Разбить стихами окно

Внутри тебя покой, и ты не хочешь вмешиваться в мир вокруг.  Михаил Нестеров. На земле покой. 1921. Частное собрание

Аню Герасимову (Умку) любят называть легендой, но она это слово ненавидит и советует его не употреблять во избежание расхожей пошлости. Многие знают ее как рок-музыканта и автора, но, возможно, до сих пор не подозревают о ее переводах, филологических статьях, книжной работе. Об этих «двух сторонах медали» и в целом о творчестве с Аней ГЕРАСИМОВОЙ (УМКОЙ) побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Аня, меня интересует в первую очередь, как у тебя организуется творческий процесс…

– Не знаю.

– Нет, смотри, с одной стороны, ты пишешь стихи, с другой стороны – музыку. Так?

– Нет, с одной стороны, я занимаюсь всякой деятельностью, а с другой стороны, моя голова подсовывает мне какие-то штуки, без которых она не может обойтись. Это может быть песня, а может быть стишок; это разные вещи. Стишки я записываю, когда они появляются у меня в голове. Но чтобы садиться и специально их писать – нет, я никогда так не делаю.

– То есть не как Ахматова, которая с утра садилась за стол…

– А она так, да? Бедняга.

– Значит, творчество – процесс спонтанный?

– Я избегаю слова «творчество», честно говоря. А также слов «любовь», «родина». Я пытаюсь избегать высоких слов.

– Потому что они шаблонны?

– Ну, чтоб не трепать. «Бог», «вдохновение»… Я эти слова не употребляю в разговорной речи.

– А какие слова ты выбираешь?

– Не знаю, оно само как-то в голове откуда-то берется, написывется, это естественный процесс. Гораздо естественней, чем их не писать. Когда я не пишу и не сочиняю долгое время, я понимаю, что что-то не так, я устала или занята чем-то таким, чем не надо заниматься.

– Мелодия приходит со словами?

– Либо одна, либо со словами. А если стишок пришел как стишок, то класть его на музыку не надо. И я всем советую этого никогда не делать. Ни свои стихи не класть на музыку, ни чужие тем более.

– Когда ты в первый раз что-то сочинила?

– Лет в пять, а то и в три.

– А что это было?

– Разное. Я все время что-то сочиняла, у нас была литературная семья, и меня с детства затачивали на это. Ну, я уже всем много раз рассказывала, что для меня было естественным, например, идти с мамой и сочинять стишки всякие и песенки. Так же точно я со своими потомками обращалась – и с сыном, и с внуком. То есть мы все время что-то сочиняли, записывали. В результате – все литераторы.

– Мы с папой ложились на кровать и играли в рифмы…

– Вот-вот! Мне это очень знакомо. Совершенно естественная вещь. И мамин папа с ней так же в рифмы играл.

– Ты сейчас ведешь свой дневник в блоге…

– Нет-нет, все иначе, я не веду дневник в блоге. Я давно уже этого не делаю, отказалась от этой мысли. У меня нет настоящей связи между головой, клавиатурой и экраном. У меня есть связь между головой, рукой, ручкой и бумагой. Я вообще, увы, практически перестала вести дневник, хотя мне хотелось бы это возобновить. Сейчас я занимаюсь дневником в том смысле, что свой рукописный дневник за 40 лет – набираю, цифрую и делаю из него книжку. Вот уже сделала два тома такого дневника. Дошла до 1985 года. С небольшими перерывами все идет года до 2017–2018-го, а потом начались уже перебои, и я вообще перестала записывать.

– Ты планируешь все это издать?

– Уже издаю в том же самом самиздатском формате, в котором я издаю все биографические книжки в последнее время. Но дневник пока в электронном виде, поскольку денег на типографию нет. Ничего, кроме долгов.

– В одной из песен сейчас у тебя прозвучала мысль, что иногда важнее заткнуться и промолчать…

– Да не то чтобы важнее: «Все чаще тянет промолчать»…

– Что для тебя это самое молчание?

– Молчание – это хорошо. Это гармония с миром, наверно. Потому что когда ты говоришь, ты зачем говоришь? Ты хочешь что-то изменить. Например, открываешь рот и говоришь: хочу еды. Ну, «хочу поспать» не надо говорить, можно просто пойти и поспать. Но если для осуществления какого-то желания нужно что-то сказать, значит, у тебя гармонии с миром в этот момент нет. Вот, наверное, так… это я сейчас подумала. То есть нам язык даден, чтобы изменять мир и свое в нем положение. Если ты находишься в той позиции, когда ты ничего не хочешь изменить, то можно и промолчать. Другое дело, когда находишься в той позиции, когда ты ничего не можешь изменить и должен промолчать. Ну, это такой буддистский вариант… и не только буддистский, вообще религиозный вариант. В общем, молчание – это твой выбор. Должен ты или хочешь этого – это все равно твой выбор. И если ты выбираешь молчание, значит, внутри тебя покой и ты не хочешь вмешиваться в мир вокруг.

