Темная материя сознания

Александр Иличевский: «Я искал язык, на котором можно общаться с Иерусалимом». Василий Верещагин. В Иерусалиме. Царские гробницы. 1885. Русский музей

– Александр, вы давно живете в Израиле: ощущаете ли нехватку русского, есть ли пресловутая цветаевская «надоба» в нем? Впрочем, русский литературный не может уйти с отъездом из страны...

– Безусловно, русский язык необходим писателю, как необходима родина. Ничего с этим поделать невозможно, да и не надо. Бродский говорил, что поэт должен жить там, где есть вывески на том языке, на котором он пишет. В его времена это было значительно труднее осуществить, чем сейчас. Если бы я испытывал некую языковую ущемленность, я не смог бы большей частью жить за границей.

– Тема так называемой потери языка своей страны в эмиграции нещадно эксплуатируется. Что можете сказать на эту тему вы – каковы личные наблюдения?

– В Израиле пятая часть населения говорит по-русски, языковая среда здесь есть. Но главное – это, конечно, современные способы связи: социальные сети и другое. Все языковые новшества становятся известны чуть ли не в режиме реального времени. Однако все равно, как бы прекрасно ни было, когда приезжаешь в Москву, хочется всех обнять только за то, что они говорят по-русски. Иными словами, безусловно, земля русская помогает питаться языку, от этого никуда не деться. Но тем не менее – я думаю, что для становящегося писателем в молодом возрасте эта тема более актуальна, чем для меня, например, сейчас, когда написано уже то, что написано, и более или менее понимаешь, что хочешь от языка и, главное, что язык хочет от тебя самого. Вот когда я уезжал в Россию из Калифорнии в конце 1990-х годов – эта проблематика была чрезвычайно для меня актуальна именно по вышеописанным причинам.

– А на каком языке чаще всего думаете?

– Думаю я сейчас по-русски, конечно. Когда-то я начинал писать по-английски и думал на этом языке. Это были забавные ощущения и примечательные времена. Читая недавно очередную рецензию на немецкий перевод «Перса», вспомнил, как сто лет тому назад какие-то свои английские эссе я показал другу, поэту Тейту Андерсону. Тейт родился в сердце Калифорнии, чуть ли не на лесопилке Саттера, но учился в Зальцбурге. Он любил Европу, ругал отчизну, читал Добролюбова и состоял в троцкистской ячейке. Тейт вернул мне тексты с листками коротких рецензий. Я был воодушевлен такой обстоятельностью и спросил: «А как тебе в целом?» – «Странное дело! – сказал Тейт. – Твой синтаксис напоминает мне немецкий». По крайней мере это весело вспомнить.

– Тенденция к укрупнению, к некой монументальности форм – убьет ли коммерциализация такого плана литературу? Говорю о современном русскоязычном сегменте прозы: прежде всего нежанровом сегменте, разумеется, ибо у жанра свои законы, жанр в воде не тонет, ассоциации предельно четкие. Речь о так называемой интеллектуальной ветви.

– Вот честно – я затрудняюсь с прогнозами. В самом деле, жанр большого чтения находился под воображаемой угрозой. Казалось, что толстые книги отжили свое, и сейчас, во времена ускоренного внимания, начинается царствование «виньеточного формата», пригодного для сокращенного восприятия. Но выяснилось, что жанр действительно не тонет, никуда он не делся, может быть, структура письма поменялась несколько, не могу сказать наверняка, потому что не большой специалист по современной русской литературе. Вот разве что из больших книг могу выделить «Африканскую книгу» Александра Стесина – но она совершенно необычная, такой глубокий умный травелог, актуальный и с точки зрения языковых практик, и с точки зрения значения для ноосферы: с этой книгой можно для себя открыть целый новый континент.

– «Чертеж Ньютона»: что значит для вас этот роман и как долго вы работали над ним?

– Очень люблю этот роман, в нем я старался найти язык, на котором можно общаться с Иерусалимом – городом, в котором я живу довольно долго. И соответственно писал этот роман пару лет, пытаясь подобрать ключи к тем или другим аспектам иерусалимского бытия. Вообще роман этот не столько о городе, сколько о метафизике, о том, что значит видеть то, что невидимо. Причем попытка говорить об этом делается в романе как в смысле проекции на естествознание, так и в смысле ипостаси метафизики как религии. Бродский где-то писал или говорил, что религия сужает горизонт метафизики, и я пытался показать, что есть места на земле и есть точки зрения, из которых горизонт этот ощущается со всей полнотой. Герой романа ищет темную материю в недрах Вселенной, а на самом деле обнаруживает, что самое неизведанное в природе – это сознание человека. То есть то, что далеко, нам понятней, чем то, что вблизи нас. Что может быть ближе мозга, сознания? Но мы ничего о них не знаем, во всяком случае меньше, чем об устройстве Вселенной на страшно далеких расстояниях. В романе также совершается попытка показать, что и религия не сужает горизонт науки. Грубо говоря, роман этот о научной метафизике. Это не очень простая задача для художественного текста.

