Юрий Татаренко
|
|
Людмила Вязмитинова: «У меня такая профессия, по сравнению с которой подглядывание в бане в замочную скважину – это пустяки». Фото Валерии Исмиевой |
Людмила Геннадьевна Вязмитинова (1950–2021) – поэт, критик, культуртрегер. Окончила Московский институт стали и сплавов и Литературный институт им. А.М. Горького (2000) (семинар поэзии Игоря Волгина, семинар художественной критики Владимира Гусева). Много публиковалась в литературной периодике. Автор поэтических книг «Пространство роста», «Монета», «Месяцеслов», сборников эссе «Tempus deliberandi. Время для размышлений» (1998, в соавторстве с А. Цукановым), сборника статей «Тексты в периодике» (2016). Была куратором литературного клуба «Личный взгляд», фестиваля «Поэзия со знаком плюс», членом русского ПЕН-центра, Союза писателей Москвы, Московского союза литераторов (председатель секции поэзии).
К великому сожалению литературного сообщества на прошлой неделе от последствий коронавируса скончалась Людмила Вязмитинова. Социальные сети полнятся сожалениями, скорбью, воспоминаниями. Читайте некролог здесь. Незадолго до смерти с Людмилой ВЯЗМИТИНОВОЙ побеседовал Юрий ТАТАРЕНКО.
– Людмила Геннадьевна, писателей нынче много – были бы читатели…
– Скажу очень серьезную вещь. Я, может быть ошибаюсь… Где-то семь лет назад я начала вдруг заниматься этим всем культуртрегерством – с подачи небезызвестного Бориса Кутенкова. И в какой-то момент я почувствовала, что литература не то чтобы не нужна стала…
Как-то в автобусе женщина в годах обратилась ко мне: «Мне кажется, вы преподаватель литературы». Я отвечаю: «Вообще-то я не то чтобы ее преподаю, в школе не работаю – но в какой то мере действительно имею отношение к этим занятиям». Та продолжает: «Моей внучке 15 лет – она не хочет читать Толстого. Вот что вы на это скажете?» Говорю: «А мне в театральной школе 15-летняя девочка сказала: «Какая дура Анна Каренина! Если муж запрещает видеться с ребенком, она что, не могла в суд подать? Разогрела бы его на пару миллионов, чтобы впредь неповадно было!» Вот что тут скажешь?
Другой случай. Поэт Евгений Бунимович в 2015 году читал лекцию. При большом скоплении молодого народа. Я там тоже была. И сказал, что не печатался долгое время. И пигалица 17 лет говорит ему: «Подумаешь! Ну, не издавало вас государство – выпустили бы книжку сами, за свой счет!» Бунимович онемел. Я тоже. Мы встретились с ним глазами и обоюдно поняли: объяснить суровые реалии 1979 года нынешним детям невозможно! Легче, чем издать книгу, было полететь на Марс или воскреснуть, умерев. Мыслей не было издать книгу самому – как никому не приходило в голову не ехать на работу на метро, а лететь над городом. Мир поменялся коренным образом. И литература соответственно тоже.
Я как-то выступала в молодежной литстудии и выяснила, что никто не знает, что такое прорубь. Но действительно, если ты живешь в городе, у тебя что, прорубь на каждом шагу? А я застала времена, когда полоскали белье в проруби, набирали воду и так далее – когда вокруг проруби была целая жизнь…
– Подождите, но ведь есть – в Сибири, во всяком случае, – крещенские купели! А помните сказку про Волка, что ловил рыбу, опустив хвост в прорубь?
– Говорю же вам: поменялись декорации жизни. Есть вечные истины – но каждое поколение проговаривает их при своих декорациях. Сейчас истины, заложенные в литературе, становятся недешифруемы. Поэтому периодически возникают ремейки, и это совершенно нормально.
