Елена Семенова
Андрей Коровин: «Мир уже никогда не будет прежним». Фото Александра Барбуха
Андрей Юрьевич Коровин (р. 1971) – поэт, прозаик, руководитель культурных программ. Родился в Тульской области. Окончил Юридический институт МВД РФ, Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. Автор 12 поэтических книг. Создатель и многолетний куратор литературного салона в Музее-театре «Булгаковский Дом» (Москва). Руководитель международного культурного проекта «Волошинский сентябрь». Президент фонда «Волошинский сентябрь». Соучредитель Гумилевского общества. Координатор Клуба кураторов литературных фестивалей России. Кавалер Золотой медали «За преданность Дому Максимилиана Волошина». Лауреат премии журнала «Литературная учеба».
Андрей Коровин помимо всех его ипостасей и заслуг уже много лет является автором «НГ-EL», а также финалистом премии «Нонконформизм». 3 апреля он отмечает 50-летие. В этот же день в Музее-театре «Булгаковский Дом» в 18.00 пройдет спектакль «Любовь без парашюта» по стихам Андрея Коровина, Ольги Подъемщиковой и Олега Белозерова. С Андреем КОРОВИНЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Андрей, вы готовитесь к юбилею. Я так понимаю, что настроение приподнятое. И все же, как на вас отразилась ситуация прошедшего года с пандемией? И как вы думаете, насколько она изменила психологию людей?
– Мир уже изменился настолько радикально, что мы сейчас дышим другим воздухом и ходим по другой земле. Все изменилось. Так меняют мир мировые войны. Как утверждают конспирологи, пандемия и была аналогом большой войны – если бы не было пандемии, понадобилась бы война, чтобы встряхнуть мир и людей, перераспределить ресурсы и установить новые правила игры. Удаленка – то, что раньше было доступно единицам, десяткам, стало повсеместным правилом. Некоторые мои знакомые просто уехали из больших городов – к морю, в Сочи, в Крым. Кто-то переехал жить и работать на дачи, кто-то – в небольшие российские города. Сейчас вроде бы начали понемногу возвращаться обратно, но вернутся уже не все. Многие почувствовали вкус свободы, работы на берегу моря и в домашних тапочках. Мир уже никогда не будет прежним. Что касается психологии – случилось глобальное искусственное разобщение людей. И собрать все сообщества назад в полном объеме будет уже невозможно.
– Поговорим об истоках. Как литература вошла в вашу жизнь?
– Моим ближайшим соседом был Лев Толстой. Я родился возле усадьбы писателя «Ясная Поляна», в маленьком рабочем поселке Первомайский на улице Льва Толстого, где тогда жили мои родители. А родом они с Косой Горы – это рабочий поселок с другой стороны деревни Ясная Поляна. На Косой Горе, на улице Пушкина, прошло все мое детство, там я написал первое стихотворение. Оттуда зимой мы почти каждые выходные ездили на лыжах в Ясную Поляну кататься с горок в тех местах, где любил гулять Толстой. Да и летом я любил уходить в яснополянские луга и леса. Тулу я осознанно увидел уже в подростковом возрасте. С моей первой женой Ольгой Подъемщиковой мы жили в Туле на улице Льва Толстого. А ее семья дружила с Толстыми, деду преподавал науки сам Лев Николаевич. Так что Пушкин и Толстой – мои соседи и собеседники с раннего детства.
– А сейчас поддерживаете связь с малой родиной?
– Я уехал из Тулы в 28 лет, поступив на Высшие литературные курсы Литературного института. Все это время связь с родиной не прерывается. Я проводил там фестивали авторской песни – «Дежурный по апрелю», «Куликово Поле», поэтические фестивали, литературные вечера, посвященные Борису Слуцкому, Ольге Подъемщиковой, Сергею Белозерову. Моя мечта – чтобы в Туле появился Литературный музей. Есть музей «Ясная Поляна» – она про Толстого. Есть Музей Вересаева. Но на тульской земле было множество других интереснейших писателей – Жуковский и Зинаида Гиппиус родились в Белеве, один из выдающих русских просветителей Андрей Болотов жил в селе Дворяниново, Ярослав Смеляков жил одно время в Новомосковске. Далее целая россыпь имен – писатели Глеб Успенский, Иван Панькин, Анатолий Кузнецов (автор «Бабьего Яра»), Игорь Минутко, поэты Алексей Хомяков, Борис Слуцкий, Владимир Лазарев, Юрий Щелоков, Виктор Пахомов и так далее. Чьи-то архивы, библиотеки и даже дома еще можно спасти, передать в музей, взять под охрану. Все ведь гибнет, исчезает прямо у нас на глазах.
