Елена Семенова
Амарсана Улзытуев: «Жалко, что отец не дожил до того времени, когда таким мальчишкам, как я, показан отцовский ремень». Дондок Улзытуев, его жена Валентина и дети – Баирма и Амарсана. Фото Олега Максимова
Амарсана Дондокович Улзытуев (р. 1963) – поэт. Родился в городе Улан-Удэ. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Автор поэтических сборников «Сокровенные песни» (1986), «Утро навсегда» (2002), «Сверхновый» (2009), «Анафоры» (2013), «Новые анафоры» (2016). Награды – первое место в конкурсе поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна» II Международного поэтического интернет-конкурса «Эмигрантская лира – 2013/2014», диплом «За поиски обновления и расширения поэтического инструментария стиха в номинации «Лучшая поэтическая книга» XII Международного научно-творческого симпозиума «Волошинский сентябрь» (2014), приз зрительских симпатий всероссийского конкурса «Время поэтов» (2016), диплом поэтической премии «Московский счет» 2017 года «За лучшую поэтическую книгу года». Лауреат Государственной премии по литературе Республики Бурятия (2018).
Мы решили побеседовать с Амарсаной Улзытуевым о его отце – поэте Дондоке УЛЗЫТУЕВЕ (1936–1972). Он родился в улусе Шибертуй в Бурят-Монгольской АССР. На русском языке стихи появились впервые в год окончания школы в газете «Бурят-Монгольский комсомолец». Затем он работал в Бурятском книжном издательстве. Первая книга стихов «Три тайны пера» вышла в 1957 году в Улан-Удэ. В 1963 году окончил Литературный институт, за год до этого став членом Союза писателей СССР. Работал в журнале «Байкал». Стихи и поэмы переводили на русский язык Евгений Евтушенко, Станислав Куняев, Михаил Светлов и другие, печатали в толстых журналах. При жизни вышли сборники «Млечный путь» (1961), «Напев» (1963), после смерти – «Избранная лирика» (1964), «Олений рог» (1965), «Большой перевал» (1970), «Ая ганга» (1974), «Собрание сочинений в трех томах» (2015, 2016, 2017). С Амарсаной УЛЗЫТУЕВЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Амарсана, ваш отец Дондок Аюшеевич считается классиком бурятской поэзии несмотря на то, что родился в XX веке и прожил всего 36 лет. Не могли бы вы еще раз проговорить – за какие заслуги он удостоился высокого звания? Что кардинально важного сделал он для бурятской литературы?
– Да, Дондок Улзытуев действительно великий бурятский поэт. Это я все больше и больше понимаю сейчас, как и мои земляки и наши бурятские литературоведы, ибо большое видится на расстоянии. Уже сейчас именно его имя входит в число символов национальной идентичности бурят наряду с уже традиционным символом ая-ганги, образом травы, название которой он изобрел и ввел в широкий оборот, как Хлебников – «летчика». Сейчас слово «ая-ганга» звучит буднично, этим словом называют теперь кафе, магазины, теле- и радиопередачи и даже детские сады, но изначально это, оказывается, два вида степных трав. Как пишет исследователь творчества отца, «...связав их единым национально значимым художественным образом, присущим только творчеству Д. Улзытуева, – образом трав чабрец и полынь (ая и ганги) как символа родины. Необычно звучащее слово ая-ганга, употребленное без перевода, не только отсылает к ментальному представлению, но и создает новый образ-символ» (Л.С. Дампилова «Семантика оригинала и перевода в поэзии народов Сибири»).
Я даже свою первую дочь назвал этим новым словом, в честь изобретения отца.
Сначала отец был для меня просто знаменитым поэтом, даже после смерти – настолько знаменитым, что меня еще подростком узнавали только по имени (у меня тогда единственного было монгольское имя – Амарсана, которым меня назвал отец). Ко мне подходили в деревенских магазинах, в городе – в трамваях и автобусах бабушки и дедушки, вопрошая по-бурятски: «Ши – Дондогой хубуун гууш?», что означало: «Ты – не сын ли Дондока?» Больше всего трогало, что они это спрашивали, не называя фамилию или отчество отца, а только – имя, как будто хотели осведомиться о сыне близкого родственника. Все мое детство и юность ко мне постоянно подходили какие-то люди и эмоционально начинали рассказывать о моем отце, как они с ним дружили. Получалось, что он был близким другом людей почти во всех городах и весях Бурятии, где бы я случайно не оказался. Из-за всего этого позже развилось чувство огромной ответственности – не опозорить память отца, не уронить его имя, национального сокровища всех бурят-монголов. И все же, поскольку я уже начал кропать стихи, я начал опасаться подпасть под влияние поэзии отца, чтобы меня не называли снисходительно – типа «Дюма-младший». Я начал сознательно отказывать себе в удовольствии глубоко вникать в творчество отца, хотя учился в бурятской школе и умел читать на родном языке.
Позже я начал понимать, что речь идет о гениальном поэте, потому что кроме тех, кто бил себя в грудь и объявлял себя другом отца, были и те, кто сообщал мне, что стали писать стихи, прочитав стихи Дондока Улзытуева. А это уже признак гениальности поэта – когда его стихи волшебным образом околдовывают читателя и превращают в поэта. Среди них было немало простых людей, но многие стали профессиональными и известными поэтами. В подтверждение моих наблюдений приведу несколько отзывов наших старейших и новейших ученых: «Сколь динамичным было развитие Д. Улзытуева, можно видеть и на следующем примере. Еще не схлынула волна подражания улзытуевским миниатюрам, а поэт, уже признанный корифей самого молодого поколения поэтов Бурятии, с начала 60-х годов осваивает новую для бурятской поэзии форму – верлибр, свободный стих. И в этом начинании он нашел горячих последователей, в том числе талантливого, безвременно умершего Даши Дамбаева, и здесь он создал ряд значительных произведений» (В.Ц. Найдаков, Байкал, 1975, №4. «Слово о поэте»); «Улзытуев в родную поэзию внес много новых черт, линий, новых средств и приемов. В частности, в своих лирических миниатюрах он показал и доказал неограниченную смысловую и эмоциональную емкость бурятских слов» (Г.О. Туденов, 1962); «Замечательны простота и изящество миниатюр. Их более 50, и почти все превосходны. Здесь особенно проявилось мастерство Улзытуева в умении самыми скупыми и скромными словесными средствами поэтически передать читателю мысль, настроение, пейзаж. Часто кажется, что перед тобою не стихи, а китайские или японские акварели – миниатюры... Вся прелесть их в тонкости рисунка, в прозрачной нежности красок...» (Лев Пеньковский, «Дружба народов», 1966); «Бурятская поэзия до Д. Улзытуева не знала такой глубины лирико-философских размышлений… Основа авторского стиля Д. Улзытуева наряду с другим проявилась, конечно же, в его новаторстве, которое сводится главным образом к умению совмещать эмоциональную выразительность с глубиной размышлений, по-философски осмысливать всеобщую связь явлений природы и человеческих чувств. Склонность к философским обобщениям, стремление вникнуть в тайны высшего смысла бытия придает лирике Д. Улзытуева реальную широту и весомую масштабность, чего раньше недоставало бурятской поэзи.» (Т.М. Дугаржапова 2004, «Бурятская поэзия: Проблемы поэтики и стиля»); «Улзытуев выразил в своих стихах своеобразие национального мира бурят, характер народа, его философию, был непревзойденным мастером стиха, настолько виртуозно владел родным словом, что таких, увы, больше нет» (Л.Ц. Халахарова, 2020, «Слава и гордость национальной литературы…»); «Говорят, поэты от Бога долго не живут. За краткий срок пребывания на этой земле они исчерпывают всю полноту бытия. Дондок Улзытуев ушел от нас в возрасте великих поэтов – в 36 лет. Ушел, на краткий миг согрев теплом души наши сердца, озарив их светом настоящей поэзии. В созвездии бурятских поэтов ХХ века Дондок Улзытуев – одна из самых светлых и гармоничных величин» (И.В. Булгутова «Лирика Дондока Улзытуева в контексте национальных традиций», 2011); «Существует некий алгоритм Судьбы Великого Поэта: феерическое начало – и юный Пушкин, и совсем молодой Улзытуев буквально ворвались на поэтический небосклон своего времени, потеснив другие светила; неуемный безудержный поиск и проба пера почти во всех родах и жанрах литературы; смелое экспериментирование; ломка сложившихся стереотипов; пора горчайших раздумий о Творчестве, призванном одухотворить Мир» (М.Ц. Цыренова «Пушкин и Улзытуев»).
