Жизнь – не гобелен с лебедями

В поездах дальнего следования бессонными ночами выслушивал от попутчиков целые исповеди. Абрахам Соломон. В вагоне первого класса (Первое свидание). 1855 (вторая версия картины). Йельский центр британского искусства, США

Роман Михаила Зуева «Грустная песня про Ванчукова» – это истории из жизни, в которых есть место и героике, и поэзии, и, конечно, вечным вопросам о смерти и жизни. Помимо прочего с перед нами редкий сегодня жанр эпопеи, в которой описываются три поколения одной семьи. И все это – на фоне широкого исторического полотна советской эпохи. О том, как сегодня пишутся подобные эпопеи и возможен ли в наше время роман воспитания, с Михаилом ЗУЕВЫМ побеседовал Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО.

– Михаил, хотелось бы поздравить вас с новой книгой – эпохальным, по сути, романом «Грустная песня про Ванчукова», а уж после поинтересоваться: как вы пришли в большую прозу? Вы – известный автор книг по интернет-маркетингу, недавно издали роман «Патч», о котором многие говорили, что это фантастика… И тут вдруг целый эпос, история семьи в трех поколениях, по сути, биография страны в одном томе. Или не вдруг? Расскажите, как все случилось?

– Получать поздравления всегда приятно, что уж тут греха таить. Книги по маркетингу – побочный продукт моей практической деятельности в качестве сооснователя холдинга, последние двадцать лет весьма известного на рынке цифрового маркетинга. Двухтомник «Патч» – мои, признаюсь честно, не очень веселые размышления на тему «а что, если завтра…». «Грустная песня про Ванчукова» – да, вы правы, скорее эпос объемом ни много ни мало в половину «Войны и мира». Но, поверьте, там такие темы внутри, что вряд ли кто смог уложиться в меньший объем. Я и так бил себя по рукам, стараясь максимально сократить текст.

Семья, синтезированная мной в романе, мне близка – за свои 59 мне довелось видеть десятки подобных семей. Они все «сделаны» не по лекалам; они состоят не из персонажей, а из живых людей. Пока еще живых… Мне очень сильно захотелось повернуть время вспять. Вспомнить. Слепить правдивые характеры в правдивых обстоятельствах. Очень уж надоел литературный лубок. Пришлось поработать. О результате, безусловно, судить читателю, но я сам как читатель, вернувшись к уже написанному роману спустя полгода, остался доволен.

– Вы, насколько я знаю, по профессии врач-реаниматолог. В начале же романа речь о вещах, максимально далеких от медицины. Вы рассказываете о рабочих циклах, заводских буднях, владеете цифрами, фактами, аналитикой, причем далекой советской эпохи. И все это на профессиональном уровне, которому бы позавидовали мастера «производственной» прозы тех времен. Откуда это у вас и как перекликается с семейной, возможно, памятью и личным опытом?

– Мои родители были инженерами-металлургами. Конечно, в семье обсуждались всякие заводские и производственные проблемы. Подчас весьма и весьма эмоционально, без стеснения в выражениях. Я рос и «мотал на ус». И хотя сам после школы ринулся в медицину, о чем ни секунды потом не пожалел, инженерные «вещи» крепко засели в памяти. Там, где был не уверен, помогли архивы.

В любом случае в том, что касается «профессиональных» аспектов романа, нет ни капли вымысла; все строго так, как оно было на самом деле. Соблюдение достоверности, когда ты как писатель работаешь с прошлым, – это уважение к прошлому. Его можно не любить, не принимать, ненавидеть – да как угодно! – но уважать материал ты просто обязан.

– Если причина создания такого масштабного полотна, как ваш роман, не была «автобиографической», то чем вы руководствовались, поднимая и раскрывая целые пласты родовой истории? Можно ли говорить о «романе воспитания» – жанре отжившем, но единственно подходящем для вашего случая?

– Я не тот человек, чья автобиография будет интересна широкому кругу читателей. Я взрослел среди множества разных людей. И большинство из них были мне интересны, как ни странно. Я никогда не относился к людям как к серой массе. Слушал человеческие рассказы. Я ведь в девяностые по работе объехал и облетел, и не по разу, весь бывший Советский Союз.

В поездах дальнего следования, в неуютных гостиницах, да мало ли где еще, под звяканье ложки в стакане чая или чего покрепче бессонными ночами выслушивал от случайных или неслучайных попутчиков целые исповеди… И вскоре стал понимать, что этот богатейший материал, доставшийся мне, по сути, даром, всего лишь ценой бессонных ночей (а сильно ли хочется ночью спать, когда тебе всего лишь тридцать?), не должен пропасть. Не должен сгинуть.

Я написал роман всего лишь за четыре месяца – которым предшествовали три десятка лет подготовки. Да, наверное, это «роман воспитания». Я был чужд морализаторству. У каждого героя в романе свой характер. Каждый поступает по-своему, логично или не очень. Я просто взял и вынул на поверхность живую жизнь. Настоящую, не всамделишную. Знаю, иногда получилось тяжело. Иногда – просто больно. Но это жизнь; не гобелен с лебедями, чтобы привесить на стенку и любоваться по вечерам.