– Вы окончили Юридический институт. Как так получилось? Что определило выбор профессии?
– Юриспруденция так и не стала моей профессией по большому счету. Я довольно долго метался в выборе – хотел быть то художником, то киносценаристом, то музыкантом, то дипломатом. Поступал на филфак и журфак МГУ, дважды пробовал поступить во ВГИК, подавал документы в Литинститут, прослушал подготовительные курсы исторического факультета, меня пытались уговорить поступить учиться на военного журналиста, год проучился на филфаке Тульского пединститута. После армии пришел работать в газету «Молодой коммунар», и это окончательно определило выбор профессии. Журналистика – это моя самая большая любовь. Но, поскольку у меня тогда еще не было образования, а газета частенько судилась с разными обиженными товарищами, мне предложили поступить заочно учиться в юридический институт за счет газеты, чтобы я мог профессионально консультировать коллег о возможных рисках скандальных публикаций. Так я и попал в юристы. Было предложение остаться преподавать в институте, но в роли педагога я себя никогда не видел. Предлагали мне работать и в адвокатуре, и в милиции, но это все совсем-совсем не мое. В 90-е журналистика давала неограниченные возможности как для самовыражения, так и для защиты интересов простых людей. А самые главные слова спустя несколько лет сказал мне наш тульский классик, писатель Иван Панькин: «Андрей, уезжай отсюда, поступай в Литинститут или на Высшие литературные курсы». И я послушал его и поступил на ВЛК.
– Если журналистика – ваша любовь, наверняка есть история о необычном журналистском задании…
– Конечно. Например, в молодости я увлекся идеями об инопланетной жизни. И вот однажды, прочитав статьи рижского журналиста Павла Мухортова о Пермской аномальной зоне, убедил редактора газеты отправить меня туда в командировку. Главным условием было, чтобы я привез оттуда сенсационный материал. Я собирал там местный фольклор, байки про «зону» и инопланетян, камни с мест посадки и так далее. В итоге написал целую документальную повесть, которая с продолжением печаталась в газете. И воочию увидел, как работает массовое сознание. По окончании публикации повести мы получили множество заинтересованных откликов читателей, и редактор поручил мне вести постоянную рубрику об НЛО. И тут в Туле, которая до этого ни о каких пришельцах и не слышала, стали видеть странных визитеров то тут, то там. Люди приходили ко мне в газету, рассказывали о встречах, приносили фотографии. Стали приходить местные шаманы – астрологи, экстрасенсы, просили на «экспертизу» камешки из «зоны», рассказывали, какая у них мощная энергетика, и потом их не возвращали. Потом вдруг солидный газетный фотограф принес мне снимок НЛО, который сделал из своего окна. Потом об НЛО написал серьезный журналист-скептик. А потом неожиданно я и сам увидел возле дома НЛО (или мне так показалось). Я понял, что с массовым психозом пора кончать и закрыл рубрику в газете. Примерно через месяц бум НЛО пошел на спад, а потом Тула и вовсе забыла о пришельцах.
– У вас двенадцать поэтических книг. Со временем оценки своего творчества меняются. Как вы сейчас относитесь к своим «детям»? И насколько важно, по-вашему, для литератора создавать книгу, то есть отбирать, структурировать?
– Ранние книги кажутся ученическими, крайние – любимыми. В эти изданные двенадцать книг вошло далеко не все из написанного. Я планирую собрать еще несколько книг стихов, которых никто не видел или которые появлялись только в журналах. Есть стихи 18+, для которых я хочу найти куртуазного художника и заинтересованного издателя. Со временем стихи складываются в книги по каким-то темам – я мог бы собрать книгу чисто крымских стихов, или только тульских, или московских. Может быть, когда-нибудь соберу отдельно стихи о городах России, о женщинах, о поэтах и литературе, о московском метро. Вообще, собирать, создавать книгу очень интересно. Но это большая работа, занимающая много времени. Тем не менее это шаг навстречу читателю. Читать поэтический дневник может быть интересно твоим коллегам, критикам, литературоведам, а читатель любит конкретику – мелодрама, трэвел, эротика, триллер. И современный поэт вполне может ему это дать!