– А как это коррелирует со строчкой из песни Галича: «Промолчи, попадешь в палачи»?

– Ну, это другое. Это очень известная цитата. Благородная позиция, понятная в контексте поколения. Это естественная позиция. Так было тогда. А сейчас – я не знаю. Дело в том, что если слишком много говорить, можно нарушить что-то такое, чего нельзя касаться, нарушать. Не знаю, для меня сейчас молчание очень естественная вещь, тем более что все то, что я хочу сказать, я могу либо спеть, либо написать. Поэтому вовсе не обязательно об этом кричать. Наверное, так.

– Ты со времен Литинститута плотно занимаешься творчеством обэриутов. Написано о них уже много. Что ты считаешь именно своей находкой?

– У меня есть две статьи, которыми я горжусь. Первая статья про Введенского «Бедный всадник, или Пушкин без головы». Вообще основное открытие там не лично мое, это еще Друскин и Липавский делали, потом этим занимался Мейлах... Речь о том, что все наследие Введенского, все буквы, которые мы от него получили, строится, условно говоря, на некоей системе знаковых слов, которые несут не только прямой смысл, но и символический. Липавский называл эти слова иероглифами. На этой системе иероглифов строится весь поэтический мир Введенского. Я составила словарик этих иероглифов для себя, потом сделала из этого статью, потом эту статью сильно сократила, потом потеряла оригинал. Сокращенная опубликованная статья называлась «Уравнение со многими неизвестными». Там все построено на сопоставлении системы Введенского с поэмой Пушкина «Медный всадник». Об этом, собственно, и статья «Бедный всадник, или Пушкин без головы». Кому интересно – пусть прочтет, в интернете находится с легкостью. Вторая статья, которую я считаю хорошей и правильной, – «Даниил Хармс как сочинитель. Проблема чуда». Статья о том, что Хармс, собственно говоря, писателем не был, но очень хотел им стать. Написать что-то такое, что в его системе было бы значимым, чтобы слово было равно предмету, чтобы слово было таким же реальным, как предмет. И вот это создание второй реальности, настоящей, не просто воссоздать, написать красиво, а такой, чтобы слово, стихи можно было «бросить в окно, и оно разобьется». Это для него чудо, главное чудо. Об этом статья, о неосуществленном чуде, о котором он всю жизнь мечтал.

– Хармс много писал для детей – это факт. Но есть также факт, что он их не любил.

– Это как раз все ерунда. Это вообще не факт. То есть это не очень интересный факт. Потому что, например, ему приходилось жить в одной квартире со своей сестрой и ее маленьким ребенком. И когда ты живешь в одной квартире с ребенком, который не твой и вдобавок маленький, который орет и делает все то, что делают маленькие ребенки, тут любить детей особо не получится ни у кого. Тем более если ты мужчина, бездетный, тебе хочется писать, жить как-то по ночам, если ты любишь свой быт, свой уют. И вот в него врывается детский крик. Это не очень хорошо. Про это у меня тоже есть статейка – «Он так и остался ребенком», ранняя, одна из первых, которые я сочинила. Она про то, что человек, который внутри себя остался очень сильно ребенком, детей любить не может. Дети вообще детей не любят. Чего им любить детей? Любить детей – прерогатива взрослых. Поэтому Хармсу, который так ценил, любил и пестовал в себе этого внутреннего ребенка, совершенно ни к чему было чужое детство снаружи. Ну, как это объяснить? Когда ты маленький, ты говоришь кукольным голосом какие-то детские вещи, все вокруг смеются. Всем прикольно, а ты маленький и не понимаешь, что говоришь «пя-пя-пя». Ты думаешь, что ты правильным голосом говоришь правильные вещи. Ребенок же не знает, что у него смешной голос, не знает, что говорит неправильно. Эти внешние проявления детского не всегда комфортабельны для взрослого, тем более если ты не родитель, не бабушка и не дедушка этого ребенка. Это тебя не умиляет, а будет раздражать. Происходит вторжение языка, о котором мы уже говорили. Отчего человек говорит? Он что-то требует, просит, чего-то от мира хочет. Ребенки это делают с повышенной силой. Они постоянно что-то требуют – спать, есть, гулять, куда-то идти, чтобы их оставили в покое. И детские стишки Хармса – это проявление детскости в нем. Это не для детей. Именно такие детские стихи и рассказы правильные – не когда их пишет взрослый для того, чтобы дети хорошо спали и хорошо кушали, были правильными и помогали родителям, бабушкам и дедушкам – переводить их через дорогу и копать им там, скажем, могилу, а для того, чтобы выразить этого ребенка в себе. Дети очень чувствуют фальшь, когда их поучают: мол, это хорошо, дети, а это плохо, бяки, так делать не нужно. Такие произведения дети не любят и не читают, они им совершенно ни к чему.

