Под звуки Шопена зловещая тень фараона

Поэты Ефим Бершин, Инна Лиснянская, Семен Липкин (в первом ряду), тогдашняя заведующая отделом публицистики журнала «Знамя» Юлия Рахаева (во втором ряду). Из личного архива Ефима Бершина

Ефим Львович Бершин (р. 1951) – поэт, прозаик, член исполкома Русского ПЕН-центра. Родился в Тирасполе. Окончил факультет журналистики Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Был военным корреспондентом «ЛГ» во время военных действий в Приднестровье и Чечне, работал в редакции «ЛГ», вел поэтическую страницу в газете «Советский цирк». Со стихами дебютировал в 1981 году, а в 1987-м вышла большая подборка в журнале «Юность». Автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Поводырь дождя», «Метафора небытия», «Граненый воздух», «Мертвое море», романов «Маски духа», «Ассистент клоуна», книги о молдавско-приднестровской войне «Дикое поле», воспоминаний о поэтах Юрии Левитанском, Борисе Чичибабине, Евгении Блажеевском. Принял участие в создании историко-философской книги «Метаморфозы любви. Россия – пульс мировой державы». Лауреат премии журнала «Дети Ра» (2018), медаль Фридриха Шиллера Европейской академии общественных наук.

Инна Лиснянская десять лет назад написала, что стихи Ефима Бершина «создают некую общую маску нашего времени», но сами стихи – «не маска, а живые события души на фоне безумного мира». Они же, по мнению Игоря Волгина, «эстетически примиряют с той бездной, на краю которой мы оказались». И наконец, после недавнего выхода в свет книги «Мертвое море» Марина Кудимова подытожила: «Мы никогда не услышим, как пел царь Давид. Но, когда Бершин читает свои стихи, мне всегда тревожно за него, больно за падший мир и радостно оттого, что поэтическое слово продолжает живить и действовать». Беседу с Ефимом БЕРШИНЫМ провела Елена КОНСТАНТИНОВА.

– Ефим Львович, в каких отношениях вы с ускользающим временем, со своим возрастом?

– Для меня с определенных пор время, возраст – это не прожитые годы, а количество сделанного, написанного, количество вышедших книг и публикаций. Написано не так много, как хотелось бы. Значит, еще молод. Правда, иногда замечаю, что стареет зеркало, в которое я гляжусь по утрам, но это его проблемы.

– «Я влачусь по пустыне./ Я – часть мирового песка/ из песочных часов,/ у которых оторвано днище»; «Я живу наугад, обожженный мятежным веком,/ подавившись печатным словом, как коркой хлеба»; «Я устал, как Арлекин без маски/ устает кривляться и шуметь»; «Цели нет. Осталась одна усталость./ Фонари скользят по черному небу,/ словно фильм закончился, а титры остались» – это строки из вашей новой книги стихов «Мертвое море». Лирический герой – ваш двойник?

– У меня нет никакого лирического героя, за которого можно было бы спрятаться. Я не актер, я не играю роли. Я – это просто я. А приведенные вами строки написаны в разное время – усталость, депрессия могут настигнуть в любом возрасте.

– Как вы справляетесь с депрессией?

– Ложусь, сжав зубы, мордой к стенке. Стараюсь ни с кем не разговаривать. Выезды на природу, развлечения – пустое. Пока сам с собой не разберусь, ничто не помогает. А когда разберусь, встаю и продолжаю жить дальше.

– Вы не самоед?

– Нет. Это вредно, мешает жить.

– «Господи, вспомни, ведь это же я –/ в новой матроске». По-видимому, не только ностальгия заставляет вас мысленно возвращаться в детство, туда, «где тени блуждают по теням,/ где усталый ночной виноград/ осторожно крадется по стенам», «где мать, не заснув до утра,/ бросив жизнь свою под ноги сыну,/ выходила на берег Днестра,/ заменившего сыну пустыню»? В основном стихи о судьбе вашей семьи в разделе «Забытый выстрел». И там тоже оглядка в прошлое на себя:

Я вырос на руинах той войны,

там, где за водкой и в кровавых драках

вернувшиеся с фронта пацаны

достреливали жизнь свою в бараках,

хватаясь за ножи и топоры,

размазывая братьев по заборам

<…>

Но у меня своя была война,

свой вечный бой, который вечно длился

меж двух дворов

<…>

Мы шли на штурм разболтанных оград

чужих садов, ломая ветки с хрустом

<…>

Я шел вперед. Я был почти комдив.