– Вы участвовали в рубрике «НГ-EL» «Главкнига: чтение, изменившее жизнь». Сейчас какую книгу назовете любимой?
– Когда в 14 лет меня принимали в комсомол, задали единственный вопрос: какую книгу сейчас читаешь? Я ответил: Джек Лондон «Моряк в седле». Комсомольский инструктор воскликнул: «Отличная книга! Тебе нравится?» – «Конечно!» – сказал я, и меня приняли в комсомол. С тех пор любимых книг было довольно много. Но больше за любимую книгу меня никуда не принимали.
– Все сочиняют по-разному. Кто-то пишет в айфон в электричке, но остаются уникумы, любящие писать карандашом и ручкой. А как это у вас происходит?
– Я довольно много времени провожу в дороге. При этом имею возможность писать. Вот и пишу – ручкой в блокноте. У меня есть любимые блокноты, этакие серийные. Например, люблю серию с иллюстрациями художников. Они меня вдохновляют.
– У нас есть золотой век поэзии, Серебряный век поэзии. Конечно, это ярлыки, приклеенные литературоведами. Но все же, как бы вы озаглавили наше время?
– Был еще свинцовый век – век Леонида Губанова, Аркадия Кутилова, Сергея Белозерова и других, тех, кого государство не признавало, прессовало, и они уходили от непризнания в водку, в бега, в бомжи, в безнадегу. Если же говорить про нынешнее время, то… Мои друзья из литературной группы «Рука Москвы» лет пятнадцать назад написали «Манифест буржуазной поэзии». Это был такой игровой эпатаж, литературный вызов. Но мне кажется, что нынешняя поэзия действительно буржуазна. Признание или непризнание сейчас очень условно. В России не знают как живых классиков, так и молодых гениев. Государство то поддерживает графоманов, то просто какую-то движуху. Критерии в профессии упали ниже плинтуса. Любой ютубер или инстаграмщик сегодня может назвать себя поэтом и набрать миллион читателей. Чиновники (а не критики!) рассказывают нам, что рэп – это современная поэзия, а Маяковский был рэпером. Но это все просто игры буржуазной эпохи, к литературе это не имеет отношения. Кстати, не исключаю, что наше время назовут электронным веком русской поэзии, потому что новые правила игры диктует в первую очередь интернет. Со временем литература и интернет придут к какому-то консенсусу, и не будет такого жесткого противостояния и противопоставления, как сейчас. В конце концов, есть мировые религии (а литература и поэзия – это тоже религия, религия культуры) и есть небольшие религиозные или псевдорелигиозные секты. Какие-то секты со временем становятся ветвью традиционной религии, вливаются в общую канву, а какие-то отпадают и исчезают. Вот и профессиональная литература со временем поглотит какие-то нынешние литературные тенденции, примет их в себя, признает новаторскими и полезными, а какие-то литературные проекты отринет как бесполезные и профанирующие.
– Вообще, как вам нынешняя литературная ситуация?
– Не лучше и не хуже, чем всегда. В России есть и будет литература – высокая и низкая, профессиональная и любительская. Проблема в том, что ее не хотят ни принять в список государственных профессий, ни встроить в бизнес. Государство, несмотря на множество красивых слов, в реальности не может или не хочет помочь литераторам стать законной частью профессионального сообщества работающих людей. В Европе и Америке начинающий писатель, написавший неплохой роман и нашедший своего литагента или издателя, становится профессионалом, живущим на гонорары. А русские писатели, даже звездные – Бродский, Евтушенко, Аксенов и другие – были вынуждены зарабатывать на жизнь чтением лекций. Сейчас – то же самое. В лучшем случае поэты читают лекции, работают педагогами в школах и вузах, в худшем – работают сценаристами, юристами, программистами, экономистами и другими – истами. А до революции 1917 года русские писатели все-таки зарабатывали литературой. И никакого союза советских писателей и государственной поддержки, о которой у нас любят вспоминать как о манне небесной, тогда не было. Надо менять все на законодательном уровне, начинать выстраивать литературную жизнь с нуля, развивать институт литературных агентов. Кто за это возьмется? А ведь нужно, чтобы кто-нибудь взялся!
