Андрей Полонский
Дорога – это жизнь, а жизнь – дорога. Кадр из фильма Бертрана Блие «Вальсирующие». 1974
Андрей Валентинович Полонский (р. 1958) – поэт, писатель, переводчик, историк. Учился на историческом факультете Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова, был отчислен после ареста за антисоветскую деятельность. В 1980-е годы занимался поэтическим переводом – переводы Тахара Бенжеллуна (Марокко), поэта Кабира (Индия) и др. Переводы публиковались в антологии «Современная алжирская поэзия». В конце 1980-х с Аркадием Славоросовым, Сергеем Ташевским создал поэтическую группу «Твердый ЗнакЪ». В 1990–2000-е публиковался в газете «Первое сентября», затем работал заместителем главного редактора журнала «Hecho a mano», был редактором международного проекта «Авантур». Один из создателей литературной группы «Общество вольных кастоправов» (2000). Автор книг стихов «Малая колесница» (2001), «Иерусалим–Тибет» (2005), «I’LL HAVE A SMOKE (ЛУЧШЕ Я ПОКУРЮ)» (2010), «Апостол Уснул» (2012), «Стихи тринадцатого года» (2014), «Так: Мы» (2015), «Остаемся» (2016), «Где пчелы» (2018), сборника эссе «Апология Ивана-дурака» (2012), книги «Паламитская повесть» (2007), цикла эссе «Русские вилы» (2006–2007), книги «Русские байки» (2013), «Дервиши на мотоциклах» (2018) – в соавторстве. Лауреат поэтической игровой премии «Живая вода» (2014).
14 декабря объявят лауреата Григорьевской поэтической премии этого года. Андрей Полонский вошел в короткий список. Как ни пытайся, не применишь к герою этого интервью слова «диссидент», «маргинал», «нонконформист». Но «инакость», так или иначе, неуловимо в нем присутствует. Может быть, лучше назвать его просто – свободным человеком. С Андреем ПОЛОНСКИМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Андрей, мы решили поговорить с вами в преддверии оглашения лауреатов Григорьевской премии. Ваше имя в шорт-листе. Это для вас неожиданность, закономерность, просто радость по поводу оценки заслуженного? Как вы оцениваете шансы?
– Да, любопытно вышло. Появился как бы информационный повод.
Прочесть своё имя в шорт-листе Григорьевки было приятно, что ни говори. Тем более с приходом Игоря Караулова премия развивается, немного меняет формат, причём в понятном мне направлении. Неожиданностью стало, что мне вообще предложили участвовать в процессе. Дальше, конечно же, сказывается спортивный характер. Искусство, вообще, занятие не слишком состязательное. Оно нуждается больше в солидарности, чем в соперничестве, особенно в ситуации массового общества. Но если уж ты попал в таблицу соревнования, изволь стремиться к победе. Тут особо радует слэм, где многое зависит от тебя самого, от твоего настроения и драйва именно в момент выступления.
– У вас занимательная биография. Расскажите, пожалуйста, например, о своей антисоветской деятельности. Вас исключили с истфака МГУ, потом вы по политическим делам сидели в тюрьме и лежали в психушке. Расскажите об этом.
– Ну, я не знаю. История совершенно иначе расставила акценты, и моя юношеская бравада теперь точно не кажется чем-то героическим. Однако по жизни эти приключения сыграли важную роль – я навсегда излечился от социального страха – перед государством, его карательными возможностями, перед резким изменением обстоятельств, отчасти даже от страха неожиданной смерти и полного забвения я тоже излечился. Это была такая лёгкая прививка, которая помогла существовать дальше.
Это все происходило в конце 70-х годов. Первый раз меня «приняли» на втором курсе зимой. Дело было в гуманитарном корпусе университета, в холле перед шестой аудиторией. Взяли под белы ручки и отвели в «тайную комнату» в подвальных этажах Главного здания МГУ. Две подруги, которые в этот момент были со мной, проводили меня до самых дверей, а потом принялись ждать в столовой. У них случилась «пирожковая» болезнь, а тончайшая Вероника Мурашева, ныне известный археолог и крупнейший наш специалист по нормандскому вопросу, съела, по её рассказам, аж двадцать пирожков. Это абсолютный рекорд.