– «Молодежные» годы страны – пятидесятые, семидесятые, – в которых ваши герои живут и стилягами, и меломанами, слушая «Шокин Блю», «Назарет» и «Пинк Флойд», показаны не с парадного фасада, а как раз изнутри. Где просто жили и радовались жизни или страдали в результате очередных «перегибов». А как вы относитесь к общепринятым штампам вроде «оттепели», «застоя», «перестройки»? У вас в романе они, кажется, не звучат…

– «Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР…» Мне чужда ностальгия по советскому времени. Но я сам, как и все люди моего возраста, моего поколения и поколений, близких к нему, – продукт советской эпохи. Оттепели не застал, застой – это первая сигарета и первая любовь, а перестройку встретил уже большим дядей, только что окончившим институт. Мне бывает обидно, когда на те времена смотрят сквозь призму шаблонов: бандит, проститутка, красные пиджаки, «ролексы» на запястье, «шестисотые» мерсы-кабанчики под задницами. Оставим шаблоны ваятелям сериалов, у них экранное время ограничено. Я же не был ограничен ничем и никем, кроме себя самого. В «Грустной песне про Ванчукова» рождаются, живут и, увы, умирают настоящие люди, а не схематичные персонажи. Мне были интересны их проблемы и чаяния. Я разбирался в хитросплетениях их судеб и – читатель увидит – всегда был на стороне моих героев. Какими бы ни случались их поступки, и как бы ни складывались их жизни…

– У вас очень интересная философия памяти – и в романе, и, наверное, в самом процессе его создания… Сколько вы писали «Грустную песню про Ванчукова» и какими материалами пользовались? Мемуары, архивы, библиотеки? Или все-таки устная история?

– Я имел роскошь потратить на текст 120 дней (с пятью выходными внутри). Знаю, что многие авторы не могут себе такого позволить; тексты получаются куцыми, сюжеты отрывочными, герои кастрированными. У меня было время, и я смог вылить на бумагу те краски, что долгие годы копились в моей душе. Скажу честно, роман был готов еще до написания, так что никаких мук творчества.

А так… Каждый день 12 километров на велотренажере на приличной нагрузке за 40 минут с утра – и за стол. Четыре страницы текста – и вон из-за стола, как бы ни хотелось продолжать. Начиная «большую» вещь, важно держать темп и не перегореть. Это как в бизнесе, а в бизнесе я 30 лет, кое-что про него знаю.

Архивами пользовался, было дело. Но разговоры с попутчиками по моей жизни, навсегда засевшие в памяти, – ценнее любых архивов, ибо это были беседы с людьми, знавшими и пережившими то, о чем говорили. Повторюсь, такой материал бесценен. Нельзя, чтобы в новейшей истории остались лишь бандиты и проститутки на черных лимузинах. История нам не простит. Мне – так уж точно. Не хотелось кривить душой, запускать в работу сто раз обкатанные (и, простите, обкаканные) пошлые схемы.

– У вас в романе и уход от архаики, и продолжение традиций, когда на ум одновременно приходят Шишков и Каверин, Шолохов и Аксенов. А кто из классиков-современников вам самому близок?

– Я не оканчивал филологических факультетов и не обучался в литературных институтах. Безусловно, меня вдохновляли и продолжают вдохновлять мои коллеги по лечебному делу – Чехов, Булгаков, Вересаев; конечно же, Аксенов. Особое место в моей душе занимает Юрий Трифонов. За внешней неброскостью и бытовой его простотой открывается высота, изящество композиции и непередаваемая нежность языка. Я не перечитываю его раз за разом, но иногда, когда накатывает, хватаю один из томов и могу полдня просидеть, не отрываясь. О Михаиле Афанасьевиче говорить нечего. Уже давно нет зависти, осталась лишь тоска: писать так, как он, невозможно. Даже подойти близко не удастся никогда. Тем более поражаюсь смелости Владимира Викторовича Орлова, запершего «Мастера и Маргариту» в сейф, когда писался «Альтист Данилов». Булгаков легок, Орлов причудлив и тяжел, но безмерно глубоки оба. Я часто думаю – какой же я счастливый человек, как мне повезло родиться в русском культурном пространстве. Ведь я могу читать шедевры, не пользуясь переводчиком! Для меня такая возможность бесценна.

Что же до стиля, то, конечно, я вырос на Рэе Брэдбери. Он невероятный мастер слова. Такой «цветопередачи» эмоций совершенно безэмоциональным языком я больше не встречал ни у кого. Я был счастлив взять это на вооружение.

«Грустная песня про Ванчукова» стала важным этапом в моей жизни. Я осознанно взялся за большую задачу и понимаю, что я ее решил. Роман готов и закончен; завершен. Намедни пытался внести кое-где правки, но текст сопротивляется, не дозволяет более никаких вмешательств. Теперь роман живет собственной жизнью. Он не тождествен мне, я не тождествен ему. У каждого из нас свой путь. Но я безмерно рад, что он случился в моей жизни.

Продолжение темы читайте здесь.