– Его вхождение в большекнижные «шорты» что-то значит для вас?

– Конечно, момент признания больше важен для более юных писателей. Мои книги входили в короткие списки премии «Большая книга» не сосчитать сколько раз. Но нынешний случай особенный. Во-первых, я давно оторван от московской литературной жизни и, как получается, довольно по ней соскучился, и с точки зрения ностальгии, и с точки зрения здравого смысла. Во-вторых, я переживаю за «Чертеж Ньютона» больше, чем за какую-либо другую книгу. Причин тому несколько, и главная из них та, что указывает на необычность книги – в ней приключенческое развитие действия совмещено и с развернутой метафоричностью, и с широкой географией научных исследований. Иными словами, повествовательное решение в этой книге особенное, и я хотел бы, чтобы оно было замечено.

– Вы совмещаете писательскую деятельность с работой по специальности? Насколько сложны отношения сразу с двумя прекрасными дамами – Литературой и Физикой?

– Я работаю в госпитале, занимаюсь радиотерапией, ее частью, которая относится к физике. Совмещать литературу с чем-либо еще – не только с физикой – это занятие не для слабых духом. Конечно, для этого совмещения необходима любовь не только к литературе, но и к тому делу, с которым она совмещается.

– В чем заключается ваша работа в госпитале, что это за структура? Что до совмещений – Антону Павловичу в какой-то степени удавалось…

– Госпиталь наш называется Хадасса, он был организован когда-то при Еврейском университете, а сейчас это крупнейший медицинский центр страны. Я работаю в Институте Шаретта – онкологическом подразделении госпиталя. В мои обязанности входит подготовка и расчет радиотерапевтических лечений, назначенных врачами, а также контроль работы нескольких линейных ускорителей, находящихся в распоряжении нашего отделения. Насчет возможности совмещения – Чехов как раз предпочел не совмещать литературные занятия с медициной, потому что достаточно был прозорлив, чтобы рассчитывать свои силы. В моем случае литературная работа замедлилась: приходится исхитряться, выискивая возможность времени и места для письма. Перестроиться для такого режима было непросто, да и существовать в таком режиме не фунт изюма.

– Как вы относитесь к сожжению книг? Вот, пример: сборник новелл «Я в Лиссабоне. Не одна» был уничтожен по причине издательской самоцензуры.

– Книги – священная часть цивилизации. Они, собственно, цивилизацию и породили. Поэтому и отношение к ним должно быть соответствующее. Пример, приведенный вами, из ряда вон выходящий, конечно. Помню, как в Мюнхене меня привели в нацистский квартал. Я ходил мимо обрушенных, заросших кустарником храмов и пересек площадь, где штурмовики сжигали книги. В реальность всего этого невозможно было поверить. Вечером я купил бутылку виски и вернулся на пустынную Опернплац. Кругом меня не пылало пламя. Не стояли студенты, не швыряли в меня «негерманскими» книгами. В отдалении проползали автомобили. Я прислушивался к себе. Нет ничего страшней помалкивающей бездны…

– Как, на ваш взгляд, возродить интерес издателей к рассказу?

– Рассказ может быть возрожден тремя способами. Развитием любви читателя к литературе, развитием журнального дела и созданием специальных премий – как за рассказ, так и за сборник рассказов. Я очень сожалею, что Премия им. Юрия Казакова за лучший рассказ больше не существует. Я бы очень хотел, чтобы за рассказы стали платить деньги и чтобы можно было взять в руки премиальную книгу рассказов, которые все вместе были бы шедевром. Очень люблю этот жанр – прежде всего как читатель.

– Над чем работаете сейчас? Как обстоят дела с переводами вашей прозы?

– Работаю я сейчас впервые над романом, где главный герой – писатель. Это довольно удивительное ощущение, потому что до сих пор приписывать эту профессиональную сферу своим героям я избегал. Наверное, накопился заряд иронии по отношению к этой профессии. Насчет переводов – тут я бы не хотел забегать вперед телеги, скажу только, что перевод романа «Перс» на немецкий язык оказался очень удачным. Его выполнил блестящий переводчик Андреас Третнер, и мы с ним успели уже проехаться по Германии и Австрии с чтениями. После этого мне была назначена стипендия DAAD – я должен был год прожить в Берлине, посвящая себя исключительно литературе. Но мне пришлось отказаться от этого предложения – в пользу того, чем я сейчас занимаюсь.