Романы на 800–900 страниц уже просто не смотрятся. Довольно давно роман похудел раз в десять – в сравнении с текстами Толстого, Достоевского. Недавно взялась перечитывать роман «Игрок» и быстро поняла, что мне очень скучно его читать! А что уж говорить о молодых людях…
Еще пример. Сижу как-то на кухне у Марии Арбатовой. По телевизору показывают «Голубой огонек». В 60-е годы я с восторгом смотрела их в прямом эфире. И вот выступает певица, фамилию не запомнила. Поет в абсолютной статике у микрофона. Ну, разве что пару раз рукой махнула. И если тогда это всеми нормально воспринималась, то сегодня я думаю: боже мой, смотреть это невозможно, невыразительно, нединамично.
– А вообще-то раньше артисты умели работать нутром – сейчас так не могут…
– Получается, мы не можем воспринимать информацию вне определенной скорости. Сам выбирай: либо пытаешься идти в ногу со временем, либо сиди и ворчи, что раньше солнце светило ярче. В знаменитой книге Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» мне навсегда запомнился один эпизод. Идет страшный бой. Взвод в каких-то подвалах отбивается от фашистов. И рядом с бойцами рожает кошка. Условия адские, кошка с котятами погибает. Остается один котеночек, но ясно, что и он смертельно ранен. И жить ему пять минут. Женщина хочет его хотя бы погладить, чтобы как-то скрасить последние минуты. И дальше Гроссман изумительно пишет: «Котенок думает, что грохот, вой снарядов, свист пуль, осыпающийся потолок – это и есть жизнь». Не стоит пытаться всеми силами объяснить современным детям, что такое прорубь, как она важна и прекрасна, не надо осуждать их за незнание старины. Мы и сами не выбирали, в какое время рождаться.
Дело в том, что литература не описывает жизнь. Автор исследует состояние души человека. Это касается и прозы, и, разумеется, поэзии. Некоторые ужасаются: как же так – силлаботоника практически ушла со сцены. Ну, значит, невозможно уже силлаботоникой передать то, что творится у людей в головах. Форма художественного произведения отвечает потребностям авторского высказывания. Меня всегда интересовало, что человек пишет и каким образом. Фасеточность, возникшая в поэзии, отвечает разорванности человеческого сознания. Не могу похвалиться тем, что хорошо знаю поэзию провинции…
– Но имя Комарова вам знакомо?!
– Безусловно. Уральскую поэтическую школу в Москве более-менее знают. Но московскую поэзию я знаю очень хорошо. «Все о Лизе» Марии Галиной – изумительная книга. Андрей Чемоданов и Илья Плохих великолепно работают в силлаботонике. Они пишут действительно живое, новое, индивидуальное – это настоящая поэзия. Все остальное вторично и третично. Прорывы сейчас делаются на сочетании свободного стиха и силлаботоники. Это так называемый гетероморфный стих. А чистым свободным стихом очень тяжело писать. В свое время еще Нина Искренко, царство ей небесное, возмущалась: «Какой же это свободный стих, если я должна соблюдать какие-то нормы?»
– Но ведь остается жанр, который, наверное, никогда не умрет – любовная лирика. И у той же Даны Курской силлаботоника цепляющая, согласны?
– Курская с Явным выпустили совершенно изумительную книгу. Голова перегружена – все никак не могу написать на нее рецензию. Хотя нет, в голове текст уже сложился. Теперь нужно выделить два вечера подряд… У Даны и Андрея очень хорошо закручено столкновение инь и ян. Тут поэты усиливают друг друга.
– И все же: стихи о любви – третичная литература, по-вашему?
– Смотря как писать о любви. Я сама пишу о любви. На свой юбилейный вечер отобрала почти два десятка стихотворений. Вселенная держится на взаимодействии мужской и женской стихий – а сейчас оно нарушено, отсюда все наши беды. Лучшие стихи – об этом нарушении. Либо об опустошении в душе вследствие этого нарушения. Помните у Есенина: «Твой иконный и строгий лик/ По часовням висел в Рязани»? Подлинно сильных лирических стихов не так уж много в мировой поэзии. Они о том, что все не просто так случается, что все завязано на очень серьезных, глобальных процессах. У великого Блока есть гениальная любовная лирика: «Незнакомка», «А ты, душа…душа глухая». Пожалуй, Блок и Маяковский – два гения.
