Лариса Пушина
С книгой «Петербургские небожители» Дмитрий Бобышев готов предстать перед любым литературным судом. Фото из личного архива Дмитрия Бобышева
В этом году Дмитрий Бобышев стал лауреатом Международной премии «Пушкин и XXI век». Кроме того, в США вышла его новая книга «Петербургские небожители». О старых и новых книгах, круге поэтов, формировавшемся вокруг Анны Ахматовой, и преподавании в университете с Дмитрием БОБЫШЕВЫМ побеседовала Лариса ПУШИНА.
– Дмитрий Васильевич, сколько у вас изданных книг? Какая из ваших книг вам дороже других?
– На этот момент у меня двенадцать книг стихотворений и поэм (еще одна готовится к печати) и четыре тома мемуарной прозы – трилогия «Человекотекст» плюс книга «ЗЫ», являющаяся к ней постскриптумом. Можно упомянуть также изданный в соавторстве «Словарь поэтов русского зарубежья», в котором я описал поэтов третьей волны эмиграции. Скоро попросятся в книгу и мои эссе о поэзии, их накопилось множество. Из книг стихов мне особенно дороги три, но важней всего была первая, она определила мою дальнейшую судьбу. Я назвал ее «Зияния», это символизировало мое отсутствие в литературной давке периода брежневского застоя, хотя я еще жил там. До этого я изредка печатался в журналах и альманахах, но когда захотел издать книгу, мою рукопись задробили (отклонили по причине цензуры – «НГ-EL») два ленинградских издательства, и я решился отправить ее в Париж героической Наталье Горбаневской. Наталья, мой добрый друг, собственноручно набрала ее в издательстве YMCA-Press, и книга вышла в 1979 году. С этим я уехал в Америку. Меня хорошо приняли в эмиграции, много печатали в русскоязычной периодике США, Франции, Англии и Израиля. Когда публикаций накопилось достаточно для новой книги, словно древнегреческий бог из машины, явился знаменитый художник Михаил Шемякин и предложил издать совместную книгу. Я написал специально для него поэму-бестиарий, и вскоре вышла роскошно иллюстрированная книга «Звери св. Антония». Это было весомое подтверждение: Аз есмь! И, наконец, новейшая книга поэм «Петербургские небожители», это, можно сказать, итог жизни. Она только что вышла, теперь судите по ней о моих достижениях как стихотворца.
– Вы известны как поэт из «ахматовского квартета», литератор с легендарной биографией, связанной с Ахматовой и Бродским. «Ахматова мне подарила стихотворение «Пятая роза», которое стало благословением на всю жизнь…» – сказали вы однажды. Как появилось это стихотворение?
– Оно появилось в ответ на мое, стилизованное под мадригал. Как вы знаете, это старинная куртуазная форма восхваления прекрасной дамы, а ею в моих глазах была семидесятилетняя Ахматова. И не только в моих: у Наймана есть строчка «Это я и прекрасная старая дама». А мои стихи – объяснение в любви от всех четырех: «Еще подыщем трех и всемером...» и, более того, просьба ответных посвящений. Вместе с мадригалом я преподнес ей к дню рождения букет из пяти роз, четыре из которых в свой срок увяли, а пятая необыкновенно хорошо расцвела и, как записала Лидия Чуковская со слов Ахматовой, «творила чудеса». Ответные посвящения Ахматовой – мне «Пятая» и еще двум – «Последняя» и «Небывшая» – оказались теми чудесами.
– Известно, что у Бродского было много романов, в том числе с замужними дамами. Но он обошел всех собратьев по перу по числу посвящений одной женщине – загадочной «М.Б.» Говорят, что вы увели у него эту женщину, Марину Басманову. Они не были женаты, просто встречались. О юной художнице Марине Басмановой Анна Ахматова отозвалась так: «Тоненькая, умная и как несет свою красоту! И никакой косметики. Одна холодная вода!» Было ли возможно «увести» умную женщину? Что это был за роман?
– Не стоит особенно верить этому мифу о Бродском. Я не думаю, что он обошел по числу посвящений, например, Франческо Петрарку, написавшего 366 сонетов к Лауре. К тому же Евгений Рейн однажды поведал миру, как этот миф создавался. Он был очевидцем того, как Иосиф готовил переиздание своих стихов, снимая посвящения другим прекрасным дамам и заменяя их инициалами «М.Б.»