– Вы сами оригинальный поэт, получили множество наград. Как считаете, что важного успел вам дать отец, чему успел научить? Какие у вас есть знаковые воспоминания о нем? Какие из его произведений больше любите?
– На большую часть этих вопросов, к сожалению, не получится ответить, потому что отца не стало, когда мне было 9 лет. Но то, чему отец не успел меня научить, тому получилось научиться в школе-интернате, единственном учебном заведении тех времен, где преподавали бурятский язык и литературу, куда, согласно его завещанию, мама меня сдала в том же году – в 3-й класс. Получилось удачное совпадение и в материальном плане – этот интернат был для сирот и полусирот, где почти все было за счет государства, в том числе и казенная одежда, и обувь. Это было большое облегчение для мамы, с которой я виделся только на каникулах и по выходным – вплоть до окончания школы.
Отца помню эпизодами, потому что он часто уезжал надолго в командировки. Например, когда мы жили с ним на Байкале (он тогда купил у рыбаков дом на самом берегу Байкала в селе Боярское и стал там первым дачником), я ходил в первый класс в начальную школу на станцию. Папа мне купил модный для мальчишек тех времен ремень с железной бляхой со звездой, и я им дрался с местными хулиганами, намотав ремень на руку. Однажды, еще до школы, мы с ним ходили на какую-то радиовышку на сопку в тайге; я побежал к отцу с горки, не заметил козел с торчащим из него бревном и ударился переносицей аккурат в круглый спил бревна, искры полетели из глаз, было больно (с тех пор у меня нос слегка приплюснутый). Отец внимательно на меня смотрел – буду плакать или нет. Я не заплакал и долго очень этим гордился. А по лицу отца было видно, что он доволен. Мама всегда вспоминала про нашу с ним эпопею жизни на Байкале – отец воспитывал меня там по-спартански. То есть я вставал рано утром, носил дрова, топил печку. Это было в доме на берегу. А уже к первому классу школы мама с сестрой поселились напротив, через железную дорогу, в казенном доме – мама в селе работала фельдшером. Вот еще эпизод, уже в городской квартире: помню сквозь сон, как отец выносит меня спящего на балкон на солнце и лупой обрабатывает то ли цыпки, то ли бородавки на моих руках. Боли никакой не чувствовал, а руки очистились. Воспоминаний много, как-нибудь напишу об этом более подробно. Но главное воспоминание об отце – это, после его смерти, постоянная, порой катастрофическая его нехватка, «дефицит отца» все мое детство и юность. Я его постоянно искал в своих повторяющихся детских снах – то в каких-то горах и распадках, то в нашем домике на Байкале. Так же я до сих пор не понимаю, как я выжил – ведь не было строгого отеческого ока, а была полная мамина беспомощность. Дело в том, что я рос хулиганистым и очень своевольным мальчиком. Не сказать, что я нарывался на неприятности или драки, но часто, очень часто серьезно рисковал жизнью и здоровьем. Как результат – множество травм и переломов. Поэтому одна из мыслей, когда думаю об отце, – жаль, что он по причине своей ранней смерти не дотворил своих гениальных стихов, жаль также и того, что он не дожил до того времени, когда таким мальчишкам, как я, очень показан отцовский ремень. Возможно, целее и умнее я был бы.