Для того чтобы писать стихи, необходим словесный слух. Как скрипачу – музыкальный. У кого-то он врожденный, как у Блока и Маяковского, а вот Бунин многому учился. У меня тоже врожденный абсолютный словесный слух. Я морщусь от фальшивых нот в семантическом облаке! Я всегда безошибочно определяю, где нарушена гармония звучащего слова, где нарушен словесно-семантический узор. Абсолютный слух – у Воденникова. Вы знаете, у меня есть интервью с ним, сделанное четыре года назад. Где он объясняет, почему перестал писать стихи. Много чего говорит, но если все свести к трем предложениям, то получится следующее: «Сейчас я чувствую, что надо писать в какой-то новой эстетике. Утрамбовываться на достигнутом – неинтересно. Придет понимание, как нужно писать, – начну». Великий Воденников, он абсолютно прав. Помню, он пришел на обсуждение в студию Ковальджи и Бунимовича. Я сразу поняла, что передо мной гений. У меня довольно много написано о Воденникове. Он постоянно развивается, учится. Очень тонко чувствует чужие стихи и умеет их подавать. Эссеистика у него прекрасная. Но мне больше интересен как поэт и человек. У него есть книга – «Вкусный обед для равнодушных кошек». По-моему, она стоит всей его эссеистики. По-моему, никто не понимает, зачем она написана…
А развить слух можно. Если только человек этого очень захочет. Многие не хотят. Все знают, как воспитывать детей, как ужиться мужу с женой и как писать стихи. Но как объяснить, что поэзия существует не для высказывания мыслей? Мысль губительна для поэзии. Именно это имел в виду Пушкин, когда говорил, что поэзия должна быть глуповата. Мысль в стихах выражается опосредованно. Бедного Заболоцкого десятилетиями пинали за его «Некрасивую девочку». Вернее, за одну строфу в этом стихотворении: «…Что есть красота и почему ее обожествляют люди?» Он допустил прямое высказывание, сентенцию.
– А что скажете про его другие строчки, ушедшие в народ, – «Душа обязана трудиться/ И день и ночь, и день и ночь»?
– Мне кажется, это он для себя сформулировал. И зря обнародовал. У меня есть статья о Заболоцком, довольно большая. В 1991 году она была опубликована в «Учительской газете». Три года назад переписанный вариант вышел в каком-то журнале. Пытаюсь доказать, что он вырос в сильного лирика после глубоких душевных потрясений. Они позволили ему взглянуть на жизнь с другой стороны. И это видно по стихам, а не по письмам!
У меня такая профессия, по сравнению с которой подглядывание в бане в замочную скважину – это пустяки. Дайте мне стихи человека – и я скажу о нем все! Мне как-то Борис Кутенков сказал: «Литературных критиков почти не осталось. Но вы, Люда, именно критик, а не литературовед». Критик не анализирует произведение, как оно сделано. Он вставляет его в контекст. Мне интересно, почему написано именно это, именно так и именно этим человеком. Очень люблю свою профессию. Несмотря на то что она уже никому толком не нужна. То, что существует сейчас, – это уже не литкритика. Критика возможна в общем литературном поле. А его больше нет. Оно разделилось на информационные мешки. В них и находятся литсообщества. Из одного мешка понять другой практически невозможно. И оттуда не хотят выходить, там комфортно. Сейчас от критика требуется одно – обслуживать клиента. И тебя будут ценить и читать, если только сумеешь объяснить какие-то вещи читателю на доступном ему уровне. Он у всех разный. Поэтому надо решить, на какую аудиторию пишешь. Мне это неинтересно.