Вменяли мне вполне смешные вещи. Дескать, я что-то антикоммунистическое написал на стенке туалета. Совершенная ерунда, понятно, ничего я там не писал. Потом припомнили выступления на семинарах по истории КПСС, разговоры о самиздате, какие-то тексты Солженицына и Амальрика, которые я и брал и давал почитать. В общем, стандарт. Но мне не повезло. Дело в том, что в тот вечер я ждал подруг, которые сдавали экзамен и от нечего делать марал бумагу. В частности, записал смешную песенку с припевом: «А коммунисты на деревьях какая прелесть как висят…». Сумку мою досмотрели и листок нашли. Отпираться было бессмысленно. Времена стояли относительно гуманные – до Афганистана. Мне дали сдать сессию за второй курс, а потом отправили в академку – исправляться на завод. Подогревая моё самолюбие, на открытом собрании парторг факультета произнёс знаковую фразу: «Мы не сумели дать должный отпор хорошо подготовленному антисоветчику Полонскому». «Хорошо подготовленный» звучало круто.
Исправление происходило на московском станкоинструментальном заводе «Калибр», и тут мы с ребятами разошлись не на шутку. Второй раз взяли меня с листовками. Тут уж проблема оказалась серьёзней – несколько недель в тюрьме, потом психушка, где-то около полугода. До суда дело не дошло, парням из ГБ мало что удалось узнать, все вели себя прилично. А никакой угрозы мы, понятное дело, с точки зрения государства не представляли. Так что спустили – в их понимании – на тормозах. Что с идиотами возиться? В психушке мне довелось познакомиться со многими замечательными ребятами, моими ровесниками. Среди них были и совершенные безумцы, такие как, например, паренёк из Брянска Сережа Миролюбов. Он взял с собой в армию ГУЛАГ Солженицына, и, так как был сержантом, зачитывал вечерами отрывки своему отделению…
С Миролюбовым нам удалось добыть себе синекуру. Нам доверили выносить из здания жмуриков. Так как прогулок не было, то был единственный шанс оказаться на свежем воздухе. От отделения до морга было метров 500, и обратно надо было спешить: в морге фиксировали время, поэтому курили мы по пути туда. Помню почти как сейчас: зима, снег, мы поставили носилки со жмуриком в сугроб и стоим, вдыхаем явский дым. «Блаженство, которому нету равных»…
В итоге из психушки меня выцарапали родители. (Я родом из очень благополучной московской академической семьи с веером самых экзотических знакомств.) Но с университетом пришлось проститься, и под гласный надзор я попал. В 1980-м, во время Олимпиады, меня, было, хотели выслать за 101 км, но мы сбежали с подругой, когда они практически звонили в дверь, и отправились странствовать – Кавказ, Азия, Сибирь. Когда вернулись осенью – о нас забыли.
В общем, обретённая невиданная свобода стала мне подарком по итогам этой эпопеи. И ещё одно величайшее преимущество. На фоне приключений с властями девушки в столицах и провинции глядели на меня с восторгом. Это привносило в повседневную жизнь элемент нескончаемого праздника.
«Отхвостие» истории – практически до 91 года (на самом деле – с теми или иными допусками – до 1987-го) я не мог и думать о том, чтоб печататься в СССР или участвовать в какой-то легальной общественной жизни. Работал то дворником, то сторожем, но по преимуществу – литературным негром.
Надо добавить ещё, что в любом случае я никогда, даже в юности, не был диссидентом. Мои взгляды ещё со старших классов и первых самиздатовских текстов развивались в рамках идеологии сборника «Из-под глыб» и ни на секунду не были прозападными, демократическими. Существовало в начале 60-х годов Русское христианское студенческое движение Огурцова и Осипова. Тогда, в 70-х, его лидеры ещё сидели. Нам очень нравились их идеи и их программа…
А с движением за права человека я ничего общего не имел и не хотел иметь. До сих пор считаю, что у человека нет, и не может быть никаких прав и свобод, кроме тех, которые он сам себе возьмёт и окажется готов за них ответить, то есть заплатить цену, которая будет назначена. Всё остальное – фикция и обман, такой же инструмент подавления, как и любая форма государственного террора.
– В 80-е вы написали множество диссертаций – около 20 штук. В том числе этим зарабатывали. А на какие темы были диссертации?