– Вы завзятый культуртрегер. Расскажите, какие забавные истории бывали на литературных вечерах?
– Таких историй за время жизни литературного салона в Булгаковском Доме – сотни. Помню, однажды мне нужно было уехать на какой-то фестиваль, и вечер в Булгаковском вел мой коллега Леша Ефимов. Это был вечер Олега Ульянова-Левина, посвященный «Мастеру и Маргарите». Когда я вернулся, мне стали рассказывать, что на вечере какие-то девушки стали раздеваться прямо во время выступления, видимо, воображая себя маргаритами, чем посетители музея были почему-то возмущены. Администрация попросила меня больше подобных публичных раздеваний не устраивать, а жаль. Потому что творческая провокация – это тоже один из способов художественного высказывания. Или вот еще – был у нас вечер Германа Лукомникова и Саши Гальпера, которые читали стихи с ненормативной лексикой. В этот вечер в музей забрели две старушки, которые услышали фрагменты выступлений поэтов. Они сочли себя оскорбленными и пожаловались администрации. После этого меня попросили, чтобы на литературных вечерах не использовалась обсценная лексика. И очень жаль, потому что Герман и Саша у нас больше не выступали. И некоторых интересных мне авторов я не могу пригласить выступить у нас именно по этой причине. А еще несколько раз выступал в Булгаковском поэт Юрий Беликов. И, как назло, именно в эти дни мне нужно было присутствовать где-то еще, а вечера вел Леша Ефимов. И Юра в конце концов передал мне книгу с надписью (воспроизвожу на память) «Неуловимому Коровину, которого всегда нет».
– И на Волошинском фестивале ведь наверняка было много смешного.
– Конечно! Множество раз мне звонили расслабившиеся гости фестиваля среди ночи с просьбой помочь добраться домой. Но это что! Вот случай с одним московским поэтом. Случайно я выяснил, он снимает в Коктебеле сразу два номера в разных гостиницах. Я решил у него узнать, с какой целью. И он ответил: «Как зачем? В одном номере я сплю, а в другом номере с друзьями арбуз кушаю». Еще с одним московским прозаиком мне пришлось совершить круиз по коктебельским ночным барам. Однажды глубоким вечером я увидел, что он выходит из гостиницы в состоянии, близком к критическому. Я забеспокоился и спросил у него, куда он собрался. Он ответил, что идет прогуляться, а время-то – ночь! И мне пришлось отправиться вместе с ним. Он заходил в каждый бар, заказывал рюмку спиртного и тряс толстым бумажником, набитым купюрами всех стран мира. Посетители с интересом следили за его бумажником, а я следил за тем, чтобы с ним ничего не случилось. Под утро мы вернулись в гостиницу, и, выспавшись, он даже не вспомнил о том, что было ночью.
– Помнится, мы лелеяли мысль выпустить сборник эротической поэзии. Лелеяли, лелеяли, но ничего не вылелеяли. Как вы думаете – возможно ли такое издание сегодня?
– У нас в России вообще какие-то постоянные проблемы с эротикой. До революции запрещали заветные народные сказки из уникального собрания А.Н. Афанасьева. Сейчас запрещают слова из академического Словаря русского языка В.И. Даля. То у нас в СССР секса нет, то проститутки у Кремля стоят. Какие-то крайности все время. Сборники эротической поэзии и прозы активно печатались в 90-е, а сегодня их днем с огнем не сыщешь. Но если эротика и секс – это ежедневная потребность и норма жизни каждого человека, то почему эта тема так табуирована в России? То, что «секса у нас нет», засело в чьих-то головах накрепко. Люди опасаются об этом говорить в публичном пространстве, хотя все этим занимаются. Наслушаешься от друзей и знакомых историй про их личную жизнь и диву даешься – как интересно живут люди! Но все это – тайно: от семьи, родины, государства. История же про сборник, о котором вы спрашиваете, – и смешная, и печальная одновременно. Но главная проблема в том, что я хотел выпустить сборник современных поэтов, а мне дали понять, что без Пушкина и других классиков он не выйдет. В общем, как говорил Андрей Синявский, у меня с советской властью разногласия чисто эстетические.