Я очень люблю свою профессию литературного критика, но она перестала быть востребована. И уже образуются какие-то другие формы. Вот даешь мастер-класс и ощущаешь себя при деле, нужным людям. Мне задают вопросы, провожу индивидуальные консультации. И в этой форме исполняю ту функцию, которую литературный критик всегда исполнял. А писать на деревню дедушке… Ну, пишу я в «Артикуляцию», «Формаслов» и, наверное, буду продолжать, если захочется отозваться на какую-то новую книгу.
– А рецензии пишут для кого? Для других критиков?
– Для тех, кто будет читать эту книгу. Это комментарий к ней. В свое время Губайловский, умнейший человек, на презентации своей книги стихов сказал, что краеугольный камень литературной критики – это рецензия, что литературный критик должен уметь так написать рецензию, чтобы в ней отразилось и все творчество автора книги, и задавался вектор на будущее. И если литературный критик может написать рецензию так, то он литературный критик. Подписываюсь под этим. Все свои рецензии я пыталась писать именно как статьи. Видимо, это говорит о том, что Кутенков прав, и действительно литературных критиков осталось немного, по пальцам можно пересчитать.
– Гляжу, вы сегодня критически настроены…
– Я счастливый человек. Потому что встретила в жизни много прекрасных людей – в том числе Бориса Кутенкова. Интереснейший человек, причем фантастической работоспособности. Я ее в людях очень ценю, я сама трудоголик. И Дана Курская такая же, и Воденников. Федор Сваровский, Андрей Родионов – умнейшие, чудеснейшие люди, грамотные, невероятно преданные литературе. Талант – это действительно на 98 процентов умение работать 20 часов в сутки. Талант терпеть не может всяких праздников, отдыха и послаблений. Можно не сходиться во взглядах, постоянно спорить. Но это продуктивное противостояние, без него невозможно. А в главном мы сходимся – в любви к литературе, служении ей. Это самое главное. А всякие мелочи терминологические – это полная ерунда.
– Мне казалось, что экспериментаторов в Москве гораздо больше, чем собрал Александр Бубнов на Фестиваль литературного эксперимента летом 2020-го…
– Дело в том, что Бубнов воюет против Орлицкого, с чем я никогда не соглашусь. Орлицкий – умнейший, грамотный человек. Кладезь знаний. Даже не знаю, как можно столько всего носить в голове. Еще один эрудит – Илья Кукулин. Это просто фантастика. Очень ему благодарна. Когда он работал в НЛО, у меня там много статей вышло. На него все ругались, что он очень сильно редактировал. А я так просто готова издать переписку с Ильей – как учебник не знаю чего! Он не пропускал малейшего провиса текста, указывал на малейший недочет, много советовал, отсылал к другим авторам… Я прошла с ним большую школу.
– Не скромничайте, вы тоже знаете много всего!
– Я скорее практик. И когда веду мастер-классы, всегда говорю: господа, мы обращаемся к теории, но вам следует нащупать свою эстетику. Еще один умнейший человек, Сергей Бирюков, ввел термин «сумма технологий». Моя задача – как раз подать обучающемуся эту сумму. Чтобы человек сумел выразить себя.
В Литинституте Гусев учил нас не за страх, а за совесть. Очень хорошо учил литературной критике. Пока осваивала эту профессию, десять лет не писала стихов. Гусев говорил: «Поэту можно обходиться без глубоких и обширных знаний, а критику нельзя. Прозаик должен знать столицу Японии – критик должен знать все. На капелюшечку допустил неточность – и нет веры всему материалу». Поступая в Лит в 45 лет, я сказала: «Клянусь, что в моей жизни не будет ничего, кроме литературы». И меня приняли. И я слово свое сдержала.
– Как ощущаете нынешнее время?
– Сейчас время разъединения и стагнации. Вот выступала я на фестивале Myfest, который проводит Дана Курская. В конце чтений кто-то поднял тост за империю Даны. А я сижу и думаю: будет новая империя, но не общее литературное поле. Есть империя Елены Шубиной, добавится империя Даны Курской, и быстро вспомнится принцип: кто не с нами, тот против нас! Уже начались информационные войны, портал «Texturа» отделился от всех и живет своей жизнью…
– Вы обмолвились что силлаботоника ушла…Это же гипербола?
