Мимо Колизея в московской шубе

Дивный Рим! Тебе Москва жару прислать забыла. Фото Елены Семеновой

Маргарита Прошина многие годы поэтично и с любовью пишет в своих эссе и рассказах о Москве, о любимых ею русских классиках. В буквальном смысле живет в литературе. По случаю ее юбилея о писательской биографии, любимых авторах и сути творческого процесса с Маргаритой ПРОШИНОЙ побеседовала Нина КРАСНОВА.

– Маргарита Васильевна, вы родились в Таллине, в красивейшем прибалтийском городе с огромным портом, со своей историей и культурой. Как это отразилось на вашем творчестве?

– Я удаляюсь в прошлое, в тот «загадочный», по вашим словам, город у моря, смотрю на него глазами ребенка. Отец мой строил корабли, и я ребенком просто оробела, когда увидела судно не на воде, а на стапеле, на котором оно казалось мне поистине огромным. Порт показался мне чудесной непонятной страной, я представляла себя на капитанском мостике и отдавала команды или же спускалась в машинное отделение. Запах солярки, смешанный с запахом морской воды, так нравился мне. До сих пор я изредка улавливаю его по утрам, а во сне вижу, как отец мой, молодой, самый красивый, самый умный, читает мне вслух «Детство Темы», «Кота Мурра», «Степь»... Естественно, Таллин сильно повлиял на меня. Этот город присутствует в рассказах «Изольда», «Кольм», «Часть целого», «Meri armastust (Море любви)». В них я вспоминаю свой Таллин, очарование которого живет в моей памяти вместе с особым запахом моря и дыма, красными черепичными крышами, которые как бы парят в воздухе, укутанные легким туманом, который способствовал полету моих фантазий. И я вновь с восторгом поднимаю голову, чтобы поприветствовать Старого Томаса, который был героем не только моей героини Илле из рассказа «Кольм», но и моим, и я когда-то делилась с Томасом секретами, мечтами. Невероятная смесь запахов в аптеке на Ратушной площади, старейшей в Европе! Стоит мне вспомнить о ней, как нос мой улавливает эту невероятную смесь лекарств, пряностей, красителей и сладостей. Мне дорога сдержанность жителей Таллина, приглушенные голоса. Парк Кадриорг, окрестности Лебединого пруда, ухоженные клумбы, сейчас ими никого не удивишь, но тогда, более чем шесть десятилетий назад, все это вызывало детский восторг. Я не расстаюсь с Таллином никогда, то и дело поднимаюсь на Вышгород, любуюсь улочками, как бы завязанными узлами, черепичными крышами средневековых башен, городской стеной, а потом спускаюсь по узким улочкам, вымощенным булыжником, располагаюсь за столиком с чашечкой кофе.

– Вы принадлежите к категории людей, которых называют книжниками, и сами пишете книги. Что для вас есть творчество? Потребность души? Смысл жизни?

– Знаете, я вспомнила Тригорина из «Чайки», который жизнь свою считает малоинтересной, однообразной, и, когда закончил один рассказ, тут же начинает другой. Подобное ныне происходит и со мной. Я как бы вышагнула из жизни в другое измерение и из одного своего рассказа перехожу в другой, и в этом мое невероятное счастье. Как будто я сама превратилась в чайку и перелетела из Таллина в Москву, чтобы сделаться писательницей. Но прежде судьба окунула меня в невероятные приключения по крупнейшим книгохранилищам библиотек Москвы и Петербурга. Это путешествие длиною в несколько десятков лет меня настолько увлекло, что я стала писать сама. Судьба щедро одаривала меня удивительными встречами с истинными книжниками, совершенно особенными людьми. Это в основном мужчины, одиночки. В поисках и путях приобретения вожделенного издания конкретной книги сосредоточены смысл и счастье всей их жизни. Я же столь глубоко погрузилась в судьбы своих женских персонажей, что не готова с ними расставаться. В своих рассказах с помощью моих героинь, которые сами управляют мной, буквально настаивают на своем, я пытаюсь узнать себя, разобраться в своих поступках, обидах и страхах.

