Отчет вирусолога

Последняя книга Дмитрия Плахова – симуляция постапокалиптических материалов, собранных в разрозненную летопись. Йозеф Хайнц Младший. Аллегория Апокалипсиса. 1674. Музей истории искусств, Вена

Важный прием, используемый Дмитрием Плаховым, – игра, которая для многих в мировой поэзии служила увлекательным стимулом. Создавая пространство иронической игры, иносказания, поэт избавляет себя от академичности. Так легче работать с напластованиями довлеющей культуры. Важно заметить, что разговор произошел прошлым летом, так что затронутую в нем апокалиптическую тему на фоне пандемии коронавируса можно считать в некотором смысле прови´ дением. С Дмитрием ПЛАХОВЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Дмитрий, сейчас в порядке вещей ситуация, когда поэты собираются небольшой кучкой и читают стихи друг другу. Как показывает опыт, основная масса россиян считает поэзией смысловые внятные тексты про любовь, природу, семью, быт. Подразделяете ли вы поэзию на массовую и элитарную? И надо ли вообще поэту стремиться к популярности?

– Я не большой знаток поэзии разных времен и племен, но мне всегда казалось, что есть искусство массовое и искусство элитарное, и поэзия, разумеется, не избежала этого разделения. К примеру, Маяковский по своей мощи и техническому оснащению мог быть элитарным поэтом, но он был совершенно не против массового признания. И получил его во многих формах – от театральных подмостков до «Окон РОСТА» («Нигде кроме как в Моссельпроме» или «Лучших сосок не было и нет, готов сосать до старых лет»). Он был таким универсалом, что мог работать и на массовую культуру, и на элитарную. Ну и, конечно, будучи вписан в контекст революционной эпохи, замечал этап перехода: то же самое изобразительное искусство выходило из салонов в народ. Поэт, по сути, стал знаменосцем доступного любому искусства. Его стихи цитируют широкие народные массы и сейчас, хотя Россия начала XXI века относится к революционным процессам, мягко говоря, со скепсисом. У нас на государственном уровне больше ценят просвещенный абсолютизм – так для казнокрадства сподручнее. Так вот и Маяковский благодаря своей энергии и универсальности дарования – кто-то может сказать, что это граничит с конъюнктурностью, – манифестировал перенос именно поэтического искусства, искусство сложения слов («Искусство поэзии требует слов», как говорил Бродский) в народ.

Да, я считаю массовую поэзию равноценной разновидностью поэзии. Я не уверен, что во все века, условно говоря, от Гомера через Петрарку, менестрелей и миннезингеров существовало такое разделение. Скажем, менестрели сочиняли для рыцарей, герцогов и прекрасных дам, персонажи скальдической поэзии тоже были в основном не крестьяне, а конунги. И это понятно, ведь жизнь простого человека менее интересна, чем героя, вознесенного над толпой. Гомер и Гесиод писали о любви героев – Ахилла и Патрокла, о Гекторе, об олимпийских богах. Маяковский в своих стихах тоже воспевал героя, «небожителя» – Ильича, к примеру, но также и обобществленный образ – простого рабочего человека, который переустройством мира был вознесен в тот ранг, где он становился достойным поэтического описания. Да и себя не забывал, очень личная поэзия.

И еще. Часто элитарность либо массовость поэтического искусства – востребованность его людьми и временем – не так уж зависит от качества материала. Или некоторым образом коррелируется. Вот Бродский. Для меня он элитарный, поэт-философ и поэт-экспериментатор. Элитарный хотя бы потому, что воздействует на сложные смысловые схемы, интуитивные механизмы. Ну, это упрощенно, конечно. А для кого-то он поэт массовый. Я одно время соприкасался с миром самодеятельной песни – КСП. Романтизм, особенно раннего Бродского, особенно в сочетании с нешуточными философскими глубинами, необычайно вдохновлял эту гитарную братию. Однажды наблюдал, как сотня бородатых мужчин и женщин хором поют «Пилигримов». Зрелище колоссальное. Таким образом, Бродский, сам того не зная, – а он писал стихи, как ему писалось, – был и элитарным, и массовым поэтом. Поэтому все относительно.

Юрий Визбор – очень массовый автор: все поют «Лыжи у печки стоят» и «Не верь разлукам, старина». Искусный поэт, порой даже витиеватый, но при этом в его строках столько простой, близкой всякому сердцу задушевности, что он не мог быть не разобран на цитаты. Он был обречен на массовость, хотя и не преследовал эту цель, как Маяковский. Это, кстати, к вопросу о том, надо ли поэту стремиться к популярности. Феномен популярности зависит не только от тебя, но от желаний и потребности других людей: поэт может не желать популярности, но его сделают популярным, как сделали Бродского и Визбора.

