Все будет хорошо – мы все умрем

Смерть возбуждала Мисиму как эротический, эстетический и идеологический концепт. Константин Сомов. Арлекин и смерть. 1907. ГТГ

– Александр, Желтый Ангус, как любезно уточняется в аннотации к вашей новой одноименной книге, «пьет не чокаясь». Что это значит? Объяснитесь перед читателем.

– Пьют не чокаясь, когда пьют «за» и «о» мертвых. Такие поминки, wake Финнеганов. Других особых смыслов здесь нет, а вот смысл смерти искать приходится постоянно.

– В определенном возрасте приходят поиски «смысла смерти». Ну а книга «Желтый Ангус» составлена словно нарочно так, чтобы выбить почву из-под менталки читателя, лишив его однородности восприятия материала – попросту убрав из калейдоскопа историй некий общий знаменатель, целостность. Две части: два взаимоисключающих типа повествования, два параллельных мирка – далекий японский и чересчур близкий тутошний. Первый – ледяной, жесткий: люди-функции предельно отчуждены друг от друга, второй – далеко не эдемский, но тем не менее ярко окрашенный авторской ностальгией… Не кажется ли вам, что это скорее материал для двух разных книг?

– Вы сразу заметили одну из интенций – то же сатори (сатори – в практике дзэн – внутреннее персональное переживание опыта постижения истинной природы человека через достижение «состояния одной мысли». – «НГ-EL») достигалось многими, как сообщается, после огрева палкой по темени. Интенция другая – Япония и Россия не только составляют практический ареал моей жизни, но и в пределе/идеале там возможна некая алхимическая реакция соединения этих разрозненных элементов. «And all the colors will bleed into one, will bleed into one», как госпелически пели мои любимые «U2»: «Все цвета сольются в один». Интенция третья – не понравится одна часть, так понравится другая. Интенций и версий много, Ангус пьет, но ничего не подтверждает – уютно от такой литературы быть вряд ли должно…

– Сработал ли в данном случае принцип контраста? И в чем его тайный смысл? Издатель будто намеренно нивелирует, размазывает аудиторию вашей книги, а их – две. Аудитории-то.

– Издатель не виноват – автор полностью признает свою вину.

– Более динамично в «Желтом Ангусе» представлена японская часть. Ну а «замедленные съемки» российской части книги ведь не совсем проза: это эссе, заметки, дневники... Странный маркетинговый ход. Тут возникает вопрос к издающей стороне: для кого предназначен такой «микс»? Кто ваш читатель, можете ли обрисовать «контуры»?

– Первая часть вообще задумывалась с оглядкой на композицию рок-альбома: в начале – «боевик» в быстром темпе «090», в конце – тягучая блюзовая баллада «Магазин». Законы маркетинга, мне кажется, вообще редко играют в книжном бизнесе, потому что тот по определению заточен работать, нивелируя и унифицирая, а каждая книга индивидуальна: мы видели массовые рекламные кампании, но давно не видели тех книг. С читателем странно, конечно. Как же иначе? Например, одна девушка возраста героев японской части моей книги, фанатка Японии, сильно плевалась в отзыве, а вот академическая женщина возраста моих родителей, которой я бы постеснялся дать прочесть все это трансгрессив-хэнтай-порно, потом долго вчитывалась и радовалась книге. Еще одно неожиданное сатори – уже для автора.

– Вы стажировались в буддийском Университете Рюкоку. Расскажите об этом опыте. Как буддийская философия повлияла на ваш литературный труд? Буддизм в отличие от известно каких религий не столь «опиум для народа», сколь «высокочастотное учение» (термин мой), способное гармонизировать бестолковый ум, не так ли? Практикуя контроль мыслей, можно добиться вполне реальных – удобных, полезных – вещей: скажем, убрать ненужное эмоционирование. Стали ли вы осознаннее после Рюкоку?

– Буддизм, как и опыт, были, безусловно, более чем интересен, но я не буддист. И, кроме того, не очень верю в возможность успешного подключения к этой парадигме западного сознания. Как розетки в Японии – другой штепсель. То есть блаженных любителей хайку, кэндо и прочего увидеть легко, но чтобы войти в эти воды полностью, всю ментальность и культурные слои до пятого колена нужно просто выжечь, закоротить все провода. А опытом было все. Сама Япония прежде всего. Мне повезло, что я приехал туда в конце 90-х. Сейчас Япония во многом похожа на весь мир: слишком быстро идет по пути глобалистической унификации. Когда пару лет назад я попал в торговый центр в Тибе, под Токио, его было не отличить от торгового центра где-нибудь в Химках. Да и туристов толпы. Но в 1999 году это был совершенно другой космос.

– Как говорят буддисты, «все будет хорошо – мы все умрем». Юкио Мисима умер, совершив харакири, а вы защитили диссертацию по творчеству «недонобелевского» лауреата. Почему именно Мисима?

