Франкенштейнизация или жизнь?

Социальные практики ориентируют людей на сдерживание чувств, разрабатывают методы приручения безумцев. Томас Кутюр. Безумец. Ок. 1850. Музей изящных искусств, Руан, Франция

Споры о взаимодействии, приоритете / не приоритете науки и искусства, рационального и иррационального, синтезированного и природного ведутся не первое столетие. Используя мировой опыт литературно-философских исследований по данной теме, Андрей БЫЧКОВ и Алексей НИЛОГОВ подискутировали о нынешней ситуации, когда мир захватили цифровые сети и все чаще речь заходит об искусственном интеллекте.

Алексей Нилогов: Андрей, что должно мотивировать человека, не знакомого с творчеством Бычкова, прочитать вашу новую книгу «Все ярче и ярче»?

Андрей Бычков: Настоящий читатель – таинственная личность. Он обладает воображением, он ищет своего писателя, чтобы с ним его разделить. Настоящая же литература нынче опять ушла в подполье. В подполье ее надо и искать. Что касается моих книг, то читателю, которому они попадутся, по идее должно броситься в глаза словечко «нонконформизм», неизменно появляющееся в аннотациях. По большому счету мотивировать прочитать книжку должно имя писателя. Но у признания своя сложная и неизвестная судьба, особенно в наши фальшивые времена. И если имя писателя недостаточно известно, то, наверное, стоит довериться своему чутью, открыть наугад несколько страниц, прочитать несколько абзацев, а там уже и решать – покупать или не покупать. Мне трудно сказать здесь что-либо в двух словах о своей новой книге. Я не скрываю, что я автор не для всех. Если кого-то воротит от «боллитры», то, может, полегче станет от моей новой книжки. А как бы вы сами ответили на свой вопрос, ведь у вас недавно тоже вышла книга?

А.Н.: В первую очередь – дизайн обложки, где представлен коллаж из фотографии французского философа Мишеля Фуко, чья книга «Слова и вещи» обосновала археологию гуманитарных наук. Моя же работа «Антислова и вещи», как следует из аннотации, посвящена футурологии гуманитарных наук, судьба которых фундирована современным антропоразмерным знанием – пределами семиотической номинации на естественном человеческом языке. Разработанная мной философско-лингвистическая теория «философия антиязыка» на этот раз получает экстремальное проявление на грани смысла (логика), бессмысленности (нелогика) и безмыслицы (нилогика). Антиязыковая методология продолжает ницшеанский проект по де(кон)струкции «человеческого, слишком человеческого», частным случаем которого предстает «лингвистическое, слишком лингвистическое». Думаю, что этих сложных философских понятий будет достаточно, чтобы вызвать интерес сначала к оглавлению книги, а затем и к ее содержанию. А какие ассоциации вызывает у вас мой философский опус?

А.Б.: Темное посредством темного, непрозрачное через непрозрачное. Но это и самое интересное сегодня, на мой взгляд, как в философии, так и в литературе. «Анти», «контр», «нон» – отличные приставки для всего инакомыслящего. Антиязык, о котором вы говорите, вообще супервещь! Я думаю, что ваша философия – это действующий инструмент для борьбы со всей этой косной и ханжеской реальностью, понимание которой почему-то сегодня так хотят упростить, свести к каким-то формулам и схемам, навязывая нам цифровой мир, мир кода и формата. Но почему мир оказывается все сложнее и сложнее, и помогут ли нам наши сложные пути? Есть ведь и опасности сложности. Может быть, уже и не сама философия нам нужна, а какая-то новая поэтика философии? Я все время переживаю за искусство. Почему среди современных философов так мало тех, кто разбирается в искусстве? А вот Жиль Делез, например, обожал Фрэнсиса Бэкона, чья живопись породила делезовский «витализм». Концепт «тела без органов» Делез опять же заимствовал у поэта Антонена Арто. А что вам как философу антиязыка интересно в современном искусстве?

А.Н.: На мой взгляд, современное искусство занимается упрощением сложных вещей, выдавая это за усложнение простых вещей. Я понимаю, что искусство и философия сохранились как последние практики очеловечивания в постмодернистском мире, однако не стоит обнадеживать их, ведь им на смену пришла наука. Научное мировоззрение стало доминирующим в нашем мире, несмотря на то, что фигура ученого нивелировалась. Философия как «веселая наука» (по Ницше) сменилась «строгой наукой» (по Гуссерлю), однако, по сути, они остались с приставкой «лже». Метод деконструкции лжежизни не оставляет места для разочарованных странников гуманизма. Отсюда и нериторический вопрос: на какие дополнительные уступки готовы вы пойти в своем творчестве, чтобы сохранить статус-кво?