– Ну да, в обстоятельствах полного «запрета на профессию» надо было чем-то зарабатывать, а это был хороший заработок. Много воды утекло, но часть людей живы-здоровы, поэтому слишком распространяться на сей сюжет я не стану. Да и имён большинства своих диссертантов не помню. Знал ли я их, вот вопрос? Люди это были с национальных окраин. Думаю, в РФ сейчас мало кто из них работает. В любом случае это называлось «помочь отредактировать текст». Темы же случались самые экзотические. Я писал о колхозном строительстве во всех республиках Средней Азии, об образе женщины в современной сирийской литературе, о египетском публицисте и последователе Бернарда Шоу – Саламе Мусе, об арабском социализме и о многом, многом другом. Дважды это были докторские, остальные – кандидатские. Было ли их 20? Уже не вспомнить. Но на каждую можно было широко прожить 3-4 месяца.
– В биографии вы пишете, что в 90-е вели полосу в «НГ». Что это за полоса была?
– Вы не совсем точно помните этот кусок биосправки. Мировоззренческие полосы и так называемую «книгу имён» почти десять лет я делал в газете «Первое сентября», основанной Симоном Соловейчиком, где заместителем главного редактора работал мой ближайший друг Сергей Ташевский. Ещё был короткий эпизод где-то в канун 1991 года, когда мы делали полосу в «Общей газете» Яковлева-старшего. Но тут дело ограничилось трёмя выпусками. Мы соорудили цикл материалов во славу империи – и разразился скандал. В «Независимой» же при Третьякове я довольно часто публиковался с особым удовольствием на восьмой полосе, которую вёл тогда Олег Давыдов. Также публиковал много очерков и эссе в «НГ-Религии» на начальном этапе.
– Какие поэты, писатели, философы повлияли на ваше мировоззрение и творчество и почему?
– Начнём с поэзии. Помимо русской, на меня сильное влияние оказали пять поэтических традиций – византийская, французская, испанская, индийская и персидская. Причём поэты очень разные – Исаак Сирин и Вийон, авторы ведических гимнов и Гонгора, Роман Сладкопевец и Сен-Жон Перс, Хименес и Элюар. Список этот можно продолжать почти до бесконечности.
В русской поэзии я всегда любил раннюю народную традицию, литургическую поэзию и XVIII век. В «школьном» XIX веке за пределами хрестоматии для меня самым важным поэтом был с юности и остаётся по сей день Константин Случевский. Он совершенно иначе расставлял слова нежели большинство его современников. О XX веке говорить очень сложно. Из символистов я люблю Кузмина. Он, быть может, самый разнообразный и менее «влажный» из них. Брюсова ценю как образ. Хорошо помню «Первое свидание» Андрея Белого и его же «Симфонии».
На меня вне сомнения повлиял Гумилёв, но скорей содержательно, чем стилистически. Мандельштам? Ну, это общее место. Из футуристов – Хлебников, из обэриутов – Введенский. Я всегда любил Павла Васильева и некоторые вещи Бориса Корнилова. Очень внимательно читал Поплавского, а потом и поэтов «второй эмиграции» – Николая Моршена, Елагина и других, но их больше из «идейного» интереса.
Гораздо позднее, но не менее сильное впечатление – Георгий Оболдуев. Он, как и Случевский, тоже особенным образом ставит слова.
И ещё Ксения Некрасова. Невероятный уровень чистоты и честности в тексте. Наконец, с самого детства – Владимир Высоцкий. В его мире я рос, взрослел, учился быть. Он и сейчас один из самых главных для меня поэтов: «Я согласен бегать в табуне, но не под седлом и без узды».
Сильное влияние на меня оказали и некоторые наши современники. Назову только тех, кого уже нет с нами. Это в первую очередь мой товарищ Аркадий Славоросов, автор удивительного романа «Рок-н-ролл» и повести «Аттракционы», чей единственный сборник стихов «Опиум» я в своё время подготовил к печати. И ещё один замечательный, хотя, к сожалению, недостаточно известный поэт – Владимир Карпец, во внутреннем диалоге с которым я пребывал почти всю жизнь. Мы были тоже знакомы, хотя и издалека.
Своим учителем я, наверное, могу назвать Николая Тихонова, которого знал и которому что-то показывал с четырнадцати лет. Культурный код иногда передаётся самым причудливым образом.
Огромную роль в моей судьбе сыграла питерская писательница и поэт Марьяна Козырева. Марьяна Львовна, помимо всего прочего, познакомила меня с ленинградской «культурой 2», произведшей на неопытного юнца очень серьезное действие именно всем корпусом прочитанных текстов – от Кузьминского до Питера Брандта.
