Не выдержан характер Хрюши

Берешь безобразного вида штуковину и чудовищно искривленное зеркало, подносишь одно к другому и видишь прекрасный замок. Альбрехт Дюрер. Вид замка Арко в Южном Тироле. 1495. Лувр, Париж

Талантливый человек нечасто обладает даром конвертировать свой дар, издать книгу так, чтобы она стала событием. Его воображение несогласно укладываться в прокрустово ложе медийного менеджмента. Более того, ему это скучно. Наталия Гилярова равняетя только на себя, создавая особый мир, привнося в литературу новые смыслы. О фантастическом реализме, о смешных и грустных приключениях с Наталией ГИЛЯРОВОЙ побеседовала Наталья РУБАНОВА.

– Наталия, появление вашей книги «Финтифля» вызвало определенный резонанс: о сборнике рассказов написали и в веб-журнале «Перемены», и в «НГ», и в старейшем литжурнале «Знамя». Вы тем временем в подполье. … Как получились, что вы столь давно нигде не публиковались?

– В начале пути и я сунулась было на ярмарку тщеславия. После первых публикаций в периодике мой редактор, добрый человек, стал уговаривать попробовать вступить в Союз писателей. Нужно было предоставить произведение для обсуждения… Я дала «маленький романчик «Неигра» («романчик» не как жанр, а в значении «любовная история»). И вот сидим в тесной комнатке, полной литераторов, обсуждаем… Вдруг один из них возьми и брякни: «В наши дни, когда на улицах наших городов работают тринадцатилетние проститутки, ваша героиня – девственница в пятнадцать лет! Это неинтересно». Я даже покраснела от стыда за этого Шляпника: сейчас литераторы засмеют бедолагу. …Но ему внимали! Оказалось, то был сам председательствующий. Он долго возглавлял, кажется, «Литгазету», а звали его Юрий Поляков. Так что я лучше в саду погуляю… Не хочу на «безумное чаепитие». Уйдя же в подполье, оно же сад, я перестала интересоваться литпроцессом. То, что было на слуху, что издавали, о чем говорили, за что награждали… пыталась читать и не могла. Вот говорят: «Как бумага терпит?» Это выражение для меня не образное. Я просто физически иногда не понимаю, как она терпит. Мне больно за нее, как будто я и есть та самая бумага.

– Владимир Войнович ценил ваши тексты. Позволю себе цитату: «Наталия Гилярова – одаренная писательница с собственным видением мира, выразительным и сочным языком, имеющем в своем истоке следы платоновского словотворчества. Обладает несомненным чувством юмора. Проза ее необходима читателям, ценящим достоинства, благодаря которым литературный текст становится фактом искусства».

– Когда-то мы с мамой вместе читали «Чонкина», наслаждались, смеялись: это незабываемо… Но лично знакома с Войновичем я не была. Это чудесный поэт Григорий Корин попросил его, своего чуть ли не «однополчанина», посмотреть мою рукопись. Я передала ее через консьержку. И неожиданно радостно получила ответ на e-mail.

– Зачем вы писали под псевдонимом?

– Эксперимент. Я задумала жанровый роман, «коммерческий», неавторский. Но не справилась с задачей… Писать ерунду выше моих сил, поэтому получилась презабавная пародия под названием «Манная каша». Процитирую отзыв незнакомого мне читателя из интернета: «Я в восторге от вкусного чтения «Манной каши»! Честное слово, в совершеннейшем восхищении. Сидел, как дурак, и вместо того, чтобы работать, читал эту мыльную оперу…» Это гибрид: веселый и легкий интеллектуальный постмодернистский роман. То есть нечто настолько оригинальное, что ни в какие рамки… особенно в рамки наших серьезных издательств, не умещается. Хотя такая книжка могла бы принести им прибыль, которая им так нужна... А другой роман был опубликован просто без указания автора на обложке: того требовала концепция. У «Красной книги» нет автора. А это – такая же, только «Оранжевая». О вымирающих чувствах… Например, о любви. Критик Эвелина Ракитская писала, что появление этой книги – событие в русской литературе. Читатели тоже присылали восторженные отзывы. И только солидным издательствам безразлично. Они и не смотрят, им лень. В результате оба романа я выпустила на платформе Ridero.

– Иногда вы перебивались сценарной поденщиной…

– Эта печальная история началась с передачи «Спокойной ночи, малыши!». Давным-давно я училась в славном Кульке (МГУКе) на режиссерском отделении, оно же сценарное. И попробовала предложить ТВ довольно забавный пятиминутный сценарий. Его отвергли с резолюцией «Не выдержан характер Хрюши». Потом пошел товарняк детективных сериалов, длинный и скучный. А закончилась история сериалом «Понять и простить»: там уж началась психология. Все мои герои начальству казались неубедительными. Ладно, изображу им Льва Николаевича Мышкина, решила я. Может, вас Достоевский убедит? И описала его под другим именем. Несчастный молодой человек трагически разрывался между двумя девушками… «Ваш герой – валенок, такой зрителю не интересен», – сказали мне. Так нас с Федором Михалычем прогнали с ТВ, не выдержали мы характер Хрюши.

– Вы отнесли на помойку часть собственных книг: что привело к столь отчаянному поступку?

