Маргиналы, гомососы и сквознячок

Галина и Александр Щербаковы: оба были честолюбивы, но их браку это ничуть не мешало.  Фото из архива Александра Щербакова

В этом году в продаже появился трехтомник «Избранного» Галины Щербаковой, которую многие знают по повести и фильму «Вам и не снилось» о первой любви. А недавно была опубликована четвертая, дополнительная книга, куда вошли ее журналистские тексты и эссе. О том, чем это новое собрание отличается от предыдущих, Алене БОНДАРЕВОЙ рассказал муж писательницы, публицист и составитель «Избранного» Александр ЩЕРБАКОВ.

– Александр Сергеевич, почему вы решили организовать «Избранное» принципиально иначе? Любовная тема, которая принесла Галине Николаевне известность, здесь не то чтобы не главная, а остается на периферии. Упор – на социальных текстах («Огненный кров», «Лизонька и все остальные», «Ангел мертвого озера») и постсоветских повестях… И только в третьей книге появляются привычные для поклонников «Вам и не снилось» романы.

– На мысль о том, что писатель Галина Щербакова не прочитана, или, вернее, прочитана далеко не полностью, невольно натолкнул меня Дмитрий Быков. В своем цикле лекций «Сто лет – сто книг» он говорил о «Вам и не снилось», включив эту повесть в список главных русских текстов XX века, в чем я ему очень признателен. Но в конце своего выступления Быков заметил: «Только популярность повести «Love Story» в Штатах может сравниться с дикой славой, обрушившейся на Щербакову. Надо сказать, она ее не испортила, она продолжала оставаться тем же милым, открытым ростовским журналистом, который продолжал сочинять свои честные, замечательные подростковые истории». И тут я понял, что даже Дмитрий Быков, при всей его эрудиции, мало что знает из поздних повестей и романов Галины. Поэтому в «Избранном» я решил акцентировать внимание не на известных «любовных» книгах, а на ее менее популярных вещах.

– Какие еще отложенные в дальний ящик тексты, по-вашему, заслуживают сейчас особенного внимания?

– Вот, скажем, вышедшая в 2004 году книга «Время ландшафтных дизайнов», названная Вадимом Розиным, доктором философии, «энциклопедией жизни российского маргинала». В своей статье «Пространство жизни и секса современного маргинала» он пишет о том, что Галина Щербакова не просто увидела криминализацию нашей российской жизни, но вывела особый типаж героя: «Многие из россиян сегодня в пути: из этого мира в тот, из одной семьи в другую, из благополучной жизни в бомжи, из криминального сообщества в Думу или банк, из России в Израиль или Америку, из этой неправильной жизни в подлинную (к Христу, Аллаху или Будде), из трезвости в алкоголь или дурь. Человек в пути, вдруг почувствовавший, что вышел из ниоткуда, из ничто, а впереди осуществление заветной мечты, все – это маргинал».

Массовая маргинализация людей в России стала, можно сказать, основной темой творчества последнего десятилетия жизни Галины. Это, как я понимаю, произошло не по велению разума, а просто в силу врожденной писательской наблюдательности. «Уткоместь, или Моление о Еве», «Спартанки», «Время ландшафтных дизайнов», «По имени Анна…», «Нескверные цветы», «Путь на Бодайбо», «Трое в доме, не считая собаки» – это все пути судьбы из ниоткуда. Но куда?..

«Настали времена Собакиных-Вареничков и Иван-Иванычей, уничтожающих друг друга и все вокруг. Движимые эгоистичными и корыстными интересами, не связанные традициями и совестью, они действуют как бессознательные социальные силы, разрушающие саму социальную ткань жизни», – считает Розин, и я с ним согласен.

Ну, а в рекомендательной аннотации издательства о «Времени ландшафтных дизайнов» сказано так: «Галина Щербакова пишет о превратностях любви, о скрещении судеб, о роковой повторяемости ошибок отцов в жизни их детей. Сквозной мотив трех повестей… – цена, которую готовы платить героини, чтобы победить жизнь-соперницу…» Вы бы клюнули на такое напутствие? Вот, надо полагать, и профессиональные критики не сочли возможным загромождать голову таким «сквозным мотивом».