Проза? Ну, наверное, тут нужно говорить, прежде всего, о юношеских впечатлениях: Достоевский, Бунин, Гессе, Кортасар, Генри Миллер. И чуть позже – Лесков и Лоренс Дарелл, тот самый противный брат Ларри из рассказов о животных его куда более известного брата Джеральда… Чтение романов и новелл – одно из самых увлекательных занятий, но чужие истории могут оказать на тебя формообразующее влияние именно в ранние годы.
История мысли, напротив, меня формировала с юности и продолжает формировать сейчас. В первую очередь – православная традиция, ведущая от античности в Византию и оттуда – в Россию. Платон, Плотин, Палама, Леонтьев, Евгений и Сергей Трубецкие, Лосский – это только отдельные знаки, вырванные из контекста. В качестве контрверсии предлагается буддийская философия в исполнении древнего как мир Нагаруджуны и замечательного бурятского мыслителя ХХ века Бидии Дондарона. Также сильнейшее впечатление на меня произвело в своё время мировоззрение Вед и Упанишад, а также мыслительная конструкция главного философа адвайта-веданты Шанкары.
Что же касается западной философии, классической и самой современной, то я читаю эти тексты, иные из них ценю, а иным радуюсь. Но ни Иммануил Кант, ни Людвиг Витгенштейн, ни Джорджо Агамбен не сообщили мне ничего такого, что бы могло связать меня с чем-то более существенным, чем частное существование и способы его описания. Разве что только Хайдеггер и «осевое время» у Ясперса. Да, Хайдеггер и Ясперс.
– Отдельная для вас тема – путешествия. Вы много путешествовали по Азии, ездили автостопом. Обрисуйте географию твоих поездок. Как это все началось и насколько это важно для вашей жизни и творчества?
– Дорога – это жизнь, а жизнь – дорога. Есть очень мало вещей на земле, которые я люблю больше, чем простое движение по трассе. Когда-то автостопом, теперь – на автомобиле. Первый раз на трассу я вышел в четырнадцать лет – поехал к тётке в Омскую область, и с тех пор стараюсь отправиться в путь при первой возможности. На территории бывшего Советского Союза осталось всего две-три области, куда я не доехал. В десятках городов некоторое время жил, у меня там случались какие-то истории, какая-то внутренняя работа. В итоге я побывал на всех континентах кроме Австралии и Антарктиды и омыл ноги в водах всех океанов, кроме новопридуманного Южного. Но ещё есть непройденные маршруты, о которых я продолжаю мечтать – Колымский тракт от Якутска до Магадана, Африка южнее Сахары до ЮАР, Трансамериканское шоссе от Мексики до юга Аргентины, дорога в Индию через Иран и Пакистан.
Последний наш автостопный рывок из Москвы во Владивосток и обратно случился в 2006 году. С тех пор катаюсь в основном за рулём. Хотя недавно тряхнул стариной – вышел на трассу. И всё было, как прежде…
– Как у вас началась история с поэтическими переводами? Выбор авторов неожиданный – алжирские поэты, марокканский писатель, индийский мистик? Как это получилось?
– Тут всё просто. Я вырос в семье востоковедов, к тому же знаю французский почти как родной. Отсюда поэты Магриба – необыкновенно интересная традиция на стыке французской и арабской культур. Классика марокканской литературы Тахара Бенжеллуна я переводил по договору с издательством «Радуга», они планировали большой том, но наступил 1991 год. В итоге все тексты были опубликованы, но в разных изданиях и в разные годы. Не менее интересная история произошла и со священной книгой сикхов «Грантхавали» поэта Кабира. Эту работу мы делали вместе с замечательным индологом Нелли Бабаджановной Гафуровой, выполнившей научный перевод с комментариями. Я, соответственно, сделал поэтическое переложение. Разумеется, у нас был издательский договор, разумеется, мы получили приятный аванс, разумеется, наступил 1991 год… Кроме всего прочего, будучи литературным негром, я в 80-е годы активно переводил поэтов народов СССР. До поры до времени эти переводы публиковались под самыми неожиданными именами.
– Какую часть вашего творчества вы считаете для вас наиболее важной – поэзия, публицистика, переводы, сочинения в трэвел-жанре?
– На этот вопрос ответить сложно. Элементарней всего было бы заявить поэзию, что было бы скорей всего правдой. Но приблизительной. Главная часть творчества – это жизнь, в которую естественно вплетены поэзия, публицистика, переводы и сочинения в трэвел-жанре вместе с любовными историями, путешествиями и всеми иными опытами. В молодости, когда я судил гораздо категоричней, для меня и моих друзей словечко «литература» было худшей характеристикой текста: означало, что он безнадёжно вторичен и вообще никуда не годится.