– Это была не книга, а китайская ваза. Я продала старинную вазу, чтобы сделать тираж. Книга, изданная за свой счет, только внешне похожа на книгу. По сути, она так и осталась вазой, мертвым грузом. Потому что такой тираж невозможно распространить. Магазины не берут. Нет путей к читателю. Избранных друзей книга впечатлила. Марина Перчихина (ее уже нет на свете) и Игорь Иогансон, чудесные художники, устроили презентацию в своей галерее SpaiderMouse, пригласили известного критика Вячеслава Курицына. Но… я его не пустила. Я привыкла, что литераторы люди субтильные, часто сутулые и в очках. А тут подходит к дверям великан. Голова его парит в облаках, так что я даже не могу разглядеть лица снизу. И я лепечу: «Вы, наверное, ошиблись. У нас тут литературный вечер. Вам не сюда!» Он почему-то послушался и ушел. А друзья спрашивают: «Ты там Курицына встретила, почему он не заходит?» – «А я его прогнала», – отвечаю смущенно… Так о той моей книжке никто и не узнал. Тираж пылился под кроватью, пока не был отправлен в мусорный контейнер.

– А откуда прилетело слово «финтифля»? Какими ветрами?

– Бука подсказал. Мне повезло быть с ним знакомой. Бука – это такая любопытная букашка, которая изучает людей. И учит для этого человеческие языки. Обычно прячется в книгах, в зазорах между бумагой и типографской краской. О том, что понял, пишет «Буквари». Каждое словечко – новый «Букварь» буки.

– Персонажи вашей книги – не совсем обычные люди, хотя вроде бы и такие же: фантастический реализм дает литератору массу преимуществ, которые банальному бытописателю не снились. Вы сразу начали работать в этом жанре? За что его любите?

– Та литература, которая производила на меня сильное впечатление, была почти всегда в этом жанре. Да, выразительные средства несравнимы. Нашу жизнь можно изобразить более «похоже», используя инструменты фантастики. Потому что наш мир на самом деле фантастический, а не реальный. Иначе он неописуем. Есть гениальный образ у Набокова, игрушки, «нетки». Берешь безобразную, непонятного вида штуковину и чудовищно искривленное зеркало. Подносишь одно к другому и видишь гармоничную, прекрасную вещь. Замок, корабль. … Когда средств фантастического реализма тоже не хватает, чтобы выразить мое безмерное удивление перед этим миром, я перехожу на язык абсурда. У меня есть такая повесть под названием «Фиалка и бабы». О ней как раз Войнович писал, что словотворчество «платоновское».

– Как вы обычно работаете? Кухня писателя порой едва ли не интереснее самих текстов.

– Начинала с тетрадок. Почерк у меня ужасно уродливый. Зато тетрадки подбирала с удовольствием, самые пухлые, заманчивые. При первой возможности перешла на компьютер. Одно только осталось от прежней красоты – не могу пользоваться предустановленными настройками. Для каждой работы создаю особый стиль – оттенок странички и шрифта. Шрифт редко какой выношу… долго подбираю подходящий под каждую свою машинопись. Впрочем, основная канва и интонация – основа любого произведения – ищется на прогулках.

– Вы пишете яркие картины, работаете с горячей эмалью… Можно ли немного и об этом?

– Не пишу маслом. Рисую. А еще анимирую свои рисунки…. типа мультики делаю. Меня готовили в художники. Династия художников, куда денешься... Вопрос предназначения даже не обсуждался. Моя страсть к чтению и сочинительству была тогда запретной, тайной. А теперь самый сладкий запретный плод – как раз рисование. Вот было бы две жизни, я бы по целой и тому и другому посвятила. Еще по штуке – пению, танцам, математике, садоводству, вязанию на спицах и плетению корзин. Даже каждый вид дизайна требует отдельной жизни: ландшафтный, интерьера, одежды... Столько всего интересного на свете! Когда меня готовили в художники, меня смущало, что в этой области и без меня все путем. В альбомах и на выставках я встречала бесконечное число восхитительных, завораживающих миров… Я понимала, что мне нечего к этому прибавить. А вот в литературной современности почти не находила чем восхититься. Осознала, что могу помочь делу. И храбро бросилась на амбразуру…Теперь выяснилось, что я обречена быть художником тоже. Для меня чересчур много значит зримая сторона вещей. Безобразие бьет по глазам, как попса по ушам. Безвкусица – почти физическая боль. Литература и изобразительное сошлись для меня в точке эссе: я взахлеб пишу об искусстве.

– Это маленькое чудо – ваша «Финтифля», подарок играющему в литагента писателю: встреча с соприродной энергией вызывает острое желание дать чужим живым буковкам ход на том уровне, на котором его дать можно хотя бы в импринте «Литературное бюро Натальи Рубановой». Вы же не перестанете писать? Иногда «непыльное» сие занятие утомляет, но все-таки без него было б совсем уж нелепо жить, нет?

– Спасибо! До встречи с вами я была уверена, что мой труд вообще пропал впустую, никому не нужен. Но вы – исключение в литературном мире. Вы не только сами посвящены в таинство букв, но великодушно любите чужие. Вообще литературу. Вы болеете за эту запущенную отрасль и пытаетесь восстановить ее... Вы за нее сражаетесь, как Робин Гуд! Конечно, я буду продолжать, особенно теперь. То, что умеешь делать, то и любишь. Так даже и уборщица может полюбить свою работу. И будет без нее скучать. Иногда и писательская работа похожа на работу уборщицы. Есть подвижники, исследующие пороки общества или его беды. А еще писательская работа сравнима с трудом психиатра. Герцен писал о безумии общества от лица доктора Крупова. Когда я начала работать для газеты «Первое сентября», мой отец, далекий от литературы человек, скульптор-монументалист, был уже не молод. Он не мог понять и запомнить слово «эссеист» и рассказывал, что его дочь стала «осенистом». То ли от слова «осенять», то ли от «ассенизатор». Весь диапазон в одном слове. Люблю особое состояние, похожее на медитацию, ощущение связи с центром мира – с его смыслом. Когда чувствуешь, что ставишь буковки правильно, созидаешь, строишь гармонию. А гармония и есть счастье. Из кирпичиков-букв мы его и строим.