– В предисловии к четвертому, дополнительному тому, куда вошли тексты в жанре нонфикшен, вы пишете, что Галина Николаевна (о чем она и сама часто говорила в своих интервью) поздно обратилась к писательству. А чем, по-вашему, обернулось для нее это опоздание?

– Сейчас-то я думаю, что благом. (Хотя она сожалела о потерянном времени в обычном житейском толковании шварцевской сказки.) Представьте, в моем школьном учебнике о Достоевском было написано всего три-четыре строчки мелким шрифтом – жил, мол, такой реакционный писатель. О Есенине нам говорили: запрещенный поэт. А в университете в рекомендательном списке по творчеству Чехова на первом месте был трехтомник Ермилова, едва ли не главного проводника «линии партии» в литературе.

А Гале-то довелось учиться на несколько еще более мракобесных лет раньше. Так что молодые наши годы, пришедшиеся, по счастью, на хрущевскую «форточку», она же «оттепель», во многом были посвящены очищению от идеологического мусора в самих себе. Мы же самые что ни на есть «шестидесятники». Но даже у лучших, звонких и талантливых, ворвавшихся в литературу в 50-е годы, была такая каша в головах… Это же и запечатлено в их творчестве. А вот Галина таких следов в своих работах не оставила. Именно потому, что припозднилась.

– А про журналистику, упомянутую Быковым. Как думаете, что дала эта профессия Галине Николаевне, а что отняла?

– Нам обоим было везение в том, что мы начинали и потом долго (в Челябинске, Ростове, Волгограде, Москве) пребывали в так называемой молодежной прессе, а не в «большой», партийной, где правили непосредственно обкомы руководящей и направляющей. Молодежным журналистам под предлогом их юного «недомыслия» часто позволялось то, за что сотрудник «солидной» газеты мог запросто вылететь из профессии. И вообще существование в молодежно-творческих коллективах определило, возможно, навсегда наши индивидуальности. Ведь в газету мы пришли в пору неповторимой оттепели.

А про то, что профессия отняла… Галине поначалу думалось, будто журналистика – самый короткий путь в писательство. Но как она потом верно заметила: «Журналист должен ту реальность, в которой живет, перенести в газету. И чем точнее перенесешь, тем это дороже стоит. А литература требует от тебя создания другой». Уже в первые «газетные» дни она поняла, что хочет не списывать с жизни, а придумывать свою. Двенадцать лет Галя промаялась в журналистике, пока я не сказал, что хватит. Хочешь быть писателем, садись и пиши… И вот в середине 1970-х она написала свои первые романы – «Провинциалы в Москве» и «Чистый четверг», в которых рассказывала в том числе и о судьбах журналистов.

– Как вы думаете, почему за Галиной Николаевной закрепилась слава писательницы, которая говорит в основном о любви? Понятно, что выстрелило «Вам и не снилось» в 1979 году… А дальше? Почему не произошло перелома?

– А это уж причуды писательской судьбы. Галина начинала сочинением романов на острые социальные темы. Юрий Домбровский (на мой вкус, лучший российский прозаик XX века) во внутренней рецензии на роман «Провинциалы в Москве», написанной на девяти (!) страницах для редакции «Нового мира», назвал писательницу «не только талантливым, но и многообещающим автором». А в заключение заметил: «Г. Щербакова написала хорошую принципиальную книгу, которая интересна, выразительна и очень актуальна».

Недавно ушедший критик Лев Аннинский про другое ее сочинение сказал: «Роман «Чистый четверг», я уверен, достоин публикации. Это было бы яркое событие в нашей текущей литературе, занимающейся пристальным социально-психологическим изучением современности, а если учесть тот свежий ветер, тот сквознячок, о котором сейчас нередко говорят в связи с духом времени и с началом оздоровления всего нашего работающего хозяйства (в том числе и хозяйства души), – то появление такой острой и смелой вещи было бы и весьма ко времени».

Между этими двумя высказываниями – ровно десять лет. За это время ничто не изменилось в отношении редакций журналов и издательств к романам Щербаковой – их не печатали. Зато начали публиковаться повести «Вам и не снилось», «Отчаянная осень», «Стена», «Дверь в чужую жизнь», «Кто из вас генерал, девочки?» и т.д. Издатели раскусили, что эти тексты пользуются спросом у читательниц, и, так сказать, зарубили себе на носу. Отдадим им должное, они усердно печатали ее сочинения («Провинциалы» и «Чистый четверг» вышли почти через пятнадцать лет после рецензии Домбровского!), однако… в коммерческой книжной пропаганде, точнее, в расчетливом пиаре обрабатывали читательскую публику испытанными «бронебойными» зарядами – «Вам и не снилось», «Женщины в игре без правил», «Армия любовников»… Романы же и повести на иные темы выходили как бы в «подверстку» к давно испытанным «хитам», ставшим «заградительным отрядом» против новых творений своей родительницы.

– Знаю, что вы, как и я, у Галины Николаевны любите книгу «Яшкины дети» (вы ее включили во второй том вместе с постсоветскими повестями про «гомосоветикусов»). Я эту книгу за близость к Чехову и хорошо сделанные типажи ценю. А вы почему именно этот сборник выделяете?

– Во-первых, за то же, что и вы. А во-вторых, за то, что, читая некоторые из рассказов, я с трудом сдерживаю слезы – так жаль мне этих людей. А я ведь по натуре не слишком чувствительный. И это для меня очень редкое, удивительное состояние. А еще у меня к сборнику особое личное отношение: я участвовал в его появлении в качестве машинистки. Все рождалось на моих глазах, и рождалось легко и радостно, без видимых усилий, как бы просто нисходя откуда-то, безо всякой авторской маеты, а наоборот – с очевидным удовольствием. Я такого никогда не видел и уж точно никогда не увижу.

Помню, иногда я в качестве «барышни с ундервудом» не поспевал за Галиной. Допечатывал очередной рассказ, а она появлялась из соседней комнаты с новым. Приходила с усталым, но совсем молодым, красивым, одухотворенным лицом. И я сдерживал дыхание, чтобы ненароком не сдунуть пелену снизошедшего на нее… Я торжествовал – глубоко внутри себя, тоже боясь спугнуть веяние фортуны. Миру явился еще один Настоящий Писатель, обладающий редкой полнотой профессиональных достоинств. Такое случается нечасто. Мне было не важно, напечатают книгу или нет, безразлично, что о ней скажут. Я сам знаю ее цену. Все было правильным. И наши предчувствия, и наши самоотречения. Ничто не оказалось напрасным. Ни риски, ни потери. Реализовалось мое понимание мира.

– Звучит идиллически. А когда вы оба занимались журналистикой, в семье не возникало трения, соперничества?

– Никогда ничего такого не было. Хотя мы оба были честолюбивы. Но в отношениях друг с другом этот наш недостаток (или достоинство?) абсолютно нейтрализовался. Может быть, этот признак и есть самый верный показатель совместимости?

– Вернемся к прозе. У меня последний вопрос. А так называемые гомосоветикусы (герои постсоветских повестей второго тома) по-вашему состоят в родстве с «Яшкиными детьми»? Или это два принципиально не пересекающихся типажа?

– Незабвенный Александр Зиновьев, автор самого этого термина, писал: «Если смотреть на поведение гомососа (такую он из гомосоветикуса сделал аббревиатуру. – А.Щ.) с точки зрения некой абстрактной морали, он кажется существом совершенно безнравственным… Он есть существо идеологическое в первую очередь. И на этой основе он может быть нравственным или безнравственным, смотря по обстоятельствам. Гомососы не злодеи. Среди них много хороших людей. Но хороший гомосос – это такой, который не имеет возможности причинять другим людям зло или для него в этом нет особой надобности. Но если он получает возможность или вынуждается творить зло, он это делает хуже отпетого злодея».

Короче, все мы, жившие в те времена (и дожившие до «этих»), «нравственные или безнравственные, смотря по обстоятельствам», – гомосоветикусы. И в этом смысле все персонажи «Яшкиных детей» стопроцентно относятся к ним. А читатели, улавливая это, – одни испытывают удовлетворение от узнавания себя и окружающих, а другие от этого же злятся.