Хочу подчеркнуть, что эти мои рассуждения носят весьма дилетантский характер и в силу дилетантизма могут быть применены к большому кругу персоналий.

– По поводу массовости вспомнила: Игорь Волгин на одном из занятий семинара в Литинституте заметил, что незамысловатая поп-музыка в моменты переживаний «приятно омывает душу».

– А я, кстати, учился у Игоря Волгина. Я – ученик Волгина.

– Вы посещали студию «Луч»?

– Да, я был в «Луче» около пяти лет. Так что можно сказать, что я – литинститутовец, хотя и не был студентом, а в Литинституте был вольным слушателем. Кроме семинара Волгина ходил и на другие. К Галине Ивановне Седых, к Сергею Арутюнову, Александру Торопцеву и Роману Сефу, к Балашову, ходил на лекции Оли Зайцевой. Сейчас, к сожалению, там драконовская пропускная система, и нельзя просто так пройти. Чтобы попасть на лекции, нужно дать охраннику в морду. Раньше Литинститут, как и любое уважающее себя учебное заведение, должен был пускать и пускал вольных слушателей. Сегодняшние порядки, конечно, связаны с повсеместной системой закручивания гаек – «как бы чего не вышло».

– Как вы лично для себя характеризуете творческий процесс? Это игра, эксперимент или, быть может, принесение себя в жертву, или борьба, или, допустим, передача опыта новому поколению?

– Сразу скажу, опыт нового поколения, наставничество – я на это плевал. Плевал с какой точки зрения? Мой сын, ему 24 года, пишет рэп, как сейчас принято, участвует в рэп-баттлах. Время от времени он мне высылает тексты, я их смотрю. Он меня уважает как поэта. Я для него, так сказать, олдскульный, винтажный поэт. Он спрашивает: «Норм?», и я говорю ему, где меня цепляет. Иногда даю советы – подправить слишком смелую метафору, например. Но в целом я считаю, что новое поколение само разберется. Что захочет – переймет, не захочет – забудет. Мне вообще в большой степени свойственно предапокалиптическое мироощущение. Возможно, что в скором времени цивилизации, какой мы ее знаем, придет заслуженный конец. Возможно, что настанут какие-то новые темные века, а потом – новый Ренессанс.

Все остальное, перечисленное в вашем вопросе, имеет место быть. Это и игра, и эксперимент. Не думаю, что это явное принесение себя в жертву. Потому что всерьез думать об этом – это значит считать себя пафосным идиотом. Я знаю таких людей. Но если мы говорим об эксперименте, то это в первую очередь эксперимент с самим собой, ты сам являешься исследователем и предметом. Кто-то говорит, что это, мол, способ самопознания, кто-то говорит – это способ общения с Богом. Быстро отвечая на этот вопрос, я скажу – да, эксперимент. Для того, чтобы жизнь не была такой пустой, какова она есть без этого эксперимента. Кто может поставить над собой эксперимент под названием «искусство» – это счастливый человек, даже если это доведет его до цугундера, до самоубийства, до алкоголизма. Поэту Абеляру вообще яйца отрезали за эксперименты, так он стал еще лучше писать. То есть его эксперименты расширились. Эксперимент может довести до чего угодно, но это лучше, чем жизнь без него. Лучше жить без яиц, но с экспериментом, чем с никому не нужными яйцами.

– Ваша последняя книга называется «Вымирание видов». Я могу отчасти для себя объяснить это, например, тем, что во многих стихах звучит уже упомянутая апокалиптическая тема. Но хотелось бы услышать вашу версию. Как это название родилось?

– На обложке книги еще есть английский подзаголовок – название монографии Чарльза Дарвина. Дарвин – революционер. Не важно, ошибался он или нет, – он был революционером и как раз экспериментатором. Он прилично разбирался в теологии, креационизме, готовился стать пастором. В каком-то смысле он Лев Толстой.

«Вымирание видов» – название одной из его работ. Насколько я знаю, она не переведена на русский язык. И в этой работе некоторым образом опровергается эволюционная теория – то, чему он посвятил всю свою жизнь. Название монографии – его машинный перевод – я сделал названием своей книги.

На данный момент, как мне кажется, цивилизация близка к «ре-эволюции», то есть к некому вымиранию, обвальному сокращению спецификации смысловых конструктов и мертворожденных симулякров, под тяжестью слишком большого, противоречивого накопленного знания. Зачастую ненужного.