– Бывает, что классика подавляет. Писатель начинает думать, что не может конкурировать с великими писателями. Знакомо ли вам подобное ощущение?

– На классике как раз и проявляется талант. Только те становятся писателями, кто принимают вызов классиков, начинают писать, стремясь соответствовать их уровню. Меня нисколько не смущают классики, они из меня человека делают, дарят мне упоение чтением, вызывают восторг, спасают от горечи и бед. Стоит только открыть, к примеру, Данте, и вспомнить: «О честь и светоч всех певцов земли,/ Уважь любовь и труд неутомимый,/ Что в свиток твой мне вникнуть помогли!» Данте обращается к чести и знанию всех творцов, которые были до него с большим уважением, отмечая их бескорыстное служение и любовь к творчеству, поскольку это позволило ему создать свой художественный «свиток». Гениальный Осип Мандельштам в «Разговоре о Данте» написал: «Чтение Данта есть прежде всего бесконечный труд, по мере успехов отдаляющий нас от цели. Если первое чтение вызывает лишь одышку и здоровую усталость, то запасайся для последующих парой неизносимых швейцарских башмаков с гвоздями». Да, комедия Данте истинно божественна. Во всех отношениях приятные люди встречаются редко. Каждая подобная встреча как божественный дар, и для меня это – классики. Вот уж действительно цельные натуры. «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». А главное в этой гармонии то, что Чехов не будет стоять над душой и пояснять, что он хотел сказать, как и Гоголь, как и Платонов. Они писали, потому что не мыслили своей жизни без творчества. Их цельность и преданность слову увековечили их.

– Вы в своей прозе создаете художественную летопись Москвы, говорите, что это «Город мечты, надежды, исполнения желаний», который нужно изучать и узнавать на протяжении всей жизни. Что для вас Москва? Оправдывает ли она ваши мечты и надежды?

– Я мысленно стремилась в Москву ребенком, представляла город-сказку. Потом бывала на каникулах в Москве, жила в знаменитом здании Университета, ходила в Консерваторию, театры, влюбилась в этот город-музей под открытым небом. Времени походить всласть по улицам и переулкам непарадной Москвы было немного, и тогда я решила, что учиться в институте и жить буду только в Москве. И вот уже практически полвека я хожу по Москве пешком и насладиться ей не могу. В моих эссе «Задумчивая грусть» я записываю впечатления о нежно любимом городе. Думая о Москве, часто вспоминаю роман Андрея Платонова «Счастливая Москва». Образ Москвы, женщины с таким странным именем «Москва», переплетается с образом столицы, принимающей всех и вся. Как он гениально делает это: «Столица засыпала. Лишь вдалеке где-то стучала машинка в поздней канцелярии и слышалось, как сифонили трубы МОГЭСа, но большинство людей лежали в отдыхе, в объятиях или питались в темноте квартир секретами своих скрытых душ, темными идеями эгоизма и ложного блаженства. – Поздно, – сказал Сарториус, напившись чаю с Божко. – Все уже спят в Москве, одна только сволочь наверно не спит, вожделеет и томится. – А, это кто ж такое, Семен Алексеевич? – спросил Божко. Сарториус вытер свои слепнущие глаза, потом хотел уговорить свое сердце, заболевшее по Москве и по всем прочим существам, но увидел, что размышление его не действует. Но от неуважения к себе страдание его было нетрудным»

– В вашей прозе много страниц посвящено писателям-классикам всех времен. А кто из современных писателей оказал на вас самое сильное влияние? Кого можете назвать своим учителем?

– Здесь дело обстоит значительно сложнее. Я вообще перестала делить писателей на современных и классических. Важен сам текст. Колесо времени неимоверно быстро вращается, и уже сама для себя я представляю Данте моим современником. Вот в чем дело. Обычным людям это понять почти невозможно. Они не могут выпрыгнуть из своего тела, как бы приколочены к своему времени. И уж если говорить о моем учителе, так это, несомненно, поздний Чехов. Но когда Чехову был двадцать один год, тогда умер Достоевский. Каждый из них велик, гениален по-своему, но оба они создали художественные миры, загадку и глубину которых будут постигать всё новые и новые поколения. Герои Чехова вспоминают Достоевского, пересказывают мысли и слова его героев. Вот, к примеру, из рассказа «Загадочная натура»: «Опишите меня, Вольдемар! – говорит дамочка, грустно улыбаясь. – Жизнь моя так полна, так разнообразна, так пестра... Но главное – я несчастна! Я страдалица во вкусе Достоевского...» Или: «Вы не верите, ну, а я верю. У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит, что если бы не было Бога, то его выдумали бы люди. А я глубоко верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий человеческий ум» («Палата № 6»). Чехов прежде всего художник. Он не просто повествует, он живописует. Но роман Достоевского «Подросток» незримо присутствует в его произведениях. Об отношении Чехова к Достоевскому можно узнать, глубоко вникая в его произведения. В письмах своих тоже Антон Павлович никогда напрямую не пишет о Достоевском, но нервические мотивы проникновения в самые тайные подземелья души человеческой Достоевского живут во многих произведениях Чехова. Я этим подчеркиваю тот факт, что учителями становятся не те люди, с которыми вы живете в одно время, а те, которые своими произведениями призывают вас к творчеству. Великая литература магически владеет мною: магия судьбы.

– Вы давно публикуетесь в журнале «Наша улица», работаете под девизом «Ни дня без строчки!», издали более шести книг. Как получилось, «кто виноват», что вы стали писателем?

– Всему виной библиотека – в узком и в самом широком смысле слова. Как-то я открыла журнал «Наша улица» с романом Юрия Кувалдина «Родина» и обалдела от сокрушающей мощи текста. И все остальное в прозе померкло. Я решила предложить в этот журнал свои вещи, редакция со всем вниманием отнеслась ко мне и стала меня публиковать. С превеликим удовольствием, забывая обо всем на свете, ежедневно пишу, перечитываю, зачеркиваю, снова пишу и вдруг обнаруживаю, что написала совсем не о том, о чем собиралась. Но меня это давно уже не удивляет. Замысел – только повод, чтобы приступить к очередной записи, а результат получается неожиданный. Выходит, что слова каким-то непостижимым образом направляют меня. Почему так происходит? – задала я себе вопрос и тут же запела ответ: «Так природа захотела,/ Почему – не наше дело,/ Для чего – не нам судить». Согласна я с моим воображеньем, пишу как есть, как вижу в дивном сне. Иду по Риму мимо Колизея в московской шубе. Снег идет с утра. Фонтаны в лед одеты. Дивный Рим! Тебе Москва жару прислать забыла. Ведь Рим теперь в Москве, а ты устал в пути от долгих путешествий. Дрожишь от холода. Пустынно на улицах твоих, а холод пробирается ко мне под шубу, ледышкой стать могу, но, страх преодолев, я понимаю, что только жар спасет меня. И тут передо мной возник любимый Данте, божественный сей образ жар сердца моего мгновенно опалил, и всё вокруг, и вечные фонтаны Рима вновь заиграли красотой своей. Хочется сказать о главном. Чехов много говорил о новых формах. Без инноваций, без концепта ничего не получается: по сути, это указание бороться со штампами. Именно в этом направлении идет моя мысль, когда я пишу рассказ или эссе – ничего не объясняя, показывая пунктирно особенности своей мысли или характеры моих героинь. Именно в героинях, в том, что я пишу только о женщинах, причем стремясь показывать их такими, какими только я одна их вижу, и состоит моя концепция.