Мы против комьев в полный рост вставали.

Ворчал сосед: мол, мало вас, жiдив,

фашисты на войне поубивали.

– Я давно пришел к выводу, что границ во времени не существует. Там, в далеком детстве, был я, сейчас, здесь – тоже я. Это один человек. Просто в жизни этого человека уже было много событий, и эти события переплетены в единую судьбу. Более того, я вижу, что все эти события зарифмованы, они в том или ином виде повторяются короткими вспышками, которых хватает на одно или два стихотворения. И совершенно неважно, из какого времени, из какого возраста выскакивают эти искры. Они все мои. Я всегда нахожусь в своем возрасте.

– Память – «внезапный сквозняк», что «сочится, не зная границ,/ и внезапным ознобом доносит к тебе сквозь века/ вереницу событий и тени исчезнувших лиц...» «На царапину памяти не наложить подорожник». Однако что бы вы хотели отпустить от себя навсегда?

– Наверно, ничего. Мой друг, замечательный поэт Евгений Блажеевский, когда-то написал: «…понимаешь невольно, что время –/ Не кафтан и судьбы никому не дано перешить...» Надо жить с тем, что было, и с тем, что есть. Ничего изменить нельзя. Если из пирамиды вынуть даже один, очень тебе неприятный кубик, повалится вся пирамида. Пирамида судьбы.

– Книгу открывает стихотворение «Море – форточка неба, которую выбил Бог...». Однако вряд ли оно и написалось первым?

– Вы правы. Оно было не первым. Первым в этой книге стало стихотворение, написанное уже в далеком 1994 году «Россия. Дождь. Начало октября…». Хотя я не знал тогда, что оно станет ключом к целой цепи моих личных открытий и даже моего личного мировоззрения. В поисках хоть каких-то истин, хоть какого-то смысла нашего существования я попытался соединить древний мир с нашим временем, древний Иерусалим с современной Москвой, и даже глубже – идеи древних пророков с сегодняшним днем. И в какой-то момент мне показалось, что «мир уже не рифмуется». Связи разорваны. Отсюда и название книги – «Мертвое море». Но скорее всего мне это только показалось. Ведь мы не знаем замысла Творца.

– Понятие заданности абсолютно чуждо или хотя бы в какой-то мере свойственно стихам?

– Абсолютно чуждо. Я не могу написать стихи на заданную тему, даже если очень захочу. Более того, меня буквально передергивает от вопроса о творческих планах. Творческих планов не бывает в принципе. Особенно в поэзии. Я никогда не знаю, о чем напишу завтра. Или не напишу. И вообще – не люблю ничего планировать.

– Так или иначе акцентируя слово «море», какой смысл вы вкладываете в связанные с ним метафоры?

– Если говорить упрощенно, то это море жизни.

– Парадоксальные, неожиданные строки. Впрочем, таких у вас немало: «...любить человека – значит почти убить/ человека вместе с его любовью».

– Это трудно объяснить, потому что любовь у всех разная. Бывает искренняя, но эгоистичная любовь, когда от любимого требуют стать чуть ли не собственностью любящего. И тем его лишают свободы и удушают. Два человека – это два разных мира. В любви они должны стать одним целым, какими когда-то были Адам и Ева. Но так редко получается. В результате один подавляет другого, и тот, другой, лишается своей судьбы, начинает жить судьбой другого человека и гибнет при жизни. Не случайно в каббалистической теории и даже в Танахе, в книге Исайи, упоминается Лилит – первая жена Адама, ставшая демоном-убийцей, мстительницей, как я думаю, за неудавшуюся любовь. Впрочем, это сложный вопрос, не стоит в него углубляться.

– В ваших стихах нередки отзвуки мандельштамовских: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...», «Твой зрачок в небесной корке...», цикл «Армения», «Мы живем, под собою не чуя страны...». Или здесь:

Мне стало страшно жизнь отжить –

И с дерева, как лист, отпрянуть,

И ничего не полюбить,

И безымянным камнем кануть;

И в пустоте, как на кресте,

Живую душу распиная,

Как Моисей на высоте,

Исчезнуть в облаке Синая.

– Не думаю, что это так. Какие-то темы могут пересекаться, что естественно для всех поэтов. Мандельштам – гений, и у него все другое, все свое: язык, стилистика, энергетика, звук. Даже его отзвуками пользоваться невозможно.

