Плач влюбленного Бога

Жаление и понимание, предтеча любви. Фото Елены Семеновой

Сергей Геннадьевич Круглов (р. 1966) – поэт, публицист, православный священник. Родился в Красноярске, живет в городе Минусинске Красноярского края. Автор полутора десятков книг стихов и прозы, лауреат премий Андрея Белого (2008), «Московский счет» (2008), «Антология» за книгу стихов «Царица Суббота» (2016). В 2013–2016 годах – автор и ведущий передачи «Поэзия. Движение слов» о современной русской поэзии на Радио Культура. Стихи переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, польский, словацкий языки.

Не отгораживаясь от прозы жизни, своим творчеством Сергей Круглов тем не менее свидетельствует, что Жизнь в высоком смысле этого слова – поэзия. Что же до его, собственно, нынешней прозы и поэзии, то в 2021 году в Москве вышла книга «Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи: Приключения в жизни будничной и вечной», а стихи, новые и уже известные, ждут переиздания. С отцом Сергеем КРУГЛОВЫМ беседует журналист Елена КОНСТАНТИНОВА.

– Отец Сергей, пастырское служение и литературные занятия – на сегодня вы автор более десяти книг стихов, прозы и публицистики – одно другого не исключает?

– Конечно, не исключает. Не стану даже ссылаться на опыт почтенных предшественников типа Джона Донна или Джерарда Мэнли Хопкинса. Все понятно и так. Ради справедливости упомяну о том, что в первые неофитские годы терзался вопросом, насколько совместимо служить священником и писать стихи – как в песне Высоцкого: «Да это же просто другой человек!/ А я – тот же самый». Но как-то несильно и недолго. Засохнув, этот вопрос отпал сам собой. От тех терзаний остался лишь стишок, иногда люблю его вспоминать:

Мчится лавой и рубится конница,

Кричит потревоженное воронье, –

Это поэт со священником борется,

И поле битвы – сердце мое.

А Ты, Господи, поодаль, в одиночестве,

И нет улыбки, не мягок взгляд:

Какая ирония, когда, по пророчеству,

Восстал войной на брата брат!

Не будешь Ты ломать, обличая, трости,

Не будешь льна пылающего угашать,

Но Ты выжидаешь, когда просвет откроется –

Броситься между и лезвия удержать.

– А одно другому помогает?

– Вне сомнения, пастырское служение напрямую помогает творчеству: ту самую милость к падшим, вполне совместимую с трезвым взглядом на незавидное, даже безобразное состояние человека в сем мире, жаление и понимание, предтечу любви, о которых надо рассказать в стихах, невозможно, на мой взгляд, вырастить в себе и сохранить надолго на одной лишь почве светского гуманизма. Тем более рассказать о свете Христовом, о том, что Он – Спаситель, о проявлениях этого света в нашем печальном полумраке падшей жизни. Тут нужна почва вышеестественная, христианская. И то, что Бог дает мне в Церкви, и то, что встречаю в людях как священник, я нередко переношу в стихи почти неизмененным.

И творчество помогает служению: и там и там – один и тот же Дух. Как сказано, Дух дышит, где хочет. И если Он хочет дышать в моих стихах, невозможно Ему запретить. Ведь именно Он и есть источник поэтического вдохновения… Не сочтите все эти слова выспренними, это просто констатация фактов: бездуховных стихов не бывает. Просто важно, какой именно Дух (или дух) вызывает их к жизни и формирует, уводит ли и поэта и читателя в пучину страстей и похотей, в лабиринты самости, или открывает отдушину в небо в тюрьме смертного существования, несет ли надежду или укрепляет цинизм и неверие…

Впрочем, о таких вещах я сейчас особо много не думаю, сиречь об отношениях во мне священника и поэта. И тот и другой – это я. А я надеюсь стать когда-нибудь, с Божьей помощью, не разбитым на части, на маски, на роли падшим страдающим существом, а нормальной единой личностью, какой и был изначально задуман.

– Что заставляет вас участвовать в литературных конкурсах, в которых, кстати, вы стали лауреатом?

– Ну, «заставляет» слишком сильно сказано. Сам я никогда не напрашивался на участие в конкурсах (к слову, был там не только соискателем, но и входил в жюри, например, премии «Дебют», премии «Поэзия», в том же «Московском счете», еще в каких-то). Мои стихи выдвигали на соискание премий те, кто их прочитал и полюбил. К самому по себе премиальному процессу отношусь вполне дружелюбно. Без этой, как ныне выражаются, движухи литературная жизнь была бы, думаю, более пресной, да и общение пишущих с читателями, критиками, другими пишущими необходимо, это живая жизнь. Другое дело, что зацикленность на всех этих вещах, составление коалиций, мерение статусами, разборы полетов, разного рода скандалы и срачи и тому подобное меня нисколько не увлекают, и от чрезмерного углубления в премиально-фестивальные области стараюсь недекларативно, но все же держаться в стороне. Да и для души сие неполезно, особенно в больших количествах – помним о пресловутой страсти тщеславия.