Книга эта – симуляция постапокалиптических материалов, собранных в разрозненную летопись. Совершенно не новая форма, так Сорокин делал, да и не он один. Стихотворения – зарисовки от имени трех архетипических персонажей: солдата, блудницы и ученого/вирусолога/летописца. Все они грешат еще и виршеплетством, живописуя свои предчувствия сокрушительного конца. И, надеюсь, получат по заслугам.

– Когда вы пишете, что для вас первично – звук, смысл, образ, сюжет, история или даже концепция или ваше состояние?

– Бог его знает. Все это иногда работает, иногда не работает, поэзия – это всегда волшебство. Даже плохая неумелая поэзия – это плохое, но все же волшебство. Иногда оно идет от смысла, иногда от музыки, иногда от ритма, иногда из его дробного нарушения, иногда из абсурда. Мне думается, что поэзия напрямую зависит даже не от источника, а от воспринимающего. Поэт испускает квант поэзии, в этот момент рождаются вибрации, каждый воспринимает свою. Такая вот всесторонняя «квантовая запутанность».

– Должен ли поэт быть еще и философом? Какой философии вы придерживаетесь?

– Я придерживаюсь той философии, которая мне удобна в данный момент. В этом смысле я идейная проститутка. Где больше платят, там и придерживаюсь. Но у меня вряд ли получилось бы стать певцом тирана. Вообще у нас есть такой стереотип, что поэт должен либо славить систему, либо возвышать против нее глас. Или страдать, или быть обласканным. Мне представляется, что быть поэтом – это может значить отрешение от, условно говоря, актуальной бытийности. Но и нерв эпохи слышать невредно, особенно в моменты его тревожной пульсации.

– Как вы оцениваете российский литературный процесс? Все ли вас в нем удовлетворяет?

– Литературный процесс меня абсолютно не удовлетворяет. Но идет своим чередом. Мы на самом деле не слишком можем влиять на него. Во-первых, этим занимается слишком много людей. Есть дураки, есть умницы. И, в общем, все просто – люди, которым это интересно, этим занимаются, и у каждого есть свое некое видение. Иногда кто-нибудь вдруг возжелает некой монополии, возглавить назначающую институцию, стать влиятельным литкуратором. Условный Кузьмин, или условная группа «Культурная инициатива», или условная Ирина Прохорова. Конечно, за особенные бюджеты тут не поборешься, зато за некий символический капитал, за сладкую власть назначить вот этого пиитом, а вот этого нет… все это в СССР уже обсосано до хрящей. Есть сильнейшие поэты, которые не попадают в поле зрения журналов, модных сайтов или каких-нибудь театров вроде Театра.doc или «Практика». При этом работают технически и смыслово лучше, чем те, кого культуртрегеры продвигают. Но это все не важно. Потому что для условного бога поэзии – скажем, Аполлона… Допустим, что есть бог, отвечающий за русскую поэзию, – некий русский Аполлон. И я думаю, что он доволен. Потому что процесс идет, рождаются хорошие стихи, они же падают в бездну. Иногда об одаренных поэтах знает мизерный круг, а о бездарных – вполне впечатляющий, потому что они умеют пиариться. Но важно то, что Аполлону фимиам курится. Порой возникают какие-то идейно-стилевые конфликты типа «верлибр vs силлаботоника» или фем-письмо против поэтического мачизма, но в целом… боги русской поэзии довольны.

– Кто из нынешних вам близок? Может быть, кто-то непосредственно повлиял на ваше творчество?

– Хорошо было в екатерининские времена, когда были Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов с учениками. Или золотой век – Пушкин, Боратынский, Лермонтов, Тютчев, друзья Пушкина, декабристы, – все они пописывали, потому что были грамотными людьми. А грамотный человек – подобно тому, как военный человек обязан владеть шпагой, – должен уметь написать стишок в девичий альбом. Но пришло время масс, грамотных и с потребностями. Детей кухарок в школы стали брать, до чего дошло. Могу сказать (так и запишите), что сегодня до хрена восхитительных поэтов. Многие из них повлияли на меня, живые и мертвые. Так ведь и должно быть. Даже уровень графомании сильно поднялся – нынешняя графомания гораздо качественнее графомании Бестужева и Кюхельбекера. Много авторов умелых, образованных, смотрящих под неожиданным углом зрения. Я читал антологию поэтов Серебряного века: помимо самых крупных вроде Ходасевича и Ахматовой там было около 60 заметных авторов. Сегодня же число прекрасных авторов исчисляется сотнями, просто хороших – тысячами. В этом, собственно, и проблема: при такой избыточности искусства надо приложить нетривиальное усилие, чтобы охватить, впитать в себя хотя бы малую его часть. Но опять же кому это нужнее – человеку, ограниченному ресурсом памяти, или нейросети, Deus ex machina?