Да, мы с ним оказались соперниками, но я считал, что в личные отношения не следует впутывать посторонних, а он поступал ровно наоборот, разыгрывая страсти на публике. Результатом этого явилась жирная сплетня, которая потянулась за мной через всю жизнь: «увел Марину»... Сменился век, даже тысячелетие, и вот наконец она докатилась и до Америки. И не где-нибудь на задворках, а в престижном New Yorker сообщили urbi et orbi, что я, мол, «украл герлфрендку» у лауреата... Да разве она чья-то собственность? И как им не зазорно так сплетничать!
Все это вынудило меня взяться за перо и изложить, как было на самом деле. Немало страниц в первом томе «Человекотекста» посвящено этой истории, описанной, как я считаю, максимально правдиво. Времена были тогда скверные, это да, но я действовал в тех обстоятельствах «с открытым забралом»: объяснился (хотя и не примирился) с Иосифом, подписал общее протестное письмо в его защиту и написал личное протестное заявление, которое подал в Союз писателей. В нем я выразил возмущение клеветническими нападками на Бродского и заявил о своем авторстве тех стихов, которые ставились ему в обвинение как «чуждые» в пресловутом фельетоне «Окололитературный трутень». Текст заявления приведен в моей книге «Я здесь» (2003).
– Вы несколько десятков лет были профессором на кафедре славистики Иллинойского университета в США, в настоящее время вы почетный профессор этого вуза. Легко ли с американскими студентами?
– Конечно, приходилось к каждому занятию готовиться даже на русском языке, а на английском тем более. Однажды мне пришлось вести ознакомительный курс «Русская литература в переводах», это был мегакурс, коллеги не хотели связываться, а я взялся. На лекции записалась небывалая туча студентов – точно по числу мест в аудитории Lincoln Hall Theater (всего в зале 600 мест, за исключением четырех, предназначенных для профессора и ассистентов), причем был еще и лист ожидания для тех, кто в это число не попал. Каждая лекция становилась приключением, но также и моим испытанием на прочность. Правда, помогали трое аспирантов плюс было хорошее компьютерное оснащение. Апофеоз наступил во время письменного экзамена, когда пришлось бороться со шпаргалками – тайно распечатанными конспектами лекций, распроданными кем-то как раз перед экзаменом за 50 долларов каждая. У меня где-то в бумагах хранится этот артефакт.
Но больше всего я любил небольшие группы – примерно в дюжину учеников. С ними было хорошо выйти весной на лужайку, сесть кружком под деревом и вещать. Я избегал рутины, придумывал каждый раз что-то новое, чтоб не соскучиться, а когда самому интересно, это обязательно передается студентам. Потом, много позже, я получал, да и все еще получаю приветы от моих бывших учеников – то с благодарностью «за хорошо проведенное время», то с поздравлением к Рождеству.
– Вы – лауреат Международной премии «Пушкин и XXI век». «Ноктюрн» и другие ваши стихотворения прекрасны. В них тонкость, мудрость и чарующая красота, будто это классика и XXI век одновременно. А кто из современных стихотворцев больше всего нравится вам? Если бы у вас было единственное в мире поэтическое издательство, чьи книги на русском языке вы бы сначала выпустили?
– Спасибо за признание. Имя Пушкина существенно меняет мое отношение к наградам. Поскольку мое существование в литературе оказалось штрихпунктирным, подобно Летучему Голландцу, я не пытался реализоваться в призах и премиях. Я видел, каких усилий и уловок стоят эти достижения соискателям, и никогда не подавал заявок на подобные конкурсы, дабы не остаться ни с чем в позе неудачника. Но однажды я был обескуражен, когда узнал, что журнал «Юность», где в 2010-е годы печаталась из номера в номер трилогия «Человекотекст», присудил мне премию имени Анны Ахматовой. Как вы знаете, мне уже достался от Ахматовой бесценный дар, это стоило любых наград, зачем еще? И я послал в «Юность» моего племянника, чтобы получить символический приз. Но на сей раз я от всей души говорю спасибо куратору премии «Пушкин и XXI век» Ларисе Пушиной, а также досточтимому жюри, другим номинантам и коллегам, меня поздравившим.
По поводу теперешних поэтов скажу, что их всегда было много, но, кроме тузов и козырей, большинство как-то незаметно рассеивалось по редакционным корзинам. А сейчас они все на виду по причине существования всемирной сети, и это – благо и напасть для всего литературного сообщества. Мне приходится довольно много читать стихов самого разного качества, поскольку я числюсь в редколлегиях двух журналов – «Слово/Word» и «Эмигрантская лира». Говоря иносказательно, радуюсь любой серебристой рыбке, попавшей в мой невод, но золотую поймать пока не случалось.
