Шолом, Соломон!

Типовой городской ландшафт. Но сколько драматизма в рутине повседневности!Константин Коровин. Дорога в южном городе. 1908. Рязанский государственный областной художественный музей им. И.П. Пожалостина

Кроме предстоящего в декабре юбилея у Галины Климовой есть и другие знаковые события для публикации. Сборник избранных стихотворений «Сказуемое несовершенного вида» – в коротком списке претендентов на Международную литературную премию имени Фазиля Искандера. Готовится к печати сборник прозы «Сочинительница птиц», куда вошли одноименная повесть и роман-трилогия «Что сильней литературы». С Галиной КЛИМОВОЙ беседует Елена КОНСТАНТИНОВА.

– Галина Даниелевна, возглавляя 15 лет отдел поэзии в журнале «Дружба народов», вы не сожалели, что тратите время на чужие стихи?

– Поэт я, наверное, ненастоящий. Чужие стихи люблю больше, чем свои. Читаешь, удивляешься, восхищаешься, огорчаешься неудачам, радуешься находкам и открытиям. Надышаться не можешь, если настоящая поэзия.

Мой рабочий график обгоняет наше бешеное время на пару месяцев. Живу наперегонки с календарем, будто подстегиваю: время – вперед! Уже в декабре готовлю подборки стихов для февральского номера. Только успевай! Поэтому «жалко-нежалко» – не про меня. Ужасно жалко и обидно за тех, кто не научился читать стихи, не понимает их и потому не любит.

– Какой процент из присланных вам рукописей попадает в корзину?

– Большинство стихов из бурлящего самотека – среднего любительского уровня, хотя трогательные, искренние, с пафосом или со слезой, но на публикацию не тянут. В лучшем случае к застолью, к юбилею в кругу любящих друзей и родных, то есть для внутреннего пользования. И несомненно, полезны в целях психотерапии. За год в журнале выходит примерно 50–60 поэтических подборок, пять-восемь авторов, обычно молодых, публикуются впервые.

– Меняются ли со сменой поколений критерии ценности стихотворения, должны ли они меняться и в какую «сторону»?

– Время не оставляет нас в покое, заставляет меняться, адаптироваться, сопротивляться. Смена поколений (в литературе примерно 10 лет) чувствуется особенно остро в наши дни. Ушло старшее поколение поэтов, работавших во второй половине ХХ века, мэтрами стали те, кто недавно ходил еще в молодых, а нынешние молодые – дети интернета и сетевой поэзии XXI века. Мир неузнаваем и непредсказуем даже в самой краткосрочной перспективе.

Много стихов с иной лексикой (я не об обсценной) и оптикой, с иными эстетическими предпочтениями. Может, сказалась усталость от филологической поэзии прошлых десятилетий, от головокружительных метафор и анжамбеманов? От герметичности, многослойности и закодированности текстов? Спустившись к земле, поэзия, витавшая в заоблачных высотах, с любопытством вглядывается в светящиеся окна многоэтажек и открывает для себя палитру повседневности (особенно колоритной в провинции), переходит на сниженную лексику и сленг. Лирика быта и будней: немного ландшафта, немного рефлексии и бонусом – упаковка эмоций. Городской или пригородный ландшафт: типовая застройка, вокзал, гаражи, магазины, детские площадки, скверы. Но сколько драматизма в этой рутине повседневности! Какие шекспировские страсти! И при этом – сдержанный нарратив. Такая поэзия чем-то сродни «тихой лирике» 1950–1970-х годов, но другие времена – другие песни.

Поэты быта и будней аскетичны в своем инструментарии, беспафосны, но у них точный взгляд, абсолютный слух, и неожиданный прорыв в высокие слои метафизики им не чужд и по силам.

Отдельно о сюжетных стихах. Эти чаще всего биографические истории в виде монологов, горькие признания и беспощадные разоблачения пользуются огромным интересом и сочувствием, захватывая посильней латиноамериканских сериалов. Сюжетные стихи легко воспринимаются, их можно пересказать своими словами – как невероятную житейскую историю. Но только чистого вещества поэзии там кот наплакал.

Невозможно пройти мимо лавины психологических стихов, напичканных научными терминами. Такое чувство, что на приеме у психолога или психотерапевта Детские комплексы, застарелые травмы, незабытые обиды, претензии. Все – ценный ресурс, все тщательно перерабатывают, анализируют (как анатомируют) в рифму или километрами скучных верлибров. Но где поэзия? Только тогда, когда поэзия доминирует над психологией, стихотворение состоялось. Когда пробежала искра, когда наступил катарсис.

Вопреки незатихающим с 1970-х дискуссиям о верлибре – свободном стихе, верлибр жив. И верлибристов много, особенно среди 20–30-летних. Не все они относятся к верлибру с пониманием и должной художественной ответственностью. Манящая свобода формы, безрифменность – обманка, которая прячет ритмическую организацию, парадоксальность, афористичность и артистичность верлибра.

Особая тема – фем-письмо. Кто-то может уличить в феминизме даже Каролину Павлову, которая выбрала между полюсами «поэт – поэтесса» центричное слово «поэтка», заимствованное из славянских языков и введенное в оборот Тургеневым. В Серебряном веке «поэтку» воскресил Валерий Брюсов. Тему подхватил восторженный хор суфражисток и активисток феминизма, захлестнувшего послереволюционную Россию. На волне феминизма конца прошлого века про «поэтку» написала в том числе Юнна Мориц. Я тоже не осталась в стороне. Как составитель выпустила две антологии женской поэзии «Московская муза. 1799–1997» и «Московская муза. XVII-XXI вв.» – среди первых гендерных поэтических антологий.

– На кого из поэтов, открыв нынешние номера «Дружбы народов», несомненно, обратил бы внимание Евгений Винокуров, в семинаре которого вы занимались в Литературном институте?

– Чуткий лирик, поэт военного поколения, Евгений Винокуров, стихи которого знают – увы! – немногие молодые, но помнят их родители, часто повторял на семинарских занятиях, колобком раскатываясь по аудитории и громко скрипя ботинками: «Мяса! Дайте мне мясо с кровью! У вас же бескровные стихи. Нет судьбы, нет биографии… а без биографии какой поэт?» И мы, послевоенные дети, выросшие в условиях тотального дефицита, стыдливо опускали глаза. Школа, институт, рутинная работа, семья. Все расписано и предсказуемо на жизнь вперед – до пенсии. Разве такой должна быть биография поэта? Вскоре грянула перестройка и рухнул, как колосс на глиняных ногах, СССР, отгремели две чеченские войны… А новая жизнь, в которую предстояло срочно вписаться – не потерять себя, не сломаться, не спиться, – предпочла иные приоритеты и ценности. Стихи перешли в разряд чудачества и хобби. Профессий «писатель» и «поэт» больше не существует. С этого и началась биография…

Через легендарный винокуровский семинар прошли многие поэты, в том числе и ныне действующие: Олеся Николаева, Андрей Василевский, Ирина Василькова, Наталья Лясковская, Екатерина Горбовская, Алексей Кубрик, Юрий Юрченко. Из тех, кого уже нет с нами: Игорь Меламед, Анастасия Харитонова, Денис Новиков, Алексей Дидуров... Думаю, Евгений Михайлович не разочарован своими учениками.

– Современное поэтическое пространство – это...

–... это, как и время, параллельная неземная ойкумена, обжитая поэтами и поэзией всех времен и народов. Здесь свои законы логики, семантики, свой эмоциональный потенциал и атмосфера, пригодная для жизни, для встречи и творческого взаимодействия читателя и поэта.

– Насколько продуктивно поэту-лирику гасить эмоции?

– Никогда не знаешь, что станет импульсом, стимулом, перводвижением стиха, что взбудоражит, окрылит, сподвигнет. Возможно, ассоциация, музыка, настроение, встреча, впечатление. Возможно, какая-то эмоция… Эмоциями очень дорожат. В последнее время все-все только и говорят об эмоциях – даже не о чувствах, что, на мой взгляд, странно. Самоценность эмоции – любой – резко подскочила. Почему? Легко, ярко и долго не задерживается? Зависимость от эмоций почти как метеозависимость?

– Ваша лирическая героиня чаще зеркальное отражение вас самой?

– Помните в ассортименте аттракционов Парка культуры «Комнату смеха»? Самые дешевые входные билеты, никаких очередей и толп. Эффект невероятных искажений – от зеркала к зеркалу. Неожиданно, смешно, но и ужасно. В «Комнате смеха» долго не задерживаются. Хочется закрыть глаза и – на воздух, где ты – настоящий, привычный.

Кому интересно мое зеркальное отражение? Пусть будет лирическая героиня – близнец, двойник, alter ego… Главное, чтоб было интересно, чтоб читалось взахлеб!

Галина Климова: "Живу наперегонки с календарем, будто подстегиваю: время – вперед! Фото из архива Галины Климовой

– Точнее – другое… Закончив стихотворение, чувствую – невесомость. Есть ощущение парения. Сила гравитации и суета сует ненадолго отпускают. Но потом быстренько притянут к себе, вернут на землю, на место, на короткий поводок... и до следующего взлета.

– Зачем вы выносите на свет то, что, казалось бы, можно бы оставить при себе? Несколько цитат: «При понятых:/ аккомпаниатор, уборщица и канарейка,/ – в актовом зале музыкальной школы/ мне объяснили, что я – еврейка./ И все захолонуло от стыда и срама/ во мне, нечистой и будто голой,/ и зажмурилась рампа,/ и захлопнулась рама»; «Быть полукровкой, не различая в себе горизонта,/ черты оседлости, линии перемены дат,/ за своих умирать на оба воюющих фронта,/ откинув к западу ноги, к востоку – взгляд <…> // Там ржаная горбушка –/ пустыни зажаристой корка,/ тут похрустывал снег, будто праздничная маца <…> / И я, подозрения, злобу и смех навлекая <…>/ шевелю губами, как бабки мои – Феня и Хая. // Кровинкой меня называя, кто давился от слез?»

– Надеюсь, что это кому-нибудь нужно. Или любопытно. Кто-нибудь прочитает и узнает себя. В тот момент и ему, и мне будет не так одиноко. Осознание семьи и родовых корней приходит с возрастом или с какими-то потрясениями. В моей жизни произошло такое знаковое событие: будучи в Китае, я нашла могилу своего двоюродного деда, о котором не знала почти ничего: имя, фамилия, служил кантором в Харбине. Это все, что однажды шепотом под большим секретом сказал мне, 13-летней пацанке, мой папа Даниель.

И когда Римма Казакова пригласила меня в поездку по Китаю – вместе с Владимиром Войновичем, Викторией Токаревой, Евгением Поповым и Анатолием Курчаткиным, – вспомнились слова отца, которого уже не было в живых. Я попросила Римму отпустить меня хотя бы на день в Харбин, чтоб разыскать могилу деда. И Римма, известная своей непредсказуемостью, как отрезала: «Я тоже с тобой. Мне интересно!»

Не без приключений и недоразумений, под прицелом армии журналистов мы таки нашли старое, отбитое сбоку мраморное надгробие Соломона Златкина, кантора Главной синагоги Харбина, пережившего Вторую мировую войну, Сталина и, как позднее открылось из архивных материалов ГАРФ и ФСБ, гибель своих сыновей, репрессированных в СССР. Кантор скончался в конце ноября 1953 года.

Эта захватывающая история (Войнович все приставал: «Продай сюжет!») и другие семейные события вошли в книгу «Юрская глина», написанную в жанре автофикшн: «путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе». Я по неопытности не подозревала, что вступила в бурные воды реки Жизни, в ее водовороты и омуты…

Книга жила по своим законам – писала сама себя. Казалось, кантор из Харбина – главное действующее лицо – ведет меня, подсказывает, что дальше. Не подчиниться невозможно. И возникла вторая часть – «Постскриптум», написанная на материалах харбинского архива, осевшего в Хабаровске: доносы и анонимки на кантора Главной синагоги, который не отказался от советского гражданства и, сотрудничая с советским посольством, вступил в конфликт со всесильной еврейской религиозной общиной Харбина и был уволен. Оставались редкие концерты и частные уроки пения.

События книги проецировались на реальность, меняли мою жизнь: неожиданное знакомство с родственниками, отпрысками этой линии, о которых я не подозревала, как и они обо мне. Нас соединила через интернет «Юрская глина». Теперь мы дружим и встречаемся то в России, то в Израиле, то в Белоруссии. А еще через год появилась третья часть – «Пасташутта» – с историей жизни трех сыновей кантора, ближнего круга их родственников и друзей, среди которых такие выдающиеся деятели СССР, как Алексей Иванович Рыков, получивший после смерти Ленина пост председателя Совнаркома, и один из крупнейших архитекторов эпохи социализма Борис Иофан.

Жизнь сильней литературы. Интересные знакомства, встречи в других городах и местечках, где когда-то жил, пел в синагоге, концертировал на оперной сцене и давал уроки пения мой дед-кантор: прекрасная Самара с Волгой и Жигулями, живописный, со старинным парком и пестрыми домиками райцентр Климовичи на Могилевщине, рядом деревня Прянички, откуда родом семья моего прадеда, сапожника Мойши Златкина и 13 его детей.

В Пряничках на покатых зеленых холмах, скрипя и раскачиваясь на ветру, стоят руины бревенчатых срубов – без окон, без крыши… Им лет по 150. Может, и побольше. Здесь, на берегу речки Остер, рос будущий кантор из Харбина – выпускник Московской императорской консерватории, лирический тенор, стажер театра Ла Скала. Он же – «свободный художник», как выведено черной тушью в дипломе Московской императорской консерватории. И это не метафора. До революции – почетное звание деятеля искусства, гарантировавшее ряд пожизненных привилегий свободному художнику и членам его семьи.

Кантор будто ждал меня, полукровку «из семейства осин и берез», разыскавшую его могилу через 55 лет после смерти… Шолом, Соломон! Я нашла тебя.

Он продолжает подсылать ко мне незнакомых людей с удивительными подробностями своей жизни в Москве, Одессе и Баку, отчего у меня перехватывает горло.

Моя семейная сага «Что сильней литературы» выйдет, надеюсь, в этом году.

– Вы пишете стихи с юности. Однако сначала поступили не в Литературный институт, а в Педагогический, уже тогда понимая, что стихи – если поэт не конъюнктурщик – не кормят?

– Наше поколение не было столь прагматичным, особенно в 18 лет. Мечтала стать скрипачкой, но не прошла по конкурсу в музыкальное училище. Видела себя с фонендоскопом в кармане белого халата. Чтоб как мама. Или журналисткой. Две попытки поступления в Литинститут (одна из них с рекомендацией Роберта Рождественского) закончились провалом. Но и в 34 года – последний шанс – мать первоклассника, жена профессора и научный редактор Редакции географии БСЭ все не могла угомониться. Никакой жизни без стихов и литературы! Остро не хватало филологического образования и творческой среды. И я – ура – поступила!

– Между вашей первой газетной публикацией стихов и выходом первой книги большое расстояние. Почему?

– Мало писала. Были робкие публикации в «Советской России», «Студенческом меридиане», альманахе «Поэзия». Но они, как мои стихи тех лет, не радовали. Я зажималась и комплексовала. И только после окончания Литинститута в 1994-м вышла тоненькая книжка стихов.

– Запомнились ваши метафоры: «стихов слуховое отверстие» и «дышать во всю длину строки». Вообще, сколько обычно времени проходит от замысла до воплощения стихотворения?