– Вернемся к музыке. Помню, на одном из опен-эйров, кажется, это была «Чаща всего», отключили электричество, потому что что-то не согласовали с местными властями, и ты, мгновенно сориентировавшись, сказала: «Ну и ладно, мы сейчас все будем играть в акустике всем назло»…

– Нет, не назло! Просто надо же что-то делать, когда нет электричества. Это было несколько раз, между прочим, на нескольких фестивалях. И я просто посреди всего этого брала акустическую гитару и что-то делала. Ну а что? Мир предлагает тебе сыграть на неподключенной гитаре… Наоборот, назло – это когда ты противишься этому и говоришь: нет, я хочу играть только в электричестве, я буду его чинить и чинить, и биться головой об стену. А я говорю – пока они чинят, я возьму гитару и сыграю. Получается, ты идешь не назло, а в потоке, ты принимаешь обстоятельства. И это были как раз одни из моих лучших, веселых, чудесных концертов. Не очень давно такой же случай был под Саратовом. Было очень жарко, тоже из-за чего-то, кажется из-за грозы, отключили электричество. И я просто села на сцене под проливным дождем, все собрались вокруг, и мы отлично поиграли. То есть это даже не выступление, не концерт, это просто взаимодействие, как любовь. Пошел дождик – ну и что, тебе же все равно, ты все равно можешь провести время с любимым человеком под дождиком или спрятавшись от дождика.

– Естественность…

– Абсолютно! Честно говоря, да простят меня мои прекрасные музыканты, лично мне до сих пор удобнее и приятнее играть без подключки. Естественным голосом на естественной гитаре. Хотя мне очень нравится, когда вокруг меня музыканты играют, я научилась обращаться с подключкой, с микрофоном, со всем электрическим сопровождением, но… С чем это можно сравнить? Ну, скажем, если вокруг много народа, ты не будешь купаться голая, потому что нехорошо. И на улице ты голая ходить не будешь, даже если очень жарко. Хотя очень хочется. А мне нравится купаться голой и, когда жарко, раздеваться…

– Мне тоже.

– Вот поэтому я и привожу такой пример.

– Считаешь ли ты себя нонконформисткой?

– Это сложный вопрос. Смотря в чем. В некоторых вещах я очень упертая и буду делать только по-своему. Если это называть нонконформизмом, то да. В социально-политическом отношении меня не существует. Поэтому я, наверное, себя никем не считаю – ни конформистом, ни нонконформистом, и предпочитаю не высказываться по вопросам, в которых я не разбираюсь.

– Пять лет назад вышла книга твоих переводов Томаса Венцловы «Metelinga: Стихотворения и не только». Чем для тебя прекрасен этот поэт, почему ты его выбрала?

– Я люблю Томаса Венцлову. Это как в лесу огромное старое дерево. Ты найдешь его среди других, придешь к нему и будешь лежать в его тени, будешь к нему прислоняться, будешь им любоваться. У него так много веток разных, плодов, желудей, листьев. Оно такое красивое, большое и удивительным образом стоит, несмотря на то что это уже старое дерево. У меня так в стишке о нем сказано: «Он большой, как большое дерево ночью». Дело даже не в том, какой он поэт. Он хороший поэт, но как личность для меня совершенно вне конкуренции среди живущих. Хотя он не лезет на передний край. Я про него много слышала в детстве и юности, потому что мои родители переводили с литовского языка. С ним было много общих знакомых. Шли разговоры о том, что, мол, Венцлова уезжает, как жалко, что Венцлова уезжает… Или, наоборот, не жалко… Я это запомнила. И была мысль – вот кого бы попереводить, так это Венцлову. Но он уехал (это был конец 1970-х – начало 1980-х), переводить и издавать его было нельзя. А мне надо было кого-то выбирать для перевода, у меня же специальность – литовский язык, перевод. И переводить нонконформистов и эмигрантов, не приветствовавшихся в советской Литве, было гораздо интереснее художественно, чем конформистов, которые прогнулись под советскую власть. А сейчас, уже в новейшие времена, мы встретились. Я, в общем, не думала браться за его поэзию, но мои друзья делали книгу его эссе и предложили перевести пару статей. Я сделала, ему понравилось, мы зацепились, и я предложила: а что если я попробую перевести ваши стихи? Вот так все это началось – и закончилось двуязычной книжкой «Metelinga», потом я перевела его большую автобиографию. Хороший, интересный дядька, дай ему Бог здоровья.