– Среди ваших постоянных собеседников – Семен Липкин. Точнее, его стихи. Зачем перечитывать то, что уже наверняка прочно впаяно в память?

– Семен Израилевич – огромный поэт и мыслитель. Мне повезло с ним немного общаться, но отнести его к своим постоянным собеседникам я не могу. У меня совсем другие собеседники.

– Кто они?

– За редким исключением, это люди, не имевшие и не имеющие отношения к поэзии. Те люди, которые в разное время влияли на мое становление. К сожалению, некоторых из них уже нет с нами. А перечитывать стихи надо, потому что то, что заложено в гениальные стихи, безгранично, они постоянно открываются с разных сторон и никогда не бывают завершенными.

– Стихи приходят к вам в любом душевном состоянии?

– Нет, не в любом. Но их приход я всегда чувствую загодя.

– Трудно ли преодолевать инерцию, которая, наверное, неизбежно набегает за годы?

– Что такое в данном случае инерция? Сама жизнь? Или опыт? Да, собственный опыт преодолевать трудно. Бывает даже скучно следить за происходящим, зная наперед, чем все закончится. Но собственный опыт передать никому невозможно, я в этом убеждался неоднократно. Только раздражение вызывает. А инерцию жить нельзя прерывать никогда.

– Есть ли темы, которые вы никогда не позволите себе затронуть?

– Не знаю. Как я уже сказал, я не пишу стихов на заданные темы. Для меня тем не существует. Существует лишь то, что само рождается, без всякого замысла.

– Стихи способны иметь разрушительный характер?

– Наверно, да. Ведь талантливые стихи обладают большой силой эмоционального воздействия. Как вам строки из блестящего стихотворения «ТВС» Эдуарда Багрицкого?

Оглянешься – а вокруг враги;

Руки протянешь – и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги», – солги.

Но если он скажет: «Убей», – убей.

Могут. Тем более если это талантливо.

– Очевидно, что другой, невидимый мир для вас так же реален, как и земной:

Зима как будто сыграна на лютне

со звонким переливом и тоской.

А за окном давно уже не люди

бредут, как люди, люди по Тверской.

А за окном, давно уже не город,

бурлит, как город, город. И над ним,

пятном пожара, мертвенен и горек,

горит небесный Иерусалим.

– Утверждать, что так же реален, – перебор, конечно. Но все-таки реален. Ведь мир создан одним Творцом.

– С чем, что можно назвать чудом, вы сталкивались?

– Главное чудо – чудо жизни, чудо мироздания. Каждый день сталкиваюсь.

– Библейские образы и мотивы проступают даже в ваших «светских» стихах: «Кругом песок...», «И когда, скользнув по камням покатым...», «На рассвете последнего дня...», «Стансы». Вот яркий пример:

Пространство между Тверией и Тверью,

от Волги и до Галилейских вод,

едва сочится, словно свет под дверью.

Но связывает общий небосвод

и Тверию, откуда, неугодный,

в Крестителеву школу Сын Господний

пускался в путь, превозмогая ночь,

и Тверь, где мрачно угасает вера,

где ходит в школу, заслонясь от ветра,

любимая,

моя,

чужая дочь.

Стихи – простите за личный вопрос – ваш разговор с Богом?

– Да, это моя молитва, это мой разговор с Богом и даже постоянная с Ним дискуссия. Как-то у меня был поэтический вечер в Переделкине, в музее Чуковского. Погода была ужасная, снег с дождем, и пришло человек семь-восемь. А когда все закончилось, устроитель вечера Павел Крючков сказал: «Ты читал так, как будто перед тобой целый стадион слушателей». И это правда, я всегда так читаю, потому что читаю не для собравшихся и вообще не для людей.

– Полагаться на волю Всевышнего – жить надо так?

– Говоря словами еще одного моего бывшего частого собеседника, Юрия Левитанского, «каждый выбирает для себя». Я советов не даю. Постоянно в обыденной жизни полагаться на волю Всевышнего – глупо. Не думаю, что Он следит за тем, как вы жарите котлеты или ходите в магазин за хлебом. Но бывают критические ситуации, из которых человек сам выйти не может – кругом тупик, бороться невозможно, бесполезно. И вот тут стоит «бросить вожжи» и положиться на волю Господню. Со мной такое бывало, и не раз. И тупики рассасывались. И вообще я понял, что тупиков не бывает. Пока мы живы, конечно.