А.Б.: Никаких уступок науке! Творчество такая штука, которую нельзя подкручивать ручками регулировок или ползунками на экранчике. Это не научный прибор с той или иной линзой окуляра. Художник себе не принадлежит. Я, наверное, старомоден, но могу лишь повторять вслед за Ницше, что искусство – это высшая метафизическая деятельность человека. И я ставлю искусство по-прежнему превыше всего. Я профессионально занимался физикой и знаю, сколько там субъективизма. Я даже не могу принять такую постановку вопроса – об уступках. Если искусство начнет кому-то или чему-то уступать, то это уже будет не то искусство, ради которого стоит тратить жизнь. Художество – последняя надежда жизни. Со всех сторон вписывание в проект, в контекст, и это уже что-то другое. Настоящее искусство – волевой акт в самую последнюю очередь. Разве что взять себя за шкирку и снова посадить за стол, если, например, речь о писательстве. Дальше может получаться или не получаться. Можно возвращаться к этому моменту начала, пока хватает сил. Но без ожидания и помощи чего-то свыше никак. Своими силами в искусстве не сделать ничего. То есть можно сделать, но тогда это и будет всего лишь сделанным. Это наука имеет дело с теориями, которые состоят из методического движения, делания, которое можно углубить или подправить. В философии можно выложить, выстроить новый концепт. А в искусстве все иначе. Потому что оно – живое. Современное же искусство во многом мертвое, оно перепротезировано идеями, слишком переконцептуализировано. По большому счету это все уже не искусство, а игра с искусственностью. Да, подчас удивляющая, развлекающая, но за счет того самого онаучивания и отехничивания, с которыми надо бы бороться, чтобы это не стало искусством для будущих роботов. Мне кажется, сейчас надо снова заговорить о жизни и об искусстве жизни. Конечно, уже не так, как это делали Сартр или Камю, не плюнуть с отвращением в жизнь, что она оказалась не тем, чем надо, и что другие оказались не теми, каких ты по наивности ожидал в юности. Надо, наоборот, постараться как-то выйти из науки, оставить науке научное, пусть она с этим своим научным и разбирается, но чтобы в душу не лезла. И так они, наука и техника, на каждом шагу. Не должны они завоевывать и подчинять себе философию, а уж тем более и искусство. Живопись, литература – это чувства, аффект. Философия рядится в аффект. А сдерживать, поправлять чувства – это задачи социальных, в том числе дисциплинарных практик. Там, на этих территориях, и находятся разнообразные статус-кво, там и разные методы приручения безумцев, исправления невротиков, вписывания их в управляемый социальный контекст. А искусство – это про что-то другое. Это по-прежнему про мятеж, про бунт, уход в лес, безделье, ничегонеделание, про ту или иную, если хотите, порочность. Это все та же линия ускользания от здравого смысла, которая так часто пересекается с линией смерти. Ведь смерть – это не точка, а линия, которая преследует нас всю жизнь. Которую мы пересекаем или не пересекаем в судьбоносные моменты. Делез об этом писал, когда размышлял о Фуко. Все прочее – машинерия, карьера, код, рассудок. Слава богу, что у самой науки в ее фундаментальных истоках хватает разума не претендовать на то, что не является ее территорией. Она может лишь замечать эти странные корреляции между материальными процессами и тем, что ей не подвластно. Путь по-прежнему как бы проходит этажом выше, где-то там, поверх крыши. И «я бы не предпочел», как это сказано у Мелвилла, мириться с научным мировоззрением. Да, я грущу и мне по-прежнему грустно, что все в наши времена так научно вырождается. Что вырождается и искусство, и именно из-за того, что ищет какой-то статус-кво с этой так называемой научностью, выдавая ее за современность. Тогда как искусство должно бы в каком-то глубинном смысле не развиваться, не прогрессировать, а обратиться назад. Смена стилей и форм с измами – это про что-то другое, сопутствующее. Я люблю и часто повторяю прустовскую фразу, что искусство – это прежде всего видение, а не стиль. И как же можно художнику говорить о компромиссах, то есть выдавать одно, увиденное, данное вдруг в каком-то исключительном моменте озарения (не побоюсь этого старинного словечка), за другое? То есть можно, конечно, показать или сказать так, чтобы не утратить чьего-то расположения. Но это забота не о том зрителе, не о том читателе и тем более не о себе. А нужно, наоборот, заботиться прежде всего о «себе», открыть «себя», освободить, лелеять и охранять от компромисса. Я так и чувствую всей шкурой, как вы сейчас обрушитесь на мою реакционную точку зрения. Но я готов с вами, властителем антиязыка, побороться.

А.Н.: Интересно, если вычесть из искусства гормоны художника, то что в итоге останется?.. Искусство как практика очеловечивания вошло в конфликт с современностью, где царит дегуманизация, о которой писал еще Ортега-и-Гассет. Философия после Ницше и Фуко стирает следы «человеческого, слишком человеческого», по-новому оцифровывая биологический субстрат – геном. Выйдя из пещеры галлюцинаций в мир эйдосов, мы стали критичными не только по отношению к самим себе, но и к тем практикам, с помощью которых когда-то стали людьми. Посмотрели в кривое зеркало, чтобы увидеть в нем 98% совпадений с геномом шимпанзе. На очереди – тотальная дигитализация жизни, в которой искусству будет отведена его оцифрованная история. Искусственный интеллект еще не умеет писать романы уровня Льва Толстого с монотонным и скучным сюжетом, но вполне справляется с малыми жанрами. Цифровое искусство повсеместно вытесняет кустарные способы дегуманизации жизни, в которой нам отведено место генетических подопытных. Франкенштейнизация искусства – таково ли его будущее?..

