Большой круг кровообращения

Пишет ангел рождественским инеем, словно мелом на классной доске. Винсент Ван Гог. Полуфигура ангела (по оригиналу Рембрандта). 1889. Частная коллекция

«Солдатская трава» и «Любви исцеляющий взгляд» – два новых сборника стихов Светланы Кековой вышли друг за другом накануне нынешнего, для нее юбилейного года. К сожалению, далеко от Москвы – в Саратове. К сожалению, мизерным тиражом – по 200 экземпляров. Со Светланой КЕКОВОЙ беседует Елена КОНСТАНТИНОВА.

– Светлана Васильевна, какой из отзывов на ваши книги «Солдатская трава» и «Любви исцеляющий взгляд», которые изданы в Саратове в 2021 году, для вас самый неожиданный?

– Рецензия Андрея Дмитриева в журнале «Алтай». Неожиданным для меня стало уже само название, которое выбрал для нее этот очень талантливый поэт, проницательный читатель и критик, «собеседник сердца», – «Принцип дальнего боя». Оно связано со строками из моего стихотворения «Я встречаю, как старых знакомых…». А строки такие: «Я по принципу дальнего боя/ говорю со страной и народом». Как будто произошло чудо: те строки, которые были написаны 20 лет назад, вдруг раскрылись для читателя в своей полноте и завершенности. Мысль Дмитриева о том, что сборник «Солдатская трава» соответствует душевному состоянию, которое возникает при чтении молитвы Кресту или при подготовке к исповеди, при чтении Покаянного канона, а многие стихотворения в книге «Любви исцеляющий взгляд» ориентированы на состояние души во время литургии, – для меня прекрасный и, может быть, незаслуженный дар.

– Как складывались эти книги?

– Замысел «Солдатской травы» связан с попыткой выстроить поэтический сюжет этой книги как размышление о судьбах страны и о пути моей собственной жизни, о жизни моих близких, о тех открытиях, которые в разное время были дарованы, о заблуждениях, понятых и осознанных… Солдатская трава – народное название тысячелистника. Это цветок не только деревенских лугов, но и городских окраин, цветок, стоящий прямо, как солдат, готовый к бою, готовый вынести все, что будет ему послано. Тысячелистник – это и ранозаживляющее, кровоостанавливающее средство. А сколько крови пролилось в России за прошедшее столетие! В названии книги – одноименное стихотворение, которое заканчивается такой строфой: «но он глядит с любовью/ сквозь призрачную синь/ туда, где долю вдовью/ клянёт трава-полынь». Горькая полынь и не менее горький тысячелистник для меня – символы судьбы России и ее народа, символы жертвенности и любви. Два сюжетообразующих цикла книги – «Путь домой» и «Дом у оврага». В детстве лето я проводила у бабушки Марфы в деревне Александро-Богдановка Пензенской области, откуда родом мои родители. Уже после смерти бабушки я узнала, что на чердаке дома спрятана храмовая икона «Воскресение Христово с двенадцатью праздниками», которую спас мой дедушка из разоренного в 1935 году храма во имя Михаила Архангела в селе Синодском. Поруганный храм без куполов… Мы, дети в летней деревенской благодати дома у оврага, дети, которые воспитывались в атеистической советской школе, оказывается, были под невидимым покровом. …Такие истории можно услышать повсеместно. В этом – надежда и упование. И именно это – смысловой центр книги.

Сборник «Любви исцеляющий взгляд», посвященный моему мужу Руслану Измайлову, сложился в совместной работе с художницей Натальей Леонтьевой, которая написала целый цикл работ по мотивам моих стихов разного времени, так или иначе связанных с темой любви. Что же до его названия (это последняя строка стихотворения «Не станешь ни овном, ни фавном…»), то речь ведь идет о Страшном суде: «и перед падением в ад/ приходит последний свидетель –/ любви исцеляющий взгляд».

– Нередко ваши стихи своего рода молитва или проповедь, не так ли? Например:

Связать себя – и обрести свободу,

войти в огонь, в пылающую воду,

в глухую ночь, в зелено-серый лес

осин трепещущих,

в младенческий ольшаник,

чтоб ощутить, как прочен свод небес,

где ты гуляешь, ангел мой

           и странник <…>

*

Смирить себя – и радость обрести:

душа прозрачна, как вода в горсти,

ты жив еще, и большего не надо.

Пусть жизнь течет, как слезы по лицу:

седой пастух в горах нашел овцу,

нечаянно отставшую от стада.

Или такие, с завершающим многоточием:

На земных поминках, на звездной тризне

слышен плач Адама о древе жизни.

*

В городских кварталах, в квартирах

           тесных

льются реки слёз о плодах небесных <…>

*

Да, смиритесь, смертные, с долей

           тяжкой.

Вьется легкий дым над кофейной

           чашкой.

*

Только Мать Младенцу пелёнки гладит,

и твердит: «Мой Сын виноград

           рассадит,

*

и его соцветия, листья, лозы

у детей Адама осушат слёзы»...

– Первое стихотворение о любви, о невозможности встречи, об «ошибках горьких сердца» и о том, что переживает страдающая душа, в поисках выхода приникающая к воде и огню, к зарослям ольхи, к речному песку. …Вряд ли его можно назвать проповедью или молитвой. Для того чтобы создать проповедь или излить молитву, необходимо особое состояние души – до высоты этого состояния нужно расти и расти. Но и задачи, и жанровые особенности у проповеди, например, совсем особые, не такие, как у лирического стихотворения. Проповедь – жанр дидактический, и сам текст строится по другим законам, нежели текст поэтический. Я этот жанр очень люблю. Если же говорить о проповеди в переносном смысле, то любое наше высказывание и действие – это проповедь того или иного образа мыслей и представлений о мире, о человеке, о смысле его жизни.

Да, конечно, после кавычек в стихотворении «На земных поминках, на звездной тризне...» – многоточие. Ведь эту весть о винограде, который становится вином и претворяется в Кровь, весть о победе над смертью, о воскресении, нужно принять сердцем. И не просто принять, а жить в соответствии с этими истинами.

– Подлинные стихи – это...

– Каждый поэт и читатель по-своему отвечают на этот вопрос, и рационально ответить на него, по-моему, невозможно. Воспользуюсь мыслями великого французского поэта Поля Клоделя, который в предисловии к «Божественной комедии» Данте пишет: «Предмет поэзии – это обступающая нас священная реальность, данная нам раз и навсегда. К этой вселенной, состоящей из вещей видимых, вера присоединяет мир невидимый <…> Эта вселенная – творенье Божье, дающее неисчерпаемый материал для повествования и песен всем – от величайшего поэта до малой пичуги». Подлинные стихи для меня те, в которых и сердцем, и мыслью, и всем трепетом существа чувствуешь эту священную реальность, воплотившуюся в слове.

– Кто есть «новая чернь», которая «глумится/ над Отечеством, Верою и Царем», которую вы упоминаете в цикле «О Раю, Раю, прекрасный Раю...»?

– Пушкин писал: «Два чувства дивно близки нам,/ В них обретает сердце пищу:/ Любовь к родному пепелищу,/ Любовь к отеческим гробам.// На них основано от века/ По воле Бога Самого/ Самостоянье человека,// Залог величия его». Вот где тайна русского сердца. Те, у кого эта «животворящая святыня» отсутствует, у кого душа – «алтарь без Божества», и есть «новая чернь». Русские эмигранты первой волны увозили с собой на чужбину горсть родной земли, мечтали вернуться на Родину. …А сейчас несть числа тем, кто Россию называет «Рашкой» и мечтает «свалить» из «этой» страны, кто Церковь ненавидит, кто о царе-мученике Николае II позволяет говорить неподобающие вещи.

– В том же цикле ваша лирическая героиня готова «стать подобием динамита/ и продолжить спор о добре и зле». Зачем? Разве то, что поначалу кажется скверным – разумеется, речь не о вопиющем деянии, – в итоге не оборачивается благом?

– Это стихотворение совсем не об этом. Подлинное слово, которое несло истину, красоту, добро, любовь, для современного человека, утратившего понятие Абсолюта, стало «подобием аммонита», то есть вымершей окаменелостью, тогда как на самом деле камнем стали наши сердца. Чтобы «взорвать» эту гранитную породу и вызволить сердца из каменного плена, поэт и должен становиться «подобием динамита». Исполняя все тот же пушкинский завет: «Глаголом жги сердца людей». Это не обязательно должна быть какая-то грозная гражданская лирика. Иногда тихое слово любви и сострадания действует гораздо сильнее.

– Ощущение себя и мира в целостности дано не каждому или дело в ином?

– Думаю, ощущение цельности бытия – одно из величайших сокровищ сердца человеческого. Наше время, повторяю, – время раздробленности. Не случайно культурологи говорят о мозаичности сознания современного человека, о мозаичности культуры, об утрате целостного восприятия мира. Но настоящий поэт может состояться только тогда, когда у него есть ощущение цельности, целокупности не только собственного бытия и бытия видимого мира, но и бытия мира невидимого. Такое мировосприятие было, к примеру, у Райнера Марии Рильке. Свой опыт подобного мировосприятия (или мироощущения) этот поэт сформулировал не только в великих стихах. Так, в 1925 году он пишет в письме польскому переводчику его произведений Витольду Гулевичу по поводу цикла «Дуинские элегии»: «Мы – здешние и нынешние – ни на минуту не удовлетворяемся временным миром и не связаны с ним; мы непрестанно уходим и уходим к жившим ране, к нашим предкам, и к тем, кто, по-видимому, последует за нами, и в этом самом большом и «открытом» мире пребывают все <…> Итак, все формы здешнего не только следует принимать ограниченными во времени, но по мере наших сил переводить их в те высшие планы бытия, к которым мы сами причастны». И еще одна его цитата: «Мы должны попытаться достигнуть высшего сознания нашего бытия, которое у себя дома в обеих не разграниченных между собой областях (он имеет в виду области жизни и смерти. – С.К.) и питается из неисчерпаемого источника обеих <…> Истинная жизнь простирается на обе области, большой круг кровообращения проходит через обе: нет ни этого, ни того света, но лишь одно огромное единство <…> И вот ставится проблема любви в этом, на большую свою половину расширившемся мире, в этом наконец-то целом, наконец-то здоровом мире».

– Насколько эти строки, звучащие не без иронии, касаются лично вас?

Мы хлеб пекли, ходили по воду

и огурцы солили впрок,

пока по слову, как по проводу,

бежал любви незримый ток.

Мы звали жизнь Ее Величеством

за шаль, спадающую с плеч,

и насыщали электричеством

свое молчание и речь.

Не слово, нет, – исчадье адово –

дышало жаром и огнем,

и все нам чудилась Ахматова

в усталой иве за окном...

– Вообще-то в этом стихотворении нет и тени иронии. Если его комментировать, то, наверное, нужно сказать об опасностях, которые поэта подстерегают, о роковой двойственности слова – оно может нести и весть благую, но может и соблазнять, быть «исчадьем адовым». Приведем хотя бы известные строки Брюсова: «И Господа, и Дьявола/ Хочу прославить я». А Ахматова появляется у меня не только как образ визуальный. Вспомним ее стихотворение «Мужество», написанное в феврале 1942-го:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах.

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, –

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

Задача сохранить «великое русское слово» в его чистоте, высоте и свободе стоит перед каждым поэтом. А в наше время, время двоений и соблазнов, время блужданий и ложных ценностей, в особенности. И конечно, все, о чем в моем стихотворении говорится, – это обо мне, о моих поисках, обретениях и о соблазнах тоже.

– Если бы после концерта на гастролях в Магнитогорске к Зиновию Гердту не подошла Сара Погреб и не дала ему папку со своими стихами, а он, в свою очередь, не показал бы их Давиду Самойлову, ее путь к читателю, наверное, оказался бы более извилистым. Нечто подобное случалось с вами? Кто открыл вас?

– В 1989 году в первом номере «Юности» были напечатаны три моих стихотворения. В те баснословные времена, когда каждый день мы открывали для себя новых поэтов, русских религиозных философов, читали стихи и прозу писателей русской эмиграции, для меня одной из находок стала поэтическая подборка Бахыта Кенжеева, живущего в Канаде. И вот случилось опять же чудо: именно Кенжеев делал для газеты «Русская мысль» обзор русской поэзии текущего года. Он не просто обратил внимание на те мои стихи, но и, узнав в редакции журнала мой саратовский адрес, написал мне письмо и попросил прислать ему их побольше. И после того, как в «Знамени» (1990. № 1) появилась подборка моих стихов «Зеркала» с предисловием Бахыта Кенжеева, меня стали приглашать к сотрудничеству разные толстые журналы. А в 1995-м в Санкт-Петербурге вышли два моих сборника – «Стихи о пространстве и времени» и «Песочные часы». Добавлю, что сама я свои стихи никуда и не предлагала, между тем первая моя публикация стихов состоялась в 1981 году в журнале «Литературная Грузия». С ней тоже связана чудесная история.

– Какая же?

– В то время в Саратове сложился небольшой круг пишущих стихи, размышлявших над тайной поэтического слова. Мы, поэт Николай Кононов (он уже давно живет в Санкт-Петербурге), филолог Борис Борухов и я, открывали для себя грузинскую поэзию – Галактиона и Тициана Табидзе, Георгия Леонидзе. Помню скромный поэтический сборничек Галактиона Табидзе, редактором которого был неведомый для нас Г. Маргвелашвили, ему же принадлежали и некоторые переводы. Борис выступил инициатором письма «на деревню дедушке», где говорилось примерно так: «Мало кто замечает в книгах редакторскую работу. А здесь, в этом сборнике, работа – блестящая. Давайте поблагодарим человека, подарившего нам поэзию Галактиона Табидзе». К письму как дар благодарности мы приложили свои стихи, посвященные грузинским поэтам. И после отправки на адрес редакции забыли про него. Каково же было наше изумление, когда через полгода пришла бандероль с журналом «Литературная Грузия», где напечатаны наши стихи с предисловием Георгия Маргвелашвили, сказавшего в наш адрес теплые слова. Георгий Маргвелашвили – это настоящий рыцарь русской поэзии, тонкий критик, литературовед, он раз в год в журнале составлял подборку русских поэтов, которая называлась «Свидетельствует вещий знак». Светлая память и сердечная благодарность Гии Маргвелашвили!