По поводу творчества отца – мне нравится практически все, что я успел прочитать в оригинале и переводах. Более внимательно и глубоко изучать Дондока Улзытуева я стал недавно, ибо сейчас я уже не боюсь стать его или чьим-то еще эпигоном, поскольку уже чувствую себя абсолютно автономной творческой личностью, при этом способной трезво и объективно оценить другую творческую реальность.
– Ваш отец писал стихи на бурятском несмотря на то, что отлично знал русский. Почему он не писал стихи на русском языке?
– Сохранились документы, свидетельствующие, что отец, хотя и хорошо знал русский язык, но все-таки не настолько, чтобы самостоятельно делать хорошие подстрочные переводы своих текстов. Ему иногда приходилось обращаться за помощью к русскоязычным друзьям. Как раз дневник с такими подстрочниками у нас сохранился, и даже известно имя автора или консультанта некоторых подстрочников. А хорошее знание отцом русского языка очень помогало такому консультанту в тонкостях донести смысл и даже аромат стихотворения. Поэтому уже известные переводы стихов отца иногда до 70% сохраняют текст сохранившегося подстрочника, который отец изготовил с помощью русскоязычных товарищей по цеху. Один из исследователей творчества отца пишет: «В 1958 году Ярослав Смеляков прочитал подстрочные переводы стихотворений студента Литературного института Дондока Улзытуева и впал в такой восторг, что серьезно решил напечатать эти подстрочники, так сказать, в «натуральном виде», настолько они «сочились» и дышали поэзией…»
– Стихи Дондока Аюшеевича переводили Евтушенко, Куняев, Леонович и др. Чьи переводы стихов на русский язык наиболее приближены к оригиналу, если, вообще, можно говорить о какой-то близости?
– Разумеется, нельзя говорить о такой близости, когда речь идет о подстрочнике, а все упомянутые переводчики отца переводили его с подстрочников. Здесь имеет значение лишь качество подстрочного перевода – и, судя по вышеупомянутому дневнику, подстрочники были очень качественные, поэтому у всех этих поэтов получились переводы на высоком уровне. Ну и, как мы знаем из теории перевода, очень многое зависит от таланта переводчика. А о качестве таланта вышеупомянутых авторов общеизвестно. Признаться честно, я пробую заново перевести стихи отца, у которых уже есть известные переводы вышеперечисленных авторов, – и поражаюсь, насколько мастерски легко и классно эти переводы сделаны. Поэтому пока не добьюсь нужного качества, не хочу светиться своими переводами отца. Добавлю лишь – мои пробы обусловлены тем, что я эти стихи читаю в оригинале и понимаю, что кроме смысла текста хорошо бы еще донести, хотя бы отдаленно, непередаваемую мелодию стихов отца. Пользуясь случаем, вкратце расскажу об этих новых возможностях перевода с бурятского, в частности, поэзии Дондока Улзытуева.
Строго говоря, бурятская классическая рифма – начальная рифма – суть переднее аллитерационное созвучие. Метрически классический бурятский стих – это интонационный ритм. Строка всегда короткая. Рассмотрим на примере одной строфы знаменитого стихотворения отца («Захяа»):
Хадын саhанай хайлаха сагта
Хайлгана шубууд уйлахал.
Хайлгана шубуунай уйлахада,
Хайрата намаяа hанаарай…
Смотрим сохранившийся подстрочный «перевод Теплякова», приведенной автором стихотворения в одном из дневников (историки бурятской литературы пока нам не ответили, кто такой Тепляков):
Когда растает снег в горах,
Заплачет птица Хайлгана.