– Чего вам не хватает в современной поэзии?
– Куртуазности и революционности. У нас вся поэзия слишком традиционна. Даже направление верлибристов, окормляющихся около нескольких журналов, слишком традиционно. Где литературные группы, манифесты, пощечины общественному вкусу? И эротики у нас в поэзии недостаточно. Опять крайности – либо совсем уж порно, либо какая-то вялая любовная лирика. Куртуазные маньеристы, которые щекотали эротические нервы публики в 80-х и 90-х, постарели, рассыпались, как кубики. Где же новые маньеристы? Кругом – одни березы, романтические сопли и любовь к родине.
– А что вы думаете про коллаборацию поэтов с представителями других жанров искусства?
– Этого как раз очень не хватает. Есть эксперименты поэтов и музыкантов. Сейчас в моду вошла поэзия на театральной сцене: актеры читают стихи современных поэтов, правда, иногда всех подряд, не разбирая дороги. Поэты изредка появляются на неглавных телеканалах страны, но все это не совсем то. Это именно – проекты или личные дружбы. А вот содружества творческих профессий, к сожалению, нет. Вспомните просто один эпизод Серебряного века. Волошин дает Гумилеву пощечину, вызывая на дуэль. Где он это делает? В мастерской художника Головина, где собрались представители творческой богемы Петербурга. Где находится эта мастерская? В Мариинском театре над залом, в котором поет в это же время Шаляпин! В наше время такое невозможно себе представить. У нас поэты – отдельно, художники – отдельно, все – отдельно. Это грустно. Мы не знаем друг друга, не видим и не слышим друг друга. Наша эпоха – это эпоха разобщенных творческих жанров.
– Вы проводили музыкальные фестивали и сами неоднократно были участником музыкально-поэтических вечеров. Что для вас музыка?
– Музыка – это поэзия в параллельном пространстве. В детстве меня почти насильно отдали в музыкальную школу по классу фортепиано. А я-то хотел играть на гитаре! Я промучился три года и бросил. А потом играть на гитаре меня научил мой школьный друг. Я дружил с музыкантами и делал с ними интервью. Всегда пел в компаниях, без гитары себя вообще не помню. И сам писал песни примерно лет с 14 до 35 лет в разных жанрах, в основном в жанре камерной песни, которую иногда путают с бардовской. Выступал на Арбате, в «Гнезде глухаря», на бардовских слетах и фестивалях. В 17 лет мы с приятелем вышли на Арбат с песнями «Наутилуса Помпилиуса» и за вечер заработали на ящик портвейна. Но в формат бардовской песни, я думаю, мои сочинения просто не вписывались. Я всегда хотел писать песни для театра и кино, но тут сотрудничество не срослось. Подводя итоги моего романа с песенным жанром, думаю, что лучшие песни я написал на любимые чужие стихи – Тарковского, Ахматовой, Бродского, Станислава Минакова. А вообще я – меломан. Люблю самые разные жанры – и классику, и романсы, и городской фольклор, и эстраду, и рок, и джаз, и релакс, и этно.
– Вновь вспомню знаменитую цитату: «Когда б вы знали, из какого сора…». Случалось ли у вас так, чтобы из «сора», то есть из поэтической дружеской игры выросло что-то серьезное?
– Поэты вообще перекликаются, перекрикиваются, даже переругиваются между собой. Мне кажется, много отличных стихов выросло из необъявленной поэтической дуэли-игры Валерия Прокошина, Александра Кабанова, Алексея Остудина и вашего покорного слуги. Жаль, что Валера уже не с нами. А дуэль-диалог между оставшимися поэтами все еще продолжается. У меня постоянно идет внутренний диалог с любимыми поэтами – Гумилевым, Цветаевой, Пастернаком, Мандельштамом, Ахматовой, Слуцким. Иногда он вырывается наружу, иногда нет.
В моей новой книге есть цикл «Мои собеседники», но так вполне можно назвать и отдельную книгу стихов, в которых я веду диалоги с современниками и историческими персонажами.
– Какие у вас географически любимые места, где лучше обитать, творить?
– Я пишу о любом месте, где оказываюсь. Самые любимые места – Крым, Карелия, Калининградская земля – Светлогорск, Куршская коса. Из других стран меня особенно покорили Словакия, Грузия и Греция. Географических стихов у меня так много, что они могут составить большую книжку. Но вообще я очень мало где побывал. Мечтаю об Арктике, о потаенных местах Сибири, о Дальнем Востоке. Если говорить о других странах – хотелось бы объехать Европу, мечтаю побывать в Ирландии и Шотландии, в Индии, на Тибете, в Перу, Новой Зеландии и, конечно, в Антарктиде. Для иллюстрации приведу стихотворение:
в Грузии
я чувствую себя грузином
могу пить по-грузински
могу петь по-грузински
могу даже понимать по-грузински
*
в Татарстане
я чувствую себя татарином
отзываюсь на имя Айрат
захожу помолиться в мечети
разглядываю в зеркале
свои татарские скулы
*
на Украине
я чувствую себя украинцем
перехожу на суржик
перехожу на мадеру
перехожу в наступление
при виде местных красавиц
*
в Греции
я чувствую себя греком
под кронами тысячелетних кипарисов
под сводами тысячелетних храмов
и особенно под водой
собирая старинные драхмы
под вековыми камнями
*
столько народов
живет во мне
*
стоит объехать весь свет
чтобы о них рассказать
– Вы испытываете удовлетворение от творчества?
– Если бы я не получал удовольствие от процесса и результата, я бы давно бросил писать. Это же чудовищно – быть поэтом! Это не профессия, не специальность, не пойми что! Это бесконечный диалог с самим собой и с предполагаемыми собеседниками – часто это «идеальный собеседник», которого в реальной жизни так и не встретил. Но это мой способ жизни, другого у меня нет.
– Есть ли ощущение, что в творческой биографии все идет как надо?
– А как надо? Есть какие-то правила? Хотелось бы, чтобы стихи находили больше читателей. Ну, так этого всем хочется – и тем, у кого тиражи книг по 100 экземпляров, и тем, у кого – по миллиону. Главное – чтобы стихи по-прежнему приходили. Поэт без стихов – живой труп. Все остальное – условности.
– Если бы вам дали денег и сказали – делайте что хотите, что бы вы сделали?
– Сделал бы так, чтобы писатели и поэты получали достойное вознаграждение, чтобы эта профессия была признана в нашей стране законной наряду с профессиями менеджеров, экономистов, юристов. Сделал бы книги более доступными по ценам, восстановил бы книгораспространение – чтобы хорошие книги доходили до читателей в любом уголке России. Организовал бы в Крыму, скорее всего – в Коктебеле, настоящий карнавал. И вообще сделал бы Коктебель культурной столицей Крыма с соответствующей инфраструктурой и музейными улицами. Поставил бы всюду памятники поэтам. У нас так мало памятников поэтам! Гораздо меньше, чем военным. У многих великих поэтов до сих пор нет памятников – например, у Николая Гумилева и Бориса Слуцкого. И если уж у нас так любят памятники военным – поставьте коллективные памятники поэтам, воевавшим и погибшим на Первой и Второй мировых войнах! Открыл бы новые литературные музеи. У нас литература в музейном смысле в основном заканчивается на Серебряном веке. А писатели жили и во второй половине XX века, и сейчас живут и умирают. Где сохранять их рукописи, вещи, фотографии, память о них? Даже у Слуцкого и то до сих пор нет музея! Ну не позор ли это? А самая заветная мечта – создать музей любви. В мире тысячи музеев разных войн и ни одного музея любви. У нас в России – точно ни одного! Ради нее идут на смерть, на подвиги, на преступления. Что она такое – ответа не существует. Но она оставляет истории в судьбе каждого человека. Все эти истории, письма, фотографии, памятные вещи обычно гибнут вместе с их носителями. А хотелось бы зафиксировать их, сохранить. Может быть, это чуть-чуть приблизило бы нас к пониманию загадки любви. Вообще творческих идей у меня много. Надеюсь, хотя бы часть из них удастся осуществить в ближайшем столетии!
комментарии(0)