– Первая строчка стихотворения, слово или образ, будто с неба падают. В любом месте и в любое время. Даже во сне. Слышишь звук, узнаешь слово, повторяешь, бубнишь, оно живет внутри тебя, свербит, изводит. Первая строчка – как первый взгляд. Веришь. Она – озарение, импульс, инсайт, но далеко не гарантия, что стихотворение случится. Может так и остаться закладкой. Или вдруг через несколько лет очнется, встрепенется и потребует «поэта/ К священной жертве Аполлон...»

Моя поэтика не относится к классической силлаботонике. Рецензируя мою дипломную работу, Винокуров отметил: «...ее стих – весь на выдохе и вдохе – выразителен». И как же прав Булат Окуджава: каждый «Как он дышит, так и пишет». Ни убавить, ни прибавить.

– А повести, рассказы?

– Там тоже интонация, ритм, а значит, и дыхание. В поэзии ты – спринтер, в прозе – стайер.

– Пьеса «Черубина де Габриак» у вас пока единственный опыт в драматургии?

– Да, одиночный холостой выстрел. Судьба Черубины – это реально прожитый, полноценный роман. Там все: стихи, туберкулез, мистификация, любовный треугольник, последняя дуэль русских поэтов, забвение и ссылка Черубины в Среднюю Азию, в Ташкент… А какие персонажи? Николай Гумилев, Максимилиан Волошин, Сергей Маковский, Алексей Толстой… И конечно, мистическая Черубина де Габриак, комета на небосклоне поэзии Серебряного века, а на самом деле – хромоножка, несчастная, непризнанная поэтесса Елизавета (Дмитриева) Васильева, прозябавшая на жалкие копейки учительского жалованья.

– Ваш интерес к поэтическому переводу, и прежде всего со славянских языков, вынужденный?

– А если это движение души, поверите? Или думаете, что за перевод нынче платят? Построчно?

Мне посчастливилось дружить с Александром Михайловичем Ревичем, крупным поэтом, блистательным переводчиком, человеком потрясающей судьбы и масштаба. Ревич переводил со многих языков, но именно переводами с польского задел мою переводческую струну. Какие мастер-классы мне посчастливилось прослушать в малогабаритной хрущобе на Переяславке! Я переводила Галчинского. «Войди в его дыхание, слушай интонацию!» – читая вслух по-польски, требовал Ревич. И какая была радость, когда после четвертого варианта он воскликнул: «Молодец, девочка! Поймала!»

Большим переводческим опытом стала книга «Личная карта» самобытного болгарского поэта Ивана Динкова, впервые прозвучавшего на русском языке. Переводила также с сербского и словацкого.

За последние пять лет при журнале «Дружба народов» мне удалось организовать студию сравнительного поэтического перевода «Шкереберть». Мы переводили стихи белорусских и украинских поэтов, классиков и современников: Леси Украинки, Василя Стуса, Рыгора Бородулина, Михася Стрельцова, Андрея Хадановича, Петра Мидянки, Игоря Павлюка... Сейчас увлечены переводами с сербского. Среди студийцев – Дмитрий Артис, Евгения Джен Баранова, Герман Власов, Инга Кузнецова, Яна-Мария Курмангалина, Анна Маркина, Анна Павловская, Ольга Сульчинская...

– Как отразились на вашем мировосприятии переводимые вами стихи?

– Перевод перенастраивает слух, расширяет поэтическое пространство, дает иную степень свободы в собственных стихах… Но – только если переводить не середняков, а настоящих поэтов!

– У вас немало знаков общественного признания. Тем не менее вы, похоже, относитесь к себе весьма взыскательно? «Читай,/ вдруг сумеешь себя понять/ подробней, чем судьбу Атлантиды».

– Да-да, читай, слушай, смотри, учись… Не спи! Может, с годами кое-что и поймешь в жизни и в себе, хотя опыт человечества подтверждает обратное.

– Что вас по-прежнему мотивирует работать в литературе?

– Только любовь… Жить на литературу нельзя, но я могу позволить себе роскошь работать почти без зарплаты в любимом журнале и писать что-то свое.

– Какой вопрос если не тревожит, то сопровождает вас всю жизнь, оставаясь без ответа?

– Спасу ли свою душу грешную?