе Тундутово принципиально важен. Вне сомнения, восточная или азийская тема в его творчестве так или иначе восходит к этому факту.

– В ходе многолетних поисков материалов для биографии Хлебникова у вас сложился большой архив русского авангарда… Какую судьбу вы прочите этому архиву?

– Только, пожалуйста, не называйте меня коллекционером! Я не коллекционер, у меня рабочий архив, в нем имеются только материалы и документы, собранные мною для работы. Мои недоброжелатели распространяют слухи, будто бы я торгую рукописями Хлебникова, но я никогда ни одного автографа и ни одной бумажки Хлебникова не продал. Друзья уговаривают меня что-нибудь продать и жить нормально, но у меня, как говорится, не поднимается рука пойти на это. В январе 1974 года в Киеве у моих родителей, где я был прописан, в один день с Виктором Некрасовым был обыск: у меня был изъят почти весь мой архив, в том числе и около 3000 писем – в каждом письме шла речь о Хлебникове. Я добился возврата этих документов, но я не хочу, чтобы мой архив попал в частные руки. Пока не могу найти выхода…

– В Вашем фестшрифте «Авангард и остальное», вышедшем в 2013 году, напечатаны иллюстрации, дающие некоторое представление о вашей коллекции книг. Как сотрудница Музея Серебряного века я не могу не спросить вас о книгах, которые есть также в экспозиции нашего музея. Например, довольно редкий сборник «Пета» (1916) со стихотворением Хлебникова.

– У меня есть экземпляр с надписью, адресованной мне составителем и издателем этого сборника Федором Платовым. Кроме стихов Хлебникова в нем напечатаны стихи Асеева, Боброва, Большакова и Третьякова, то есть поэтов второго эшелона футуристов. Платов – художник, он писал стихи только в молодости, когда входил в одну из эгофутуристических группировок. Сборник «Пета» был издан на деньги его отца, который владел кинотеатром на Таганке. Адрес этого кинотеатра и телефон Платова есть в записной книжке Хлебникова, которую я вам показывал. Впоследствии они встречались в Харькове в 1920-м году. Платов жил в той самой коммуне художников на улице Чернышевского, 16, в которой несколько месяцев провел Хлебников. Как-то Мария Синякова сказала мне, что Платов жив и дружит с художниками лианозовской школы – Оскаром Рабиным и другими. Я разыскал его. Он говорил о Хлебникове несколько пренебрежительно, но по моей просьбе написал воспоминания, которые сейчас опубликованы.

– Книга Ильи Зданевича «Янко круль албанскай» – очень редкое издание. Странное название. Вероятно, с ошибкой или опечаткой?

– Она вышла в Тифлисе в 1918 году и была напечатана небольшим тиражом – 105 экземпляров. В названии никакой ошибки нет. Мне подарила свой экземпляр с надписью автора тифлисская поэтесса Нина Васильева. Поэт Зданевич был тесно связан с группой Ларионова и Гончаровой «Ослиный хвост». «Янко круль албанскай» – первая драма Зданевича, написанная на заумном языке. В 1970-х годах, когда он жил в Париже, я с ним переписывался. В одном из писем он утверждал, что его заумь, на которой написаны некоторые его ранние произведения, отличалась от зауми Хлебникова и Крученых. Его заумь, условно говоря, фонетическая. Слова, как слышатся, так и пишутся, – слитно, без знаков препинания и с мотивированными ошибками.