А.Б.: Если из искусства вычесть гормоны художника… А из гормонов вычесть производные аминокислот, а из аминокислот – цепочки молекул, из молекул – атомы… Ну, да, так нетрудно догадаться, что все мы состоим из кварков и фотонов, каких-нибудь там нейтрино и бозонов Хиггса. Но ведь целое не сводится к частям, целое – это не сумма. Так же и цифровой код: он все лишь размечает столбиками, а самое интересное остается «между». Нередуцируемость к цифре – вот что составляет жизнь. Чем больше ты вычитаешь, тем больше остается. Даже Латур говорит о том, что не схватывается сетями. Есть более фундаментальные процессы, результатами которых являются сами сети. Некая плазмагма, которая может быть размечена по-разному. Но художнику на все эти теории наплевать, он может работать и в отсутствии гормонов. Да и кто все это измерял? Кто измерял гормоны Рембрандта или Толстого? Это какой-то другой язык, и он приспособлен для лечения болезней, а не для анализа произведений искусства. Оцифровывать можно только назад, история живописи может быть отсканирована и сохранена в виде электронного архива, это да. Но остается проблема «неизвестного» и «несводимого». Компьютер занят вычислениями, то есть доказательствами, конструированием и так далее. Но мы же знаем и о теореме Геделя – есть бесконечное множество истинных утверждений, доказать которые в принципе невозможно. «Дигитализация жизни» – сама формула похожа на популярный парадокс советских атеистов: «Может ли Бог создать такой камень, который не сможет поднять?» Однако, согласно теории множеств, бесконечное нельзя сравнивать и объяснять через конечное. Искусство имеет отношение к целому, а не к частям. Его богатство в непредсказуемости и недоказуемости ассоциативных связей, когда произведение только еще бежит, устремлено вперед, когда оно только развивается, растет через художника. В деле всегда некий принципиально неопределенный «дистанционный монтаж», как выражается Артаваз Пелешян. А дегуманизация, о которой говорил Ортега-и-Гассет, это старый разговор, начатый еще Бодлером и доведенный до совершенства Малларме, где целью и предметом произведения искусства объявляется стерильное ничто, некая абстрактная красота, а не человек и его «слишком человеческие» ценности. Это разговор об абсолюте, о трансцендентности. Что касается «франкенштейнизации искусства», то да, она давно идет полным ходом. Взять, например, био-арт. Еще в 2000 году один бразильский художник, кажется, Кац, скрестил яйцеклетку кролика с геномом белка медузы и получил фосфоресцирующего, светящегося в темноте кролика. Это, конечно, интересно и остроумно. Но я все-таки сохранил бы в определении искусства некие основания, имеющие отношение к нашей судьбе. Фосфоресцировать (а геном белка медузы можно привить и себе), наверное, не самое главное. Фосфоресцировать лучше бы мыслью и образами. Я за онтологический поворот. Не консервативный, а именно онтологический. Вот это хайдеггеровское присутствие, бытие-присутствие, которое постоянно от нас ускользает, и мы сами ускользаем от него в некий виртуальный мир, вот что меня беспокоит. Мы проживаем жизнь и не живем. Простите, но я, наверное, задам вам некий дурацкий вопрос: а что значит, по-вашему, жить? Как вы это понимаете? Мне, сознаюсь, часто этой жизни не хватает. Вы думаете о женщинах? Я постоянно. Наверное, умные люди оттого и пьют, чтобы забыться от ума.

А.Н.: Не хочется ни поддакивать, ни поднекивать, но если вы читали книгу Мишеля Фуко «Слова и вещи», то должны помнить, что «человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке». Нам посчастливилось дожить до той сингулярности, когда проблема человека исчезла, заместившись философией искусственного интеллекта. В своей книге «Антислова и вещи», продолжая фукианский пафос, я предпринял попытку показать, что и наш человеческий язык давно растворился в пустыне лжи, бремени и небытия. Никакие художники, в том числе мастера слова, больше не вправе властвовать над нами, получившими возможность путем оцифровки генома редактировать генетическую самоидентификацию, то есть заметая генеалогические следы биологических родителей. Назад, к пещерным истокам, в буквальном смысле наскальной живописи нас может вернуть только глобальная технологическая катастрофа. А к ним в придачу – блох, вшей, включая лобковых, дизентерию, холеру и чуму…

А.Б.: Остановимся здесь, на разрыве, на разных берегах. И предоставим читателю самому решать, с кем он. С человеком или с постчеловеком.