Дьявол уже без маски вступил в этот мир

Гоголь остро, болезненно, с непосильной ответственностью переживал духовную слепоту своих современников. Карл Мазер. Портрет Николая Гоголя. 1841

Анна Евтихиева анализирует суждения писателей и литературоведов эмиграции о Гоголе. Для одних он, по словам автора, «стал «чертом, выгнанным за что-то из ада», магом, чье безблагодатное волшебство стало черным, лицемером, взвалившим на себя миссию поучать других, или даже просто душевнобольным», другие «видели в нем человека, искренне стремившегося достичь духовной чистоты, пытавшегося бороться со страстями». С Анной ЕВТИХИЕВОЙ побеседовал Сергей ШУЛАКОВ.

– Анна Сергеевна, в своих работах вы указываете на мнение философа Владимира Ильина о том, что Гоголь обладал гипертрофированным чувством зла, и область положительных понятий, может быть, была ему недоступна. Как, по-вашему, повлияла сама обстановка, в которой работали исследователи-эмигранты – крах православной империи, личные несчастья, – на их мнение о «темной стороне» творчества Гоголя?

– Вопрос не столько из области философии, сколько из нейрофизиологии, в том смысле, что невероятно сложно до конца определить, как именно внешние события влияют на наш мозг, нервные клетки и насколько объективны мы в своих реакциях и оценках… Все мы так или иначе находимся под гнетом собственных страданий и сомнений. Думаю, что, если человек переживает трагедию, надлом, вряд ли он может отстраненно и непредвзято судить о жизни вообще, а в искусстве, в литературе особенно. Возможно, он как раз и ищет каких-то созвучных горестных нот. …И в связи с этим мне кажется, что прав Борис Зайцев, восклицавший: «Не было в Гоголе никакого благополучия! Или спасение, или гибель. И надо сказать, ужас гибели непомерно велик». Уже сколько было сказано и написано о том, какими невосполнимыми потерями обернулась для нас революция 1917 года, и в области культуры особенно. Пережить невероятное, непосильное испытание тяжело и страшно и человеку вообще, и человеку творческому – писателю, философу. Насколько мучительно видеть и понимать, что все сделанное тобою и веками до тебя вдруг бессмысленно летит в тартарары, оказывается ненужным и даже объявляется вредоносным и опасным. …Да, думаю, что атмосфера определенным образом на восприятие влияла…

– Некоторые из авторов, чьи исследования вы приводите, считают, что, не будь Гоголя, русская литература пошла бы по другому, пушкинскому – праздничному и яркому и при этом, конечно, глубокому направлению. Вы верите в то, что хватило гениального, но единственного Николая Васильевича Гоголя, чтобы изменить вектор развития такой мощного явления, как русская литература?

– Творчество Гоголя во многом было подготовлено секулярным XVIII веком, состоянием русского общества и вообще христианского мира в целом. Но все же для меня именно Гоголь – пожалуй, первый признанный гениальный художник, который столь серьезно решает вступить на путь нравственного совершенства, так бесстрашно и откровенно заглядывает в бездну собственной души и не боится говорить о своих пороках, начинает с себя, с устроения «внутреннего хозяйства». В связи с этой темой мы чаще вспоминаем Льва Толстого, его исповедальность, самобичевание, рассуждения о возможном соответствии евангельских истин и земного пути конкретного человека. В начале этого пути в русской литературе стоял Гоголь, все творческие и человеческие силы которого были направлены на то, чтобы его плоть, душа, дух соответствовали тем истинам, которые он проповедовал. Он очень остро, болезненно, с какой-то непосильной, на мой взгляд, ответственностью переживал именно духовную слепоту своих современников, его фраза о том, что дьявол уже без маски вступил в этот мир – это же отчаянный глас вопиющего в пустыне. Сознательный отказ Гоголя от писательского дара, сожжение «Мертвых душ» – это и был, по-моему, выбор другого пути. Слишком много сил уходило на служение искусству, слишком невелика была отдача, люди не слышали и не понимали – а обретая мир в себе, спасая себя, спасаешь и тех, кто вокруг себя… Возможно, именно это и было главной целью Гоголя.