А в роли издателя, пусть даже гипотетического, я себя не представляю. Я признаю, что и автор, и издатель любят литературу, ценят книгу, хотя любят и ценят по-разному. Все-таки, как ни крути, один из них художник, а другой бизнесмен. Но случись такие фантастические обстоятельства, как вы предлагаете, я бы печатал не громкие имена, а звонкие тексты. В моем выборе я бы применял давно забытый принцип хрестоматий, он более справедлив.
– В США вышла ваша книга «Петербургские небожители». Издательство, где она вышла, существует более 30 лет, там выпускались книги Василия Аксенова, Евгения Евтушенко, Эдварда Радзинского, Эдуарда Тополя, Анатолия Карпова. Ваша книга задумана как показ или галерея эпических форм, о которых ненароком забыла поэзия XXI века. Вы в книге бросаете вызов стихотворцам будущего. Расскажите о новой книге, в том числе о полифонических поэмах.
– Я годами присматривался к издателю Илье Левкову, а он присматривался ко мне. И вот час истины настал: он предложил опубликовать у него книгу стихов. К этому моменту я находился в полном изнурении от игры в «кошки-мышки» с одним российским издательством. Я подготовил для них большую книгу поэм, которую они то хотели издать, то не очень, то обещали, то откладывали, и так тянулось месяцами без каких-либо подтверждений и обязательств с их стороны... А тут еще настал коронавирус, надежды испарились, и я совсем пал духом. И вдруг, как уже бывало в моей жизни, словно deus ex machina, явился мне в электронной почте энергичный и деловой Илья, прислал договор, я передал ему готовую рукопись, и – voila – осуществились мои «Небожители»!
С этой книгой в руках я готов предстать перед любым литературным судом, даже если он будет происходить в трактире «Гамбург» под председательством Виктора Шкловского, и посостязаться с тяжеловесами. Вы очень верно определили: «книга задумана как галерея эпических форм, о которых ненароком забыла поэзия XXI века». С давних пор, едва почувствовав в себе силушку стихослагателя, я стал ее испытывать на крупных формах.
Книгу предваряет моя статья с полемическим названием «Преодолевшие акмеизм». В ней я рассказываю о попытках и поисках большого стиля в нашей ахматовской группе поэтов 60-х годов – попытках, которые продолжались и в дальнейшем. Сама Ахматова преодолевала тогда акмеистический канон, когда-то установленный по меркам «прекрасной ясности». На образцах ранних стихов Ахматовой он был провозглашен герольдом акмеизма Виктором Жирмунским в докладе «Преодолевшие символизм». Но полифоническая, многоплановая «Поэма без героя» поздней Ахматовой переполнила и перехлестнула собой эти узкие мерки. Ее новый стиль я бы назвал «прекрасной сложностью».
По-своему каждый из нашей четверки совершенствовался в этом направлении. Сказывалось и то, что в воздухе тогда витали новые идеи Михаила Бахтина о поэтике. Бродский вносил полифонические элементы в раннюю карнавальную поэму, Найман использовал барочные приемы и фонетические иноязычные отражения в текстах, у Рейна в лирических монологах появилась некая таинственность... Я осваивал принцип циклического построения, глядя, как на наших глазах это делала с «Полуночными стихами» Ахматова. Так, например, восемь восьмистиший составили у меня цикл «Траурных октав», посвященных ее памяти, но в книгу они не вошли, поскольку и так хорошо известны из-за мема «ахматовские сироты».
В книгу вошли несколько таких укрупненных форм. Они представляют собой развернутые описания, как, например, в «Цветах» и «Мгновениях», с обязательным развитием сюжета, с драмой и состязанием красок, с нарастанием и неожиданным поворотом смысла и обнаружением в нем чего-то невиданного и небывалого. Или как в «Волнах», где происходит медитативное чередование строф (каждая из семи строчек) с попытками доискаться до внутреннего смысла великого действа: вот, мол, у древних греков оно явило рождение красоты из пены морской. И с теперешними к этим волнам вопрошаниями, а не творят ли они непрерывно, даже сейчас, такое же чудо? Подобное происходит и в малой циклической поэме «Вся в пятнах»: небесный план отражается в земных контурах солнечной лужайки. Эта же мистерия, но в громогласном регистре разыгрывается в большой полифонической поэме, названной «Небесное в земном». Любовный сюжет с драматическим, почти трагическим содержанием завершается в ней долгим взглядом в ночное небо и катарсисом.