Когда заплачет Хайлгана,
Вспомни обо мне.
Вероятно, на основе этого подстрочника и был осуществлен ставший знаменитым прижизненный перевод «Захяа» в исполнении Станислава Куняева, вот первая строфа:
Когда растает снег в горах,
когда в холодной синеве
заплачет птица Хайлгана,
ты вспомни обо мне…
При всех достоинствах этого варианта перевода (простота, ясность) все же мне, читающему его в оригинале, становится понятно, что здесь, во-первых, не передан колорит звучания самого стихотворения, его звукового и смыслового богатства, во-вторых, утеряна какая-та важная щемящая нота в психологической атмосфере текста. Ну, и в-третьих, есть некоторые неточности и натянутости. Например, в строгой простоте текста нет таких красивостей как «холодная синева». Или, например, «Хайлгана». Это название вида птицы (озерная чайка) и одновременно звуковое подражание плача-всхлипа типа русского «хныкать». Поскольку к моменту моей первой попытки перевода этого стихотворения я уже провел собственный эксперимент с «анафорой» в русском варианте, то есть написал стихотворные книги «Анафоры» и «Новые Анафоры» по принципу гибрида – русские стихи с бурят-монгольскими передними рифмами и созвучиями. И, судя по результату, смею надеяться, эксперимент удался, и принципиально новая русская тоническая рифма – анафора стала возможна как регулярная, а не окказиональная рифма. Ведь я решил попробовать перевести стихи по принципу эквилинеарности или близкой к нему в надежде хотя бы таким образом сохранить и передать глубину и пронзительность звучания гениального текста, а если повезет, и других стихотворений великого поэта бурятского народа. И вот что получилось:
Завещание
В пору таянья гор снегов,
Горько, под чайки крик,
Горько, под чайки озерной крик
Вспомни меня на миг...
Здесь показан вариант прямого перевода на примере одной строфы, когда текст перевода максимально близок оригиналу. Важно было по принципу зеркальной точности донести не только акустику стиха – гортанность, особенно сквозной аллитерационный строй – «хадын – хайлаха – хайлгана – уйлахал – уйлахада – хайрата» с помощью русских гортанных звуков «в пору – гор – снегов – горько – крик – озерной – вспомни», ритм, количество слов, колорит местности, национальный колорит, аромат самой поэтики текста, но также красоту и легкость пера бурятского гения. Не уверен, что попытка полностью удалась, перевод еще не закончен.
Недаром в народе Дондока Улзытуева прозвали «бурятским Пушкиным». И поскольку его поэзия отличается пронзительной лиричностью, поклонники бурятской поэзии совершено справедливо называют поэта еще и «бурятским Есениным». Отсюда становится понятно, какая сложная и ответственная задача стоит перед переводчиком.
Замечательны переводы шести стихотворений отца, сделанные нашим гениальным Намжилом Нимбуевым. Как известно, юный Намжил, который, в свою очередь, был сыном классика бурятской поэзии Шираба Нимбуева, будучи студентом Литературного института общался с моим отцом, в частности, в общаге Лита, куда любил наведываться отец как бывший выпускник этого вуза. И, возможно, как раз в результате этого общения идея свободного стиха возникла в творчестве Намжила как основная стихотворная форма, с которой он начал работать на русском языке и благодаря которой Дондок Улзытуев уже был знаменит как новатор в бурятской поэзии. Забегая вперед, скажу, что я солидарен с мнением автора одной из юбилейных статей об отце по поводу перевода Нимбуева: «Не будет преувеличением сказать, что этот перевод лучше всех передал все нюансы лирики Улзытуева. Конечно, немалая заслуга в том, что Намжил и сам прекрасно знал родной язык, при этом виртуозно владея русским» (Андрей Ян).
Откинув во сне одеяло,
открыв свое белое тело,
нагая красавица дремлет.
На голые сладкие груди,
расцветшие утру навстречу,
рассвет проливается тихо,
с вершин своих раннее солнце
священные пуговки гладит.
Если дело обстояло именно так, что нимбуевский свободный стих в русском языке принял эстафету от свободного стиха Дондока Улзытуева на бурятском, то получается, что как я не старался не подпасть под влияние поэзии отца, все равно – через поэзию Нимбуева – стихи отца в «крови» и моих стихов, в основе и моего творческого развития.
– Какое было вероисповедание у отца? Оказало ли это влияние на его творчество?
– Поскольку отец родился и умер в советское время, уверенно можно сказать, что он, как подавляющее большинство людей того времени, не был религиозным человеком, но был большим любителем и собирателем религиозной древности. Помню, что в детстве наш домик на Байкале был весь в иконах – христианских и буддийских. После смерти отца домик неоднократно становился объектом грабителей, пока однажды не унесли все. Остались одни лишь старинные книги и журналы в сундуке, на котором в детстве я спал.
Но, читая стихи отца, я бы охарактеризовал его творческое кредо и философию одним словом – космизм, очень близкий мировоззрению великого Уолта Уитмена, которого он очень любил. И вероятно, и ваш покорный слуга оказался продолжателем космизма отца. Хотя я, как уже говорил выше, принципиально не читал тогда его стихов, мне в наследство досталась его библиотека с книжной полкой, откуда мне мама однажды достала томик Уитмена и сказала: читай – твой отец его очень любил. Но мой космизм получился несколько иным – с учетом влияния Хлебникова, Чижевского и Циолковского, а также Рабиндраната Тагора – он, кстати, тоже был извлечен с книжной полки отца и прочитан в 7-м классе.
– Буряты любовно, с большим уважением относятся к своим поэтам. Это очень заметно на фоне более, если так можно выразиться, спокойного отношения россиян к своим. Чем значима сущность поэта, занятие поэта для бурятов?
– Конечно, я не специалист по этнопсихологии бурят и монголов (как и Великих Моголов), но, возможно, это восходит к проблематике архетипов сознания по Юнгу. К примеру – слово «книга», согласно нашим ученым-востоковедам, пришло в бурятский язык не из русского языка, как многие современные заимствования, а наоборот, заимствовано русскими из монгольского языка, к которому относится и бурятский язык. В свою очередь, монголы сами заимствовали это слово – «хэниигэ» из древнего языка шумеров. Как известно, уже в древнейшем общемонгольском эпосе «Гэсэр» мать всех богов, бабушка Манзан Гурмэ, открывает и читает «хэниигэ» – книгу судеб. Поэтому осмелюсь и бурят-монголов вслед древним кочевникам-иудеям назвать народом степи и книги. А значит, и стихотворного искусства. Недаром гимны и благопожелания – юроолы и уреэлы – у бурят-монголов с древнейших времен являлись важнейшей частью речевой культуры. Мечтаю когда-нибудь устроить поединок тостов с грузинами, где бы тостующий бурятский тамада показал свою удаль, ибо знаменитые бурятские тосты-юроолы – это чистая поэзия, неописуемая красота льющегося водопада слов. Ну, и конечно же, изустное искусство улигершинов, доживших до наших дней, когда рапсод речитативом под аккомпанемент своего хура (национальный смычковый инструмент) или акапелла поет народный эпос, подобного вещему Бояну из «Слова о полку Игореве», часто на ходу слагая заново поэтический текст в 11 тысяч слов. …То есть, если верна идея историков, что можно перепрыгнуть из общинно-родовой стадии социального развития в капитализм, минуя феодализм, то, возможно, с речевой культурой это не работает. Видимо, нельзя просто взять и перескочить из мифопоэтического сознания в постиндустриальное. Поэтому современный поэт в сознании степняков до сих пор является вещим…
– Мы, не зная бурятского, ощущаем звукопись, музыку бурятской поэзии, ее энергетику. Это похоже на заклинание. Вообще, как я понимаю, у бурятов поэт – это и есть шаман, заклинающий стихии. Случалось ли вам наблюдать такое действие бурятской поэзии?