– У вас с друзьями с конца 80-х была литературная группа «Твердый ЗнакЪ». Сейчас живёт проект «Общество вольных кастоправов» и сетевой альманах «Кастоправда». Заметно, что эти сообщества декларируют некую отъединенность от общего литпроцесса, герметичность. Существовали ли у этих объединений манифесты или можно считать, что это вольное братство людей, близких по духу?
– Герметичность, своего рода интровертность нашего сообщества в своё время заметил то ли Дмитрий Кузьмин, то ли Данила Давыдов. Нам самим судить об этом довольно сложно. В общую литературную тусовку в конце 90-х годов мы входили с трудом, на тот момент её нравы и правила казались нам чужими. Возможно, это было связано еще и с тем, что в самой ранней юности мы с Аркадием Славоросовым просто «бежали» из окололитературного мира с его относительно молодыми тогда еще концептуализмом, постмодернизмом и пр.
На границе тысячелетий были другими уже и мы, и сама литтусовка. В «сближении миров» неоценимую роль сыграл Данила Давыдов, который в принципе обладает уникальным умением открывать новые пространства смыслов. Но, наверное, какая-то отъединенность все же сохранилась. Хотя и это очень условно. В «Твёрдый ЗнакЪ» в 90-е годы вошло новое поколение – Анастасия Романова, Алексей Яковлев (Брахман), Яна Юзвак. Давно уже стали «кастоправами» писатель и поэт из Томска Андрей Филимонов, питерские поэты Дмитрий Григорьев, Валерий Земских, Евгений Мякишев. На «Кастоправде» регулярно публиковались и публикуются Данила Давыдов и алма-атинец Павел Банников (Паша Погода). В журнале Сергея Ташевского «Периферия» представлены и Михаил Квадратов, и Игорь Караулов, и Дмитрий Плахов, и многие другие. Какая уж тут замкнутость?…
Что же касается манифестов, то было несколько попыток написать что-то подобное. На старой «Кастоправде» существовала даже специальная рубрика. Но как-то дело не пошло. Вот если бы жили мы сто лет назад, тогда б, вероятно, сочиняли манифест за манифестом.
При этом я убеждён, что в массовом обществе живое искусство может вырастать именно в малой группе и из малой группы. Но это отдельная тема.
– Вообще, в контексте герметичности того же Общества вольных кастроправов, в котором вы, скажем условно, духовный лидер, как вы относитесь к институту литературных премий?
– Спокойно отношусь, а как же иначе? То есть никаких принципиальных возражений против литературных премий у меня быть не может, иначе я бы ни в чём подобном не участвовал. А ведь случалось даже выигрывать что-то там достаточно легковесное – премию «Живая вода», например.
– Каким образом традиционные ценности (я знаю, что вы исповедуете православие) сочетаются в вашем мировоззрении с авангардом, ведь он часто несет в себе контркультурный характер, разбивающий какие бы то ни было границы?
– Тут фундаментальная путаница понятий. В истории не было явлено ничего более контркультурного и авангардного, чем образ Иисуса Христа. «Пусть завтрашний день сам заботится о себе», «Враги человеку – домашние его», «Проповедуйте с крыш», «Не мир я принёс, а меч» – это не слова какого-то лидера 60-х годов, а евангельские речения, список которых можно было бы множить и множить. В свою очередь, контркультурное движение середины ХХ века явило собой последний крупный религиозный порыв в истории человечества, последствия которого сейчас – когда мы переживаем эпоху отката и нравственной контрреволюции в цветах всё смазывающей толерантности – ещё до конца не описаны и не оценены.
У Церкви действительно существует своя нормативная сетка, тут ничего не поделаешь, ей приходится иметь дело с людьми, включенными в общественные отношения. Хотя именно апостол Павел говорил: «Всё вам можно, но не всё полезно».
Однако по существу христианское послание обращено к напряжению в человеке, к преодолению им его скучной и скудной самости – то есть как раз к разрушению всех существующих и мыслимых границ. Именно отсюда начинается движение по тому пространству свободы, которое становится ясней и прекрасней с каждым шагом вглубь. Может быть, только отчасти, совсем отчасти, в меру моих слабых сил, моя поэзия претендует быть одним из путеводителей на этих дорогах. В данной нам точке времени и пространства. Здесь и сейчас.
комментарии(0)