– Где порог, через который вы ни за что не позволите переступить вашему воображению?

– Каких-то особых запретных тем или стихотворных приемов я не знаю, ведь Христу есть дело до всего, что касается человека… И Дух, вдохновляющий творчество, способен преобразить что угодно, напомнить о любви через самые неподходящие вещи, вспомним «Падаль» Шарля Бодлера.

Где «порог» для меня лично? Наверно, там, где грех ради самого греха, где любование распадом ради распада. Там, где, говоря языком православной аскетики, образ, приходящий под видом стихотворного, на самом деле просто вражий прилог, явившийся не ради творчества, а чтобы испоганить человека, страстной помысел, который подсовывают под фантиком поэзии. Враг ведь не дремлет и свою работу воевать с человеком исполняет исправно. Такие вещи просто чувствуются – соединенным чутьем сердца и совести, и их надо учиться отсекать в зародыше. Скажем, порнографический образ, с которым человеку уже хочется не стих написать, а предаться рукоблудию. Или – расчлененка; я, например, не могу видеть в социальных сетях фото или видео, где терзают животных, враг похищает вдохновение, «взамен» – ощущение грязи, этакого… непреображенного состояния, запаха тления. Или – образ, полный настроения гордыни, ксенофобии, осуждения или ненависти, без выхода в катарсис, в милосердие и прощение… Обо всем этом гораздо лучше рассказали бы преподобные подвижники, оставившие свой аскетический опыт борьбы с врагом и с греховными страстями в «Добротолюбии» и «Лествице».

И еще я не стал бы писать стихи на заказ, противный моей совести. Это касается и других жанров, скажем проповедей.

– «Русь глухонемая» – так в январе 1918 года озаглавил Максимилиан Волошин свое стихотворение:

Был к Иисусу приведен

Родными отрок бесноватый:

Со скрежетом и в пене он

Валялся, корчами объятый.

«Изыди, дух глухонемой!» –

Сказал Господь. И демон злой

Сотряс его и с криком вышел

<…>

Не тем же ль духом одержима

Ты, Русь глухонемая! Бес,

Украв твой разум и свободу,

Тебя кидает в огнь и в воду,

О камни бьет и гонит в лес.

– Как бы вы спустя немногим более ста лет определили состояние нынешней?

– Я отвечаю на ваш вопрос в дни, когда закрыли «Мемориал» (признан иноагентом на территории РФ — «НГ-EL»), и горькие чувства по этому поводу, думаю, близки многим… «Дух глухонемой» – дух с кастрированной памятью. Проблема памяти – семьи, поколений, народа – в России сегодня особенно остра, недаром книги на эту тему так востребованы. Навскидку из современников: «Памяти памяти» Марии Степановой, блокадная тема Полины Барсковой, книги стихов Виталия Пуханова, «Неудобное прошлое» Николая Эппле, «Имени такого-то» Линор Горалик, «Вечная мерзлота» Виктора Ремизова. Те, кто в теме, могут продолжить список.

По-настоящему страшит беспамятность, которую отдельный человек или целый народ способен принять ради обезболивания своего повседневного существования. Эта беспамятность сродни оцепенению, тяжкому сну, прострации, тому, чему в православной аскетике противоположна добродетель трезвения. Но радостно видеть и людей неспящих, взыскующих этой самой памяти, исторической правды, как бы болезненна она ни была. И таких людей много, особенно отрадно видеть их среди молодежи.

– Стихотворение из вашей книги «Зеркальце» (2007):

Вам нужна великая Россия –

Им нужна Россия, нищая Россия –

Они хотят Россию бело-розовой сонною девой –

Все хотят Россию порфироносною маткой –

Все, все, завернув глазные яблоки внутрь,

Жадно всматриваются в Россию.

А хрустальный, сияющий паче Солнца,

Горний Иерусалим – никому не нужен.

(«Пархатая утопия! еще не хватало».)

Рука, держащая в ладони Город,

В безмерных пространствах одинока.

И звездный ветер

Начинает ледяную и огненную песню

О повинно убиенных.

– Вам, священнику, понятна ментальность российского народа, и в частности интеллигенции, и в частности творческой?