Другая большая поэма «Стигматы» уносит сюжет в эмпиреи – она посвящена мистическому созерцанию Ран распятого Бога и состоит соответственно из пяти частей. Здесь предпринята попытка словесной иконописи. Усложненный текст местами выстроен в графические знаки и символы для лучшего и более наглядного восприятия.
«Русские терцины» – крупноформатная поэма, направленная не вверх в небеса, а вширь по земле. Она представляет собой разноголосицу мнений на тему России, ее истории, русской ментальности, русских проблем и болевых точек. Иными словами, эта поэма – психоанализ русского «мы». В ней используется изобретенная или счастливо найденная автором строфа, подобная сонету, но более краткая и емкая – терцинное десятистрочие.
Книга «Петербургские небожители» названа по одной из поэм, посвященной высоким точкам города-западника, города-Гамлета, рожденного стать столицей, но лишенного столичного статуса. Это три более чем известных ангела-столпника, две монферрановых славы, Адмиралтейский кораблик и сферические навершия на Кунсткамере и Доме книги. Они охраняют город и спасают его от старинного заклятия царицы Авдотьи: «Городу сему быть пусту!» Нет, возражает автор: «Город – улицы и лица, не без моего лица».
Но зачем описывать эти поэмы? Надо их читать!
– В одном из стихотворений вы говорите: «Я брожу, пытаю мой путь и тычу/ (методом ошибок и проб) / в нечто почти насекомо-птичье: / эйч-ти-ти-пи, двуточье, двудробь». Какие ваши пробы и попытки вы воспринимаете с наибольшей нежностью?
– Это цитата из стихотворения «Внезапно голос...» Вот так, бредя неуверенными шагами по интернету, я был изумлен, услышав голос расстрелянного поэта. Это был Николай Гумилев, незадолго до ареста и казни начитавший на валик с воском (такова была техника звукозаписи) свою любовную канцону. Страстная, завораживающая манера чтения вдруг воскресила его, я услышал его живым, и это меня поразило. Спасибо технологическим гениям, одарившим такими чудесами все человечество!
В связи с этим я вспоминаю загадочное стихотворение Михаила Кузмина «Есть у меня вещица, подарок от друзей…», где он описывает, но не называет волшебный подарок, который помогает в пути, поет, утешает музыкой и разгоняет тоску. Эта хрупкая вещица запечатлевает любимый облик, протягивает незримые связи с далекими друзьями, «пускай они в Париже, / Берлине или где...» Сейчас мы бы вмиг догадались, что за вещица, но Кузмин написал это в 1926 году!
Я вовсю пользуюсь волшебным устройством, как теперь это делает, вероятно, каждый грамотный человек, но особенно мило мне виртуальное общение в фейсбуке, где у меня собралось избранное общество из профессионалов и читателей литературы. Здесь мои виртуальные друзья (не хочется называть их «френды») публикуют разнородные опусы и высказывания, а я публикую свои, и происходит обмен мнениями. Беседы особенно оживились во время пандемии.
Для тематического общения я создал группу «Стихи во время карантина» как отдаленный намек на пушкинский «Пир во время чумы», и там собрались сотни стихотворцев. Пожалуй, даже многовато, но жаль их разгонять, тем более что тревожные обстоятельства вызвали у многих прилив вдохновения, а я отношусь к этому с интересом. Я написал уже две статьи «Стихи во время...» и «Стихи после...» и отправил обе для публикации в журнал «Эмигрантская лира».
И еще одно литературное утешение – мой персональный сайт. Сам я не смог бы его построить, и я бросил в Книге Лиц (так я для себя русифицирую фейсбук) клич о помощи. На него отозвался израильский инженер Михаил Непомнящий, и он создал очень четкий и стильный дизайн. Мы поместили туда мой литературный багаж: книги стихов, поэмы, статьи, мемуары, фотографии, рисунки, отзывы, интервью – все или почти все.
Там есть подсчет посетителей, и я могу убедиться, что страницы сайта перелистаны многие тысячи раз, что его посетило множество читателей со всего света. Конечно, больше всего из России, США, Израиля, Украины, Беларуси, Германии, Франции, Великобритании, Казахстана, Австралии, Литвы, Чехии. Но есть и посетители из экзотических Арабских Эмиратов, Камеруна, Камбоджи, Крита, Новой Зеландии, Монголии, Чили, Андорры, Гонконга. Всего более 70 стран. Весело бывает глядеть на их разноцветные флажки.
комментарии(0)