– Личное освобождение от «египетского» плена, которого вряд ли кто минует, зависит в итоге от воли каждого. Вдобавок все сегодня, похоже, оказались в плену вселенского масштаба – «вновь обретает обличье в кромешной пыли/ под звуки Шопена зловещая тень фараона». Кто он, этот современный фараон?

– Само человечество. Этакий коллективный фараон. Сам себя загоняет в рабство, сам себя догоняет и сам себя убивает. У нас цивилизация самоубийц. Доберемся ли мы до Земли обетованной или перебьем друг друга по дороге в борьбе за золотого тельца – большой вопрос. Поэтому сегодня высшее мужество – остаться самим собой, выйти за замкнутый круг сформированных «общественных мнений», не поддаваться никакой пропаганде, не вступать в политические секты и не стать соучастником массового самоубийства. Такая позиция бывает неуютной, даже страшной порой, но именно так надо.

– И для вас, и кстати для Липкина Новый Завет – не камень преткновения, что, согласитесь, звучит как вызов придерживающимся ортодоксальных взглядов с обеих «сторон»...

– На этот вопрос я уже фактически ответил: нельзя примыкать к ортодоксам, какими бы они ни были. И почему, кстати, Новый Завет должен быть для меня камнем преткновения? Я человек невоцерковленный. Но я люблю Христа. Его невозможно не любить. Я люблю Соломона и Давида. Для меня все они, помимо всего прочего, – величайшие поэты в мировой истории.

– «Россия – метафора небытия»; «Родина – сквозная пустота,/ свистящая, как выстрел на морозе»; «на российских просторах является призрак пустыни», где «ни зги не видно», а человек, по сути, «рядовой государственный сор». Никаких иллюзий относительно настоящего и будущего России вы не строите. Тем не менее наперекор многим соотечественникам считаете, что «бегство от нее/ страшней, чем бегство от Голгофы». Эмиграция для вас неприемлема, потому как: «Зачем дорога, если нет конца/ дороги?» «Пространство – фикция. Оно/ к себе притягивает страстно/ лишь тех, которым не дано/ перемещаться вне пространства». Книга «Мертвое море» – это и ваше высказывание о нашей стране?

– Все так. Но почему «страшней, чем бегство от Голгофы»? Помните искушение Христа дьяволом в Иудейской пустыне? «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; Итак, если Ты поклонишься мне, то все будет Твое». По сути, это была проблема выбора. Можно было выбрать уход, получив земную власть вместе с земным златом. И тогда мы бы ничего не знали сегодня ни о Христе, ни о христианстве. Он бы предал самого Себя, не исполнив Своего предназначения. Но Он выбрал иную «власть», иное царство – царство «не от мира сего» через восхождение на Голгофу. Может быть, это сравнение покажется вам преувеличенным, но бегство от страны, какой бы она ни была и что бы с ней и с нами ни случилось в будущем, – это прежде всего бегство от самого себя, от своего назначения. Потому что Россия – не страна, Россия – это судьба.

– Среди писателей вы встречали тех, кто, разыгрывая из себя моралиста, не соответствовал себе настоящему?

– Встречал, конечно. Но это не самый большой грех. Я его прощаю. Наверно, потому, что сам грешен, хотя моралиста из себя не строю.

– Подлость, предательство – эти свойства человеческой натуры вечны как мир. Но почему всякий раз при соприкосновении они обжигают с неослабевающей силой? Ведь вы, кажется, переживали нечто подобное?

– Подлость и предательство – вещи разные. Подлость не выношу, от подлецов стараюсь держаться подальше. А предательство – явление более сложное. Например, был ли Иуда предателем? Он ведь, кажется, не давал Иисусу никаких клятв. Он Его любил. А потом, может быть, разлюбил, посчитал, что их пути расходятся. Мог бы просто уйти, и это я бы не расценивал как предательство. Но он его сдал первосвященникам за деньги – это скорее подлость. Если человек в силу разных причин или обстоятельств или даже по природе своей не может быть таким, каким быть от него требуют другие, – это не предательство. Если, остро чувствуя свой путь, свою судьбу, он противится внешнему давлению и, спасаясь, уходит – это тоже не предательство. Самое страшное предательство – это предательство самого себя, то есть предательство начертавшей твою судьбу воли Божьей. Надо оставаться собой в любой ситуации, не обращая внимания на хвалу и хулу. Самостояние – вот один из важнейших подвигов человека.