– Да как же эту ментальность не понять, когда я сам – плоть от ее плоти, и как же перед ней не оторопеть иногда... На тему этой самой русской ментальности в целом и творческо-интеллигентской в частности столько всего уже написано и сказано умными и выдающимися людьми за сотни лет!.. Добавлю только одно: в силу маргинального склада личности я по молодости лет и глупости мнил себя космополитом. Сейчас – нет. Народ? Я часть этого народа, хорошая или дерьмовая часть – другой большой разговор, и мне уже не так лихо и просто удается, как ранее, судить и оценивать его многочисленные грехи и не менее многочисленные достоинства.

Мы не такие, как другие народы? Один француз сказал: «Не столько отличается человек от обезьяны, сколько человек от человека». И это правда. Причем – вот парадокс – глубинно мы одинаковы, примерно и в том расхожем смысле, о котором пела группа «Воскресенье»: «Я ни разу за морем не был,/ Сердце тешит привычная мысль –/ Там такое же синее небо/ И такая же трудная жизнь», и в смысле, озвученном апостолом Павлом, что во Христе «несть ни Еллина, ни Иудея». Глубинные вещи: наша уязвимость, немощь и смертность, наша потребность в любви и наша способность к уничтожению себя, друг друга, мира, наша генетическая связь с Отцом Небесным и наша способность причинять Ему страдания – всё это есть в любом народе, и в России в том числе. И если говорить об «особом пути России», то столь же уместно говорить об «особом пути» любого из народов в конкретной исторической, политической, экономической, культурной и прочих ситуациях. Если этот взгляд на то, что все в каком-то смысле равны перед Богом, и есть космополитизм – то что ж, тогда я космополит. Я нисколько не более тошнюсь от свинцовых мерзостей жизни россиян, чем от мерзостей жизни, скажем, израильтян, американцев, японцев и так далее, и нисколько не готов более гордиться подлинными успехами россиян – например проявлением богоданных талантов, возрастанием в любви и милосердии, – чем успехами иных народов. А патриот я в том смысле, что, не закрывая глаз на грехи и болячки, почитаю первостепенно важным не столько постановку вопроса «кто виноват?», сколько вопроса «что делать?» – жалеть, милосердствовать, хоть чем-то помочь, сказать доброе, помолиться, привести ко Христу, показать спасительное направление к Нему… Словом, вторя классику, подытожим: да нормальный у нас народ, квартирный вопрос только немного испортил его.

– Почему среди православных столько язычников?

– Думаете, только среди них?.. Язычество возникает, когда человек не хочет – не «не может», а именно не хочет – знать настоящего Бога Единого. (А с этим связано и нежелание знать себя, ближнего и мир такими, каковы они есть, ведь такое знание бывает неудобно и болезненно; кроме того, оно предполагает делание, взывает к действию, работе над собой, не оставляет покоиться на диване.) И вот он лепит себе бога на свой вкус, причем из чего угодно, далеко не только из религии – скажем, выбирая статую в пантеоне старых языческих божеств: из денег, успеха, науки, культа здоровья и долголетия, искусства, политики, идеологии, из своих фантазий и так далее. Именно в них полагая свое спасение, счастье и смысл.

Почему человек не может без этого? Потому что он с Богом родня, гены у них общие, человек не может не иметь кого-то (что-то) для поклонения. Не имеет значения, декларирует ли он свою религиозность, или агностицизм, или атеизм. Вера – это ведь часть человеческого естества, человек так устроен и без веры не живет. Другой вопрос – кому именно он эту веру отдает, куда именно ее прикладывает… Ложное божество, как говорится, доведет до цугундера, заведет в пропасть, рано или поздно его покалечит, потому Бог так серьезно и предупреждает об опасности идолопоклонства в заповеди о нетворении себе кумира. Ну а в нашем месте в наше время все это щедро приправлено идеей потребления: я Тебе свечку (поклоны, заклинания, некие посильные жертвы и так далее) – Ты мне здоровья, успеха, решения проблем... На этом потребительстве основана вся область магического: сам по себе Бог и сама по себе истина тут не важны. Главное – найти кнопку, нажав на которую, получишь необходимый результат. Потому православный язычник и на Церковь смотрит прежде всего как на комбинат ритуальных услуг…

– Для вас стихи – и выход и вызов? Они дают вам возможность выразить то, о чем не скажешь с амвона или в беседах с недружественными священнослужителями?

– «Беседы с недружественными священнослужителями»!.. Спасибо, смешное выражение. Более из области анекдотов про поповство, конечно. Священники – обычные люди. Все они, конечно, очень разные и вовсе не составляют, как иногда думают, некую особую касту, внутри которой прямо-таки обязаны приказом свыше общаться друг с другом во внебогослужебное время. Посему кто мне дружествен, с тем и беседую, причем священник он или нет – вовсе не так важно.