– Как вы указываете, Константин Мочульский предполагал, что, не будь Гоголя, в нашей литературе воцарились бы «вечный Майков и бесплодие». Не представляется ли вам, что лучше вечный Майков и необязательное бесплодие, чем логичное завершение гоголевского вектора – «евангелие» от Толстого, секта имени Льва Николаевича, смущение массового читателя и его последствия? Не хочется ли вам, чтобы литература, хоть и обязанная подтверждать обещание жизни вечной и подталкивать человека к ее достижению, еще и помогала бы жить земной жизнью, могла поддержать, позволить глотнуть свежего воздуха?

– Для меня Гоголь и Толстой все же антагонисты. Путь Толстого – в большей степени борьба, вызов, переиначивание, даже и богоборчество, сомнение в евангельских истинах. Толстой ощущал себя своеобразным соперником Бога по творчеству, в то время как гоголевская стезя – это смирение, в конечном счете осуждение своей морально-пророческой позы, покаяние… Условно говоря, Николай Васильевич пытался вести человека к Богу, а Лев Николаевич – увести от Бога к себе… Поэтому соглашусь с Борисом Зайцевым, который писал, что «толстовский путь бесповоротно кончен, гоголевский может быть продолжен». А что касается вдохновляющей поддержки литературы – так это, бесспорно: угнетать она не должна ни в коем случае.

– Владислав Отрошенко в интервью рассказал мне о поисках одного места из переписки Гоголя с властями. Гоголь подал Николаю I прошение о выдаче паспорта, такого, чтобы перед этим паспортом «склонялись все народы Европы». «Я подумал: должен быть ответ, ведь канцелярия работала исправно, – рассказал Отрошенко. – Долго искал, пока не нашел ответ министра двора Адлерберга. Он пишет в том смысле, что, милостивый государь, император просил уведомить, что таковых паспортов у нас никогда и никому не выдавалось. Но чувствуется, что такой документ теоретически мог бы быть составлен. Это архетип великого паспорта. Гоголь хотел получить такой паспорт, который мог бы предъявить апостолу Петру». Не кажется ли вам, что Гоголь, в некоторой степени и сам писатель зарубежья, все же признавал за Россией некую особую роль в мире?

– Уж в любом случае жить с ощущением величия собственной державы и верой в могущество своего царя куда приятнее, чем наоборот… Вместе с тем хочется мне видеть в такой просьбе гоголевскую иронию и даже некий художественный ход. В чем видел Гоголь особую миссию русских? И было ли в этом что-то унизительное для других народов? Тут лучше привести цитату, пусть сокращенную, из сборника «Выбранные места из переписки с друзьями», где Гоголь писал о том, что русский Третий Рим устоит до Второго пришествия, и вот тогда и будет Светлое Христово Воскресение: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского?.. Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» – вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам это пророчит…»

– В этом году проходит XI международный славянский литературный форум «Золотой витязь». Одна из кинематографических работ Николая Бурляева, возглавляющего форум, – роль графа Толстого в почти мистической драме на биографической основе «Гоголь. Ближайший» Натальи Бондарчук. Вам как участнику форума не представляется ли, что текущая литература и даже кино, сделав крюк через русское зарубежье, поворачиваются на путь, предначертанный Гоголем?

– Удивительно, но любой разговор о Гоголе выводит на обсуждение невероятно широких тем и тех самых «проклятых вопросов», а лучше сказать риторических, на которые конкретно ответить довольно сложно… Как ответить на вопрос о пути русской литературы, которая в лучших своих образцах немыслима вне христианского, православного контекста. Так или иначе, вся она – о человеке, о его нравственном выборе, о его поиске Правды, Истины. Не тот ли это путь, о котором и говорит сам Николай Васильевич в «Мертвых душах»: «Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги!.. Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога? Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отовсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки».