Они что, и на барабанах играли?

Критик Валерия Пустовая закружилась юлой и вдруг обернулась совсем новым автором. Фото Анны Новосельской

Литературный критик Валерия ПУСТОВАЯ, которая в начале нулевых ворвалась в литературу юно и смело, в том числе и в роли рупора поколения, теперь осваивает жанры эссе, очерка и фейсбучного исповедального поста. Ее новую книгу «Ода радости» называют прозой без вымысла, а вот что именно под этим кроется, у Валерии выяснила Алиса ГАНИЕВА.

– Валерия, очень неожиданный вираж литературной биографии – от критики к сборнику исповедальных рассказов-постов. Или это как раз естественная и нередкая сейчас эволюция? Расскажите, пожалуйста, подробнее про книгу.

– Да, это мой незапланированный заход на территорию прозы, и я очень благодарна издателю Юлии Селивановой, которая взяла на себя смелость выпустить книгой этот документальный дебют, а также первым публикаторам – журналу «Дружбе народов» и лично писателю и заместителю главного редактора Александру Снегиреву. Критик Михаил Визель остроумно вписал мою «Оду радости» в «набирающий силу тренд», который, по его словам, я «не только как мать и дочь, но и как «участник литпроцесса» сознательно решила поддержать». Он имеет в виду вышедшую двумя годами ранее документальную книгу Анны Старобинец «Посмотри на него»: о ней я писала как критик и в своей книге тоже ее упоминаю как произведение, предлагающее человеку в горе своеобразное, не карамельное утешение.

Из книг такого рода в самом деле можно составить тенденцию, но вот «сознательно» встать в этот ряд не получится. Книги травмы, горькие книги без вымысла, пишутся не для трендов. Моя книга не могла родиться из свободного замысла, как роман. Иначе бы оказалось, что я задумала не только ее, но и все описанные в ней события. Но это – одно из главных переживаний в книге, ее сквозной мотив: как встретить и выдержать то, что не планировал, не задумывал, не звал? Как допустить страшную мысль, что в самом деле не я – автор моей жизни? Что лучшее и худшее в нашей судьбе – это всегда события, предвидеть которые у нас не хватило ни прозорливости, ни фантазии, ни ума?

«Ода радости» – книга о том, как я потеряла маму в тот год, когда сама стала матерью. О столкновении неведомой радости и невосполнимой утраты, позднего взросления и великовозрастного инфантилизма. Эта книга растет из года, когда я впервые на личном опыте поняла, что такое настоящая семья, каково быть родителем и старшей, как не разминуться с любовью. И когда я встретилась со своим главным, с детства, страхом – потерять человека, с которым я прожила тридцать пять лет жизни почти безотрывно. В этой книге я и мать, и дочь. Я тот человек, что боится терять и отпускать – и не умеет обретать и ценить, и вот я впервые этому учусь. В книге нет ни одной придуманной мелочи – а мелочей в ней полно, и все торчат, цепляя меня остротой пережитых эмоций. В то же время это не поток сознания, не стихия плача. В каком-то смысле и в прозе я остаюсь критиком: обдумываю то, что со мной произошло, и делаю выводы.

– Вы пишете о личных, очень болезненных, очень деликатных и в то же время универсальных вещах – о смерти близких, о любви, о материнстве. В какой степени ваша «Оде радости» – психотерапия?

– Автотерапия, безусловно, одна из практических задач этой книги. И главное мое удивление – что в поле ее терапевтического действия попадали и другие люди. Когда еще не было никакой книги и я даже не задумывалась о том, что пишу какую-то прозу, а просто выкладывала в Facebook то, с чем не могла больше оставаться один на один, я неожиданно увидела, что люди благодаря этим текстам проживают заново и отпускают что-то свое. Я убеждена, что таково действие любой честной литературы опыта. То, что прожито и описано вполне достоверно, побуждает к правдивости и читателя. Книги травмы нацелены на углубленное, неприкрытое проживание и потому снимают одно из главных препятствий в психотерапии – запрет на чувства. Помню, что и книгу Старобинец о прерывании беременности на позднем сроке я в тот поворотный для меня год слушала как опыт сживания с идеей смертности. Мне не казалось, что это книга только для женщин, переживших опыт прерванной беременности.

– А почему «Ода радости»?

– Это еще один пример непреднамеренности. Книга названа по одному из текстов, написанных задолго до года утраты. Тогда мне казалось, что «радость» – другое имя моей мамы: она всегда казалась мне такой жизнелюбивой, а я себе в сравнении с ней – унылой и робкой. Но пока невольно писалась моя книга, я открыла новое и противоречивое и в образе мамы, и в идее радости. Я увидела, как рывок к жизни обращается в надрыв, а пресловутое жизнелюбие кончается, стоит жизни повернуться непредсказуемо и нежеланно.

К Шиллеру и Бетховену с их одой «К радости» я не адресовалась всерьез, когда шутя называла тот давний текст. Но теперь эта аллюзия обрела для меня смысл. Что полнота радости доступна только за порогом человеческого, земного, тленного, вроде бы понятно и так. Но только пережив отлучение от радости земной, узнаешь ей цену. Полнота любви к жизни означает полноту приятия всего, что она может дать: и доброго, и злого, и горького, и окрыляющего, и подлого, и священного.

Каким бы жизнелюбивым ни казался человек, ему не под силу настоящая, чистая радость жизни: человеческая радость неизменно уязвлена тревогой за ее сохранность и длительность. И это еще один важный для меня сюжет в книге: дрожание над радостью, торг человека с судьбой, жалкий всхлип бытового богоборчества, когда мы – в книге это я и мама – пытаемся вовсю радоваться жизни, на самом деле дико ее страшась.

Вроде как известно, что в горе и счастье мы прозрачнее и потому ближе к правде и Богу. Проблема, однако, в том – и это тоже один из занимающих меня в книге сюжетов, – что мы не умеем быть во всю силу души ни горестными, ни счастливыми. Мы легко предаем эти чистые состояния, примешивая к ним суету эмоций помельче, попривычней: разбавляем свет, в котором мы стали слишком ясно себе видны. Я и сама с удивлением поняла, пока работала с психологом, что не умею горевать и подменяю чувство утраты – чувством вины. Об этом один из текстов в книге – «Утро утраты». А в той части, где я пишу о пресловутом счастье материнства, я фиксирую маршруты бегства от счастья и моменты прямого контакта с этим опытом, который вот уж точно дает ровно столько, сколько ты осмелишься от него взять. Считается, что мать – та, что жертвенно отдает. Но искусство брать и обретать в материнстве кажется мне куда более жизненным.

– О Валерии Пустовой обычно говорят, что, мол, в начале нулевых она ворвалась в литературу под барабанный бой так называемых новых писателей. Есть ли какая-то логическая цепочка между первыми вашими статьями о новом реализме и новой искренности и тем, как вы сами сейчас работаете с проблемами этих самых реализма и искренности?

– О, а они еще и на барабанах играли, да? Начала уж и забывать, как оно было-то. Но помню главное: что сама удивилась, какую шутку со мной сыграла та самая реальность, к которой я в новом реализме рвалась. Я помню, как в эссе о новом реализме ругала Романа Сенчина – и поддерживала Сергея Шаргунова, Олега Зоберна и Дмитрия Новикова. А все потому, что голый реализм, как и неприкрытая реальность, меня не устраивал.

В «Оде радости» я иронически пишу о себе как о девочке, решившейся прилежно учиться любви к жизни. Потому что прилежания – считай: воли и мотивации – у меня хоть отбавляй, а вот любви ноль. То же и с реализмом: я всю жизнь рвусь к полноте проживания и осознания реальности в литературе – не потому ли, что это мой главный страх? Впоследствии оказалось, что сжиться с реальностью помогает как раз голая проза Сенчина или вот Дмитрия Данилова, к которому поначалу у меня тоже возникло непонимание.

Я помню, как учила себя улыбаться. Я знаю, что учу себя радоваться. И чувствую иногда, что не столько живу – сколько безостановочно учусь жить. Реальность пугает, потому что до конца не познаваема и мне неподвластна. Но именно это в ней влечет.

– Очень понимаю. Помнится, в одном из видеороликов трио «ПоПуГан», которому недавно стукнуло 10 лет, вы спросили писателя Дениса Осокина: критика – это тоже фигура антимира и на нем тоже интересно жениться? А интересно ли критику выходить замуж, любить? В «Оде радости» теме любви посвящено немало страниц.

– Для критика все, что ни делается, – предмет для обдумывания и выводов. Привычку прикидывать, как тут все устроено, невольно переносишь из искусства в жизнь. Любить, выбирать свое в любви и жить семьей, по идее, должны бы учить с детства – но в итоге прешь к счастью наобум, переступая в том числе через самого себя. И пока прешь, вроде в удовольствие и азарт, а оглянешься – страшно.

Почему так малодоступны, сложны, эфемерны, как то, не знаю что, из сказки, бывают самые простые, базовые, вроде как необходимые – жизнеобразующие вещи? Я помню, как молилась Серафиму Саровскому, чтобы научил меня «жить семьей». Потому что чувствовала, что иногда не могу вынести себя сама – не то что стать повседневным спутником другому. Вторая часть в «Оде радости» посвящена этому поиску своего и образу счастья в любви – счастья позднего, неловкого и все же прояснившего мне многое о мужском и женском, о границах и слиянии, о контакте и принятии себя.

– Но в «Оде» не обошлось и без разговора о книгах. Я знаю, что вы активно слушаете аудиокниги. Как впечатления?

– Я люблю слушать книги. Это возвращает в детское переживание литературы как сказки на ночь. Истории, с которой хотел, обнявшись, уснуть – а она растормошит так, что глаз не сомкнешь. В книге я обращаюсь к текстам соприродным – «Боли утраты» Клайва Льюиса, «Благодати и стойкости» Кена Уилбера, а также к идеям и рекомендациям психологов. Это получилось само собой: я просто искала, на что опереться в усилии понять себя и перемены в моей жизни.

– А у меня пока с ними не складывается. Тогда напоследок классический вопрос критику: какие нынче тренды в литературе? Куда движется литпроцесс и есть ли он вообще? Или еще глупо-острее: существует ли нынче гениальная проза?

– К гениальности я отношусь так же, как к жизни вообще: считаю ее не наших рук делом и не нашего ума заботой. Что, однако, во власти человека? Быть достаточно прозрачным сосудом, чутким проводником того, что должно быть сказано, явлено, отлито в формах этого мира. Чем точнее и строже человек осознает себя средством, тем ближе он к цели вдохновения: донести до людей то, что для них закрыто в обыденных хлопотах, заботах выживания.

Что касается тенденций, то я не открою новой земли, если скажу, что сейчас перспективное направление движения – синтез, сочетание разноприродного, разнофактурного, выход за то, что кажется границей. В недавних своих произведениях Виктор Пелевин сочетает дамский роман с притчей о невместимости откровения, Анна Козлова соединяет подростковую бунтарскую прозу, роуд-муви и психотерапию, Алексей Сальников слепляет филологический трактат о пользе поэзии с бытописательством, реалист Роман Сенчин пробует себя в фантастике, а по Дмитрию Данилову, вдруг вышедшему в ведущие драматурги, ставят оперу. Можно сказать, что «Ода радости» «сознательно» поддерживает и этот «набирающий силу тренд», сочетая эмоциональное погружение с критической рефлексией. Только, мне кажется, тренды устроены наоборот. Они сначала сбываются, потом осознаются. Синтез разнородного – язык нашего времени, которому доступно слишком широкое восприятие: сразу в нескольких плоскостях. Я бы, как писал классик, сузил, да уже, как пишут сейчас, не развидишь жизнь в объеме всех возможных для нас толкований.