– Мне не случалось, а вот как раз отцу случалось. У него по этому поводу даже есть стихотворение «Эжымни хонишон байгаа» («Моя матушка была пастушкой»), кстати, написанное свободным стихом, – о том, как в детстве он стал свидетелем отлучения овечкой от себя новорожденного ягненка. К удивлению его мамы (моей бабушки), он помог ей успешно провести древний обряд успокоения овцы в виде пения-заклинания. И тогда овечка наконец, подпустила своего детеныша к вымени (кстати, этот уникальный обряд речевой культуры номадов вошел в список всемирного нематериального наследия ЮНЕСКО). Привожу полностью пока дословный перевод.
Моя матушка была пастушкой
Смутно помню, как ходил
с глазами на мокром месте, путаясь в материнском подоле,
просясь с ней на овечью ферму.
Было начало весны.
Одна кургузая белая овечка не приняла своего детеныша,
замотала головой из стороны в сторону,
крошечного своего ягненка, с белым родимым пятном на лбу,
еле стоящего, дрожащего на неустойчивых ногах, не стала подпускать к себе.
Мама моя долго ее уговаривала,
и, поглаживая по вымени, по лбу и загривку,
Запела одну ласковую нежную песню.
Мне стало очень интересно, и я присел возле мамы,
нахохлившись, затаив дыхание, я слушал песню.
Не знаю почему, но белая-пребелая овечка та
взбрыкнула, и ягненка, ищущего материнское вымя,
чтобы прильнуть и присосаться к нему,
оттолкнула так, что он покатился,
и стояла, подрагивая, так и не приняв его.
Мама моя очень сильно расстроилась.
Стала она кургузую ругать, винить.
А я запомнил все слова ее песни.
Я встал из-за спины матери, сел прямо напротив той овцы и с чувством
Запел.
И глаза той белой овцы немного погодя увлажнились,
и, понюхав очень быстро и беспорядочно виляющий хвостик своего мохнатенького ягненочка, она начала его кормить своим молоком.
Никогда не забуду, как мама посмотрела с нежностью
на меня:
– Станешь певцом, сын,
непременно станешь певцом.
Спев песню тээгэ, уговорить овцу принять ягненка непросто.
Душа нужна, – сказала она с чувством удовлетворения
и погладила меня по голове.
…Станет тепло, придет весна,
расстелются травы и зацветут цветы,
прилетят (водоплавающие) птицы,
и вымя твое наполнится молоком.
Кто тебе выбежит навстречу,
Кто тебя будет встречать?
Тээгэ, тээгэ, тээгэ, тээгэ!..
– Стихи вашего отца и статья о нем его друга – Станислава Куняева вошли в антологию поэтов, ушедших из жизни в раннем возрасте , – «Уйти. Остаться. Жить». Выходили ли какие-то еще биографические, литературоведческие статьи о нем и его творчестве?
– Да, работы по творчеству и личности отца благодаря некоторым энтузиастам ведутся, и это радует. Как вы уже в курсе, в результате усилий литературоведа, доктора филологических наук Людмилы Дампиловой вышел долгожданный трехтомник творчества отца, который она составила. Также недавно наши филологи предприняли попытку издания дневников отца. Надеемся, все пройдет успешно, за что я им очень благодарен – в частности, кандидату филологических наук Ларисе Халхаровой и доктору филологических наук Ирине Булгутовой. Продолжается научный анализ творчества отца, защищаются кандидатские и докторские диссертации. И кстати, в следующем, 2021 году будет 85 лет со дня рождения Дондока Улзытуева. Очень надеюсь, что республика достойно встретит юбилей своего великого поэта.
комментарии(0)