Какой-то фронды – как я предположил по вашему вопросу – я стихами не составляю никому. Что же до того, что хочу ими выразить… Да, в общем, все, что меня заботит или вдохновляет, что у меня болит. То же самое, связанное с насущными вопросами о Боге и человеке, я говорю и с амвона, разве что другими словами, так, чтобы прихожане-собеседники поняли. А иногда, бывает, и стихи произношу. Нечасто, разумеется, но стараюсь, чтоб к месту. И всегда есть живой отклик, всегда находится кто-то, кто скажет: «Батюшка, вы сегодня прямо произнесли ответ на мои мысли, вопросы, тревоги…»

– Вы проводите идею единства иудаизма и христианства, не так ли? Вот Яаков бен Доната:

Он… как что? – как настоящий хлеб:

Помните, был раньше такой, не белый, а немного серый,

Пахучий, ноздреватый, плотный, но в меру,

И пышный – если сжать, он распрямится вмиг,

он вместителен, как материнское лоно <…>

Яаков бен Доната говорит, объясняя увиденное незрячими очами,

По клеенке, в окрошечной лужице, чертя для наглядности

указательными перстами:

«Она очень проста, геометрия спасения:

Угол падения равен углу Воскресения.

Угол грехопадения – например, твоего,

Угол падения на Дороге Скорби – Его.

Чтобы это измерить, вышагать эти линии, адовы эти круги,

Нужен циркуль: вверху – брус креста, под ним –

две дрожащих ноги.

Четырнадцать точек кровавых, в которые вонзается циркуля острие,

И целая жизнь километров, и вся вечность ее.

Так что все просто, ой вэй, – ну, благослови Господь!

Выпьем за вас, загнанные в угол, уголовнички мои, родная плоть».

(Яаков бен Доната знает, о чем говорит: прежде чем он увидел,

Христе, очи Твои,

Ты видел его в остром углу, под смоковницей, в адской ночи,

где мучается человек пыткой Божьей любви.)

– На чем зиждется ваша уверенность в соединении для многих несоединимого?

– В данном случае на простом факте: прототип героя этого стихотворения – реальный человек, мой добрый друг, гражданин Израиля, хорошо знающий и любящий иудейскую религиозную традицию, и одновременно православный верующий, любящий Христа. Вообще соединимость-несоединимость тех или иных вещей в мире – зачастую кажимость, зависящая от наших взглядов на мир, привычек, стереотипов, устройства тех референтных групп и сред обитания, которые мы строим вокруг себя или в которых пытаемся спрятаться от того, что мним чужим и враждебным, и прочего такого. В этом отношении мне нравится фраза, сказанная по поводу Евангелия и изыскиваемых в нем противоречий, кажется, дай Бог памяти, Анри де Любаком: «Евангелие – это ряд несоединимых противоположностей, соединенных благодатью».

– «Сказал также Иисус ученикам Своим: невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, чрез кого они приходят...» (Лк. 17:1). В наши дни кто их главный «поставщик»?

– В широком смысле, в котором церковный ритор говорит в проповеди «мы с вами», имея в виду падший род человеческий, то, конечно, – мы с вами, в наших отношениях с ближними, когда вместо того, чтобы пытаться их любить, манипулируем ими, «потребляем» их…

А в более узком, злободневном, – тот, кто втуляет малым мира сего идеи поклонения идолам материализма и потребительства, кто, наращивая свои прибыли, разными путями включает людей в беличью гонку внутри колеса потребления. Тот, кто вместо смысла жизни подсовывает вопрошающей об этом смысле молодежи технологии целеполаганий – карьерных, идеологических, общественных и так далее. Тот, кто ставит зависящим от него людям «пределом/ Скудные пределы естества». Тот, кто культивирует в обществе страх, кто готовит общественное сознание к войне как добродетели, вместо того чтобы обличать войну как квинтэссенцию греха. И тот, кто во имя неких высших целей манипулирует людьми, не столь важно, с какой именно трибуны или амвона. Знаете ведь, чем отличается христианство от идеологии? Христианство – это Христос и вслед за Ним святые, жертвенно идущие на крест ради спасения людей. А идеология – это когда, декларируя это самое спасение и другие высокие вещи, на крест посылают других.

– Если, говоря вашими словами, «человек – рифма к Богу», то почему, на ваш взгляд, в действительности ценность этой «рифмы» в общем ничтожно мала?

– Ценность мала?.. Ну, думаю, это смотря кто приклеивает ценник. На мой взгляд, она весьма велика. Человек – поразительно удивительное (масло масляное словосочетание, да?) существо. Он – великая тайна, не менее глубокая, чем тайна Бога. В Песни Песней, поэтичнейшем произведении, отношения двоих – это, в частности, и отношения человека и Бога. И это не только плач души, ищущей Бога, но и плач влюбленного Бога, ищущего скрывшегося от Него во тьму человека.