– При вашей занятости в консерватории, где преподаете на кафедре гуманитарных дисциплин, каким образом находите время, чтобы разобраться в себе, подумать? Почему вам важен этот условный час тишины?

– Преподавание тоже процесс творческий. Подготовка к лекциям, чтение искусствоведческой литературы – это пища не только для ума, но и для сердца. А «условный час тишины», конечно, необходим каждому человеку – не только поэту. Тишина открывает существование в мире тайны, и раздумья об этой тайне мира и человека – один из источников поэзии.

– Что может вызвать у вас зависть?

– Возможность жизни в природном цикле, когда можешь наблюдать все изменения, которые в природе происходят в разные времена года – и радоваться великой мудрости земли, воды, воздуха. Скорее это не зависть, а сожаление о том, что жизнь протекает в городе.

– Кто, как не поэт, восприимчив к вибрациям времени. Какое оно сейчас, когда слово все увереннее вытесняет визуальный образ, когда «словом своим никого не спасешь» и столько «словесных жемчужин/ разбросано в мире под хохот и свист...»?

– Помните у Мандельштама: «Мы живём, под собою не чуя страны,/ Наши речи за десять шагов не слышны...»? Мне представляется, что сейчас происходит окончательное уничтожение тех основ христианской цивилизации, тех координат, на которых строилась и жизнь индивидуальная, и жизнь общества, и искусство, и вообще всё. В «Рождественской звезде» Пастернака читаем: «И странным виденьем грядущей поры/ Вставало вдали все пришедшее после.// Все мысли веков, все мечты, все миры, / Все будущее галерей и музеев,/ Все шалости фей, все дела чародеев,/ Все елки на свете, все сны детворы». Студентам я задаю вопрос: «Что имеет в виду поэт? Что пришло после – и после чего?» Как правило, с ответом затрудняются. А поэт говорит нам: все, что приходит после Рождества, – все новое, и это именно всё – все мечты, все миры, все мысли. …Но сейчас-то мы вступили в мир перевернутых ценностей, в «мир наизнанку»: кардинально изменилось представление о человеке, о смысле жизни, о добре и зле, о творчестве и так далее. Кроме того, наше время – это, повторю еще раз, время разделения. Мы проживаем этот год под знаком Достоевского: писатель родился 11 ноября (30 октября по ст. ст.). Одно из поразительных прозрений Достоевского – сон Раскольникова о трихинах: «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром (выделено мной. – С.К.)». Но «катакомбная культура» существует и будет существовать до конца мира.

– Вы нашли ответ на свой вопрос: «Неужели на свете одна лишь/ в платье правды одетая ложь?»

– Собственно, в цикле, куда входит стихотворение, строки из которого вы цитируете, есть ответ на этот вопрос. Вот строки из второго стихотворения того же цикла: «а в заброшенной русской деревне/ мать живет и растит сыновей», а четвертое – заканчивается так: «В этом храме, в золотистом нимбе,/ в бело-серебристых облаках/ держит инок киевский Алимпий/ образ Богоматери в руках». Конечно, не только одетая в платье правды ложь существует в этом мире; основа бытия мира – и земная правда верности, любви и самопожертвования, и правда небесная – в цикле она не объясняется, а является как образ Свенской Богоматери, который был создан иконописцем монахом Киево-Печерского монастыря Алипием (Алимпием) в начале XII века.

– Вы ставите цель быть услышанной? «И в пустыне людской, где срывается ветер на крик,/ вместо четок янтарных держу я в руках алфавит».

– Каждый поэт ставит эту цель. «Нам не дано предугадать,/ Как слово наше отзовется, –/ И нам сочувствие дается,/ Как нам дается благодать...» – сказал Тютчев. А это – Мария Петровых: «Нас всех читает Бог».

– Позвольте неожиданный поворот... Как часто вы ходите на концерты в консерваторию, какую слушаете музыку?

– В качестве ответа приведу свое стихотворение, которое посвящено нашей саратовской пианистке Татьяне Кан, моему большому другу:

Ветку ясеня, дудочку узкую,

птичий щебет, следы на снегу –

все возьмите – оставьте мне музыку,

я без музыки жить не могу.

Без нее я как город без имени,

как случайная тень на песке…

Пишет ангел рождественским инеем,

словно мелом на классной доске,

что вина прощена и заглажена,

что по-прежнему кровь горяча,

что судьба – как замочная скважина,

как закрытая дверь без ключа.

Но не пробуй проникнуть в таинственный

мир, где снег ослепительно бел,

где родился Господь,

где единственный

раз

я слышала музыку сфер.