Здесь я хочу остановиться на одном эпизоде, связанном с плагиатом – об этом у нас редко пишут и говорят. В 1970 году я разыскал профессора-слависта в отставке Ноттингемского университета Янко Лаврина, словенца по происхождению, который жил в Лондоне. Он до революции около десяти лет провел в России и был тесно связан с литературно-художественными кругами. Я с ним переписывался пятнадцать лет, буквально до его кончины. У меня сохранилось 46 писем от него. По просьбе профессора я разыскал его первую книгу очерков «В стране вечной войны. Албанские эскизы» (1916), которая у него не сохранилась, и послал ему ксерокопию, сделанную в Ленинке. Его друзья из левой группировки (Ольга Лешкова, Михаил Ле-Дантю, Николай Лапшин) написали пародию на эту книгу и опубликовали ее в «албанском» номере гектографированного журнала «Бескровное убийство». С этим сатирическим номером журнала познакомился Илья Зданевич и написал свою пародию на этот номер под названием «Янко круль албанскай». Это была пародия на пародию. Она была поставлена единожды в начале декабря 1916 года в Петрограде – в мастерской художника Михаила Бернштейна. Прототипом главного героя был Янко Лаврин, которого играл в этой постановке сам Зданевич.

Любопытно, что эта история через много лет имела неожиданные последствия. В русскоязычном интернете и в молодежной среде с конца 1990-х – начала 2000-х годов был популярен и стал распространяться так называемый «олбанский йезыг» или «язык падонков», он попал в постмодернистскую литературу (в произведения Виктора Пелевина, Владимира Сорокина, Шиша Брянского и др.). Вне сомнения этот «олбанский» язык восходит к «фонетической зауми», которую создали Илья Зданевич и его друзья – Ольга Лешкова и Михаил Ле-Дантю. Об этом я написал в статье «О двух разных подходах к одному информанту (к реконструкции диалога)», напечатанной в 2009 году в Швеции в сборнике «Литература как миропонимание», посвященном юбилею профессора Магнуса Юнггрена.

Когда я готовился к этому интервью, я наткнулся в сети на лекцию профессора Леонида Кациса об этой драме Зданевича, прочитанной в 2014 году в Еврейском музее толерантности. В ней он подробно рассказал об этой истории и об «олбанском йезыге» интернета, но «забыл» указать источник, откуда он все это позаимствовал. Это называется – откровенный плагиат.

– Потрясающе интересно. У вас с каждой книгой связана своя исследовательская история!

– Я вам расскажу еще одну историю, о которой никому не рассказывал. В 1965 или в 1966 году я был в Тбилиси и зашел в гости к художнику Кириллу Михайловичу Зданевичу, которого хорошо знал по Москве. Он ненадолго приехал к родственникам. К. М. спал (может я ошибаюсь!) на сундуке, в котором хранились бесценные вещи семейного архива. Прежде всего это были материалы, связанные с его братом Ильей – дневники брата, его переписка с матерью и с другими корреспондентами, а также различные документы, связанные с поисками картин Нико Пиросманашвили. Я расспрашивал К. М., мог ли Хлебников что-нибудь знать о Пиросмани. К.М. ответил что-то неопределенное. На прощание он подарил мне сборник Крученых, изданный в Баку. Так как он был без обложки, я не сразу понял, какой это сборник. Я жил недалеко – в начале проспекта Шота Руставели, у Нины Васильевой. Пришел «домой», стал разглядывать сборник и вижу на обороте первой страницы надпись Хлебникова, которую К. М. не увидел. Это был один из выпусков гектографированного сборника Крученых «Мятеж». Я стал мучиться: признаться или нет? Если признаюсь, К. М. несомненно заберет его у меня. На следующее утро я пришел к нему и признался. К. М. даже не посмотрел, что там написано: «А, забирай». Хлебников сделал на этом сборнике очень любопытную надпись, адресованную русским поэтам Тифлиса, но она требует отдельного рассказа.

– Традиционный вопрос юбиляру. Над чем сейчас работаете, Александр Ефимович?

– Рано ставить точку. Свой юбилейный год я начал статьей в «Новом мире» «Хлебников: встречи в Судаке в 1908 году» с подзаголовком «Знакомство с Вяч. Ивановым. Начало диалога». В апрельском номере «Знамени» вышла моя публикация полного варианта воспоминаний Янко Лаврина о Хлебникове. Готовлю большой сборник своих статей о Хлебникове: их очень много, некоторые можно найти в сети, кое-что устарело, поэтому приходится заново их редактировать. Работы много. Если успею, займусь сборником воспоминаний о Хлебникове, который давно ждет своего часа.