– Надо ли привыкнуть к тому, что обман, коварство, воровство, убийства стали в порядке вещей?

– Почему стали? Обман и коварство всегда были. И будут. Стали ли они сегодня в порядке вещей? Все зависит от обстоятельств. Да, сегодня многие наглядно отошли от ценностей, запечатленных в Скрижалях. Но ведь и время такое – турбулентное. Если в окопах на войне вы начнете проповедовать заповедь «не убий», вас свои и убьют, и найдут этому десятки оправданий. Опять же и предателем назовут. То же самое будет с вами, если в банде воров в законе вы будете проповедовать «не укради». Поэтому главное – не допускать войны, не допускать гражданского противостояния, после которых долго придется выяснять, кто был прав, а кто виноват, кто начал первым, а кто просто ответил.

– Раздумья о времени и своем ощущении в нем наполняют почти всю книгу: «... кончается век-Мандельштам / и является время волков»; «эпоха обреченная моя»; «история – свод неразгаданных снов»; «аз есмь кто?/ Словно скрипка, спрятанная в футляре,/ я лишь звук, разгуливающий в пальто,/ за бесценок купленном на базаре <… / Я давно осужден условно/ как последний рецидивист стиха…» Или: «Я – выражение боли/ этой несчастной страны». Правда, «рецидивист» все-таки требует расшифровки...

– Это расшифровке не поддается. В «Стансах» у меня есть такие строки:

Здравствуй, Бог.

Твой закат, словно огненный глаз, горит.

И среди воспаленной тщеты и цепного страха

я уже устал за Тебя творить,

параллельный мир из земного праха.

Наверно, здесь присутствует грех, гордыня, преступление. Со-созидание мира – имеем ли мы на это право? Но я это делаю почти во всех стихах. Преступник. Рецидивист.

– Цитата из Мандельштама: «Поэзия – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху. Но бывают такие эпохи, когда человечество, не довольствуясь сегодняшним днем, тоскуя, как пахарь, жаждет целины времен». Вам близка его мысль?

– Да, близка. Только у меня «целина времен» заменена термином «пустота». Ею наполнена одна из предыдущих книг – «Осколок». В цикле «Монолог осколка» есть даже такое словосочетание: «траектория пустоты». Но это не дзэнская пустота. Это пустота живая, пустота самоочищения, пустота живородящая. Ибо новое рождается через погибель. А время взрывается само. Порой от человека это даже не зависит.

– Как понимать ваши идущие вслед друг за другом заявления: «Перерисую дорогу и даже судьбу,/ если получится, заново перерисую»; «Если можешь, начинай сначала/ эту жизнь./ А я начну – с конца»?

– Это о том же. Там, за пределом, где уже, как кажется, все заканчивается и начинается пустота, всегда открывается новая жизнь.

– Что, по-вашему, наблюдается сейчас?

– Сейчас мы попали в переходное время, в чистилище. Правда, сами пока не понимаем, в какую сторону этот переход ведет.

– Наивысшего накала предчувствие апокалипсиса достигает в «Поэме распада», которую предваряет отрывок из Откровения Иоанна. Что конкретно спровоцировало ее создание?

– Можно сказать, что наша жизнь и спровоцировала. Или мои личные ощущения. Главное из них – расчеловечивание человека. Поэма написана двенадцать лет назад, когда всех этих разговоров про переформатирование человека еще не было. Но строки уже появились:

И расползалась по Москве,

как трехголовая Химера,

пристегнутая к голове

нечеловеческая эра.

Так или иначе, но переформатирование уже происходит. В последние десятилетия нас изо всех сил пытались превратить в жующий потребительский механизм. Это ли не вариант апокалипсиса? Но в окончательном успехе этого «мероприятия» я все-таки не уверен. Потому что нельзя переформатировать душу. В противном случае мы перестанем быть людьми и не о чем будет говорить.

– Ставите ли вы себе цель быть услышанным читателем?

– Нет, не ставлю. Конечно, хотелось бы, чтобы тебя читали и слышали. Это желание нормальное для поэта. Но поскольку ни на какую целевую аудиторию я не работаю, никому специально не хочу понравиться ради популярности, то и иллюзий никаких давно уже не питаю. И вообще: никакой цели в поэзии быть не может. Просто надо помнить, что талант, если он есть, дается в долг. И этот долг надо возвращать, отрабатывать. Но это не цель. Это уже стиль и смысл пребывания на Земле.