– Силлаботоника никуда никогда не уйдет. Потому что она соразмерна человеческой природе. Но работать в ней по-настоящему могут только немногие. Поэты должны двигать, совершать некую работу в культуре, на литературном поле. Поэтому я не за экспериментаторство, а за точный подбор форм.
Большинство литераторов, конечно, графоманы. Но от них никуда не денешься, не будет их – не будет культуры. Причем есть культурная графомания с прекрасными текстами. Графомания держится на чем? На отсутствии энергии жизни. Да, есть грамотно сделанные тексты. Но руку положишь – и чувствуешь: не плещет, нет этого фонтана. Но, повторюсь, это поле, в котором мы живем, без этого никуда.
Графоман может перестать писать, но графоманом быть не перестанет. Понимаете, стихи могут быть очень неумелые, с ошибками, но при этом живыми. Человека можно научить писать, если он хочет учиться. И примеров тому достаточное количество. Люди начинают заниматься, повышается грамотность, и совершенно другие стихи идут. Не всем же быть гениями, в конце концов.
– Критик должен много читать, но что – худлит или критику?
– Вы знаете, критики сейчас не пишется, можно считать. Поэтому лучше не пропускать круглые столы. Сейчас время дискуссий. Мы находимся в нулевой точке. Твержу об этом уже два года. Мы наблюдаем зарождение новой литературы. Через пять, и уж тем более через десять лет она будет совершенно новая. Или я ничего не понимаю в своей профессии.
– А какие признаки у нее будут? Что значит новая?
– Главная идея – трансгуманизм. Литературу, основанную на нем и сопротивлении к нему, мне сейчас очень интересно наблюдать. И я чувствую, что декорации, меняющиеся сейчас, поменяются в самое ближайшее время настолько сильно, что текст дешифровываться, как прежде, не будет. Утеряны ключи. Сейчас куются новые.
В Литинституте у нас был профессор, фамилию не помню, он читал курс древнегреческой литературы. И сказал нам сразу: «Мы никогда не будем знать, что такое древнегреческая трагедия. Но мы все равно будем ее изучать. Дело в том, что христианство выковало новые культурологические ключи. Трагедии писались по законам, нам неизвестным, поэтому мы не можем адекватно воспринимать эти послания…»
Сейчас снова идет переворот, перековка. На что – не знаю. Но мы пока стоим в нулевой точке, как я сказала. Мне интересно нащупывать это новое. Но уже толком нет ни сил, ни времени – ищу команду. Хотелось бы вместе отражать эти процессы, понять, что это такое новое куется. А что – сопротивляется этому.
Мы живем в очень интересное время, крышесносное. Многие не выдерживают, обращаются к психологам и психотерапевтам за профессиональной помощью. Так вот, я давала интервью Кутенкову: «Пришло время прозы». Это время продолжается. Но началось движение в сторону поэзии. Вот допишется проза – и поэзия вырвется вперед. Сколько времени это займет, не знаю: может, пять-семь лет, а может, всего два года. Но современная отечественная проза оскудевает.
Последний текст, который произвел на меня неизгладимое впечатление, это «Лавр» Евгения Водолазкина. Бесподобная вещь. Отмечу и роман Ольги Славниковой «Прыжок в длину». А еще в наше время живут и работают два гениальных прозаика – Евгения Некрасова и Александра Николаенко. Рассказ Александры «Без регистрации» – это поэзия, принявшая вид прозы. Роман «Убить Бобрыкина» – потрясающий, прочла за ночь, не могла оторваться. Слышала вживую отрывки из недописанного романа Некрасовой. О том, как мусорный бак выхаживал выброшенного младенца. Это, по сути, «Маугли», отсылающий к Стругацким, но там многое есть еще – о массовом процессе расчеловечивания. Меняется все – и литература не может не меняться. Некрасова и Николаенко – это новая литература.
комментарии(0)