– Потрясающий стилист. Набоков держал словарь Даля на прикроватной тумбочке. Вот и язык Мисимы нарочито сложный, барочный: когда-нибудь его внесут в список национальных сокровищ. Как и человека, локально изобретшего кэмп и поп-арт до официальной регистрации оных. Это очень японский, восточный и при этом очень западный автор. А этот момент всегда мне казался очень тонким, интимным и интересным. Исследователь питается не хлебом, но тайной икрой. На перекрестке кросскультурной коммуникации, куда ни повернись, везде дивно интересно будет. Человек, пошедший до конца: его возбуждала смерть как эротический, эстетический и идеологический концепт, и он выпустил из хара (энергетический центр человеческого организма, находящийся ниже пупка. – «НГ-EL») душу. Интересное, кстати, было время в конце 60-х – тогда же кастрировались и выбрасывались из окна («Прыжок в пустоту» – образцово буддийское, кстати, название) венские акционисты. С тех пор все сильно помельчало – отрезают лишь дольку уха. Душа же Мисимы до сих пор летает, вьется серафимом и семафором. Но мой самый любимый японский писатель все равно Дадзай Осаму.

– То, что в России читают и любят японских авторов, известно всем. А вот насколько японцам интересны русскоязычные литераторы? Кого сейчас переводят, следите ли за этим процессом?

– В бестселлеры за последние годы выбились только «Братья Карамазовы» – новый адаптированный перевод вослед японскому сериалу. Вот уж действительно ньюсмейкер: не так давно писали, что в Кувейте книга попала в список запрещенной литературы. А так ситуация, как и во всем мире: есть прекрасные энтузиасты-переводчики, но переводят они то, что хитово и премиально сыграло у нас, может продаться, а довеском – открыть тайну загадочной «Осоросиа» (игра слов по созвучию – «Россия» и «осоросий», что означает «страшный»): Сорокин, Алексиевич, Водолазкин, Улицкая и далее по списку.

– У вас нет ощущения, что в России профессиональный литпроцесс почил? Давно использую термин «литпроцессия», который точно характеризует ситуацию прижизненного мумифицирования тиражируемых поп-мейнстримщиков. На родине Набокова и Бродского издание книг сводится к вкусовщине функционеров. Замкнутый круг?

– Появился, скажем, «Остров Сахалин» Веркина. Вещь, с одной стороны, делающая ставку на горячие тренды (смерть нашей страны, прочая апокалиптика, та же Япония), но, с другой стороны, неформатная хотя бы своей жесткостью (как мне сказал хорватский русист – «там слишком много трупов»). Но в целом да, круг скорее порочный, а за красными флажками неуютно, голодно и всеми забыто-заброшено. И это самый сильный вызов системы нонконформизму: если мы не собираемся включить тебя в мейнстрим (купите майку с вышибающим себе мозг Кобейном), то просто не дадим никакого доступа к публике. Сможешь ли ты в этом самом глубоком андеграунде не спиться, не сколоться, продолжать работать? Ответ, кстати, возможен симметричный – молчание на замалчивание. Так после двух фильмов на десятилетия замолчал Аристакисян, и это гораздо сильнее, чем если бы он сейчас снимал сериалы. Когда в белом шуме не слышна молитва, приходит время внутренней молитвы исихастов.

– Артур Аристакисян замолчал, вероятно, еще и потому, что после фильма «Ладони» снимать что-то – как писать стихи после Освенцима. Однако Пауль Целан написал «Фугу смерти»… Вероятно, должен произойти некий обратный – алхимический – виток превращения «литпроцессии» в Литпроцесс. Сейчас, по сути, мало кого любопытно читать. Ну да – Владимир Сорокин, Виктор Пелевин. Из другой обоймы – Андрей Бычков, Алина Витухновская. По пальцам перечесть. Какая, на ваш взгляд, новая литературная институция должна выйти на официальную сцену, чтобы переломить ситуацию?

– После «Ладоней» Аристакисян снял «Место на Земле», где главный герой опять же кастрирует-калечит себя. Что-то эта тема у нас превалирует…

Не нужно никакой институции. Их не только уже много (Минкульт, Роспечать, Институт перевода, Институт книги и т.д.), но это наша постоянная практика: учредим, назначим, зальем финансированием, Роснано через год сделает Россию сверхдержавой в нанотехнологиях... И будет гораздо меньше, чем если бы появилась новая «Школа для дураков». Книгу не издавали, запрещали, а она все равно сломала лед. Привет всем маркетинговым технологиям, кстати.

– А каких таких живых авторов из прочитанных вами в последнее время рекомендуете читателям «широкой» и «узкой» аудиторий?

– Я читаю больше несовременных: наверное, тот случай, когда прекрасно быть невеждой, находить все новое. Новоизданный Павел Зальцман и Ольга Балла, Ахмед Хамди Танпынар и Кристиан Крахт. Татьяна Баскакова готовит новый перевод Ханса Хенни Янна. Он мне кажется титаном, который против Джойса-Пруста-Белого на гамбургском ринге долго бы простоял. Александр Михайловский переводит позднего Юнгера – если бы не перевел, пришлось бы выучить немецкий. Чей калибр подходит одинаково для тесных и широких врат? Виктор Пелевин (который чем злее с возрастом, тем правдивее и чище), Алексей Иванов, Андрей Рубанов, Андрей Иванов, Шамиль Идиатуллин.

– Вы планируете и дальше заниматься прозой. Не мешает ли филология?

– Прозе все мешает – и все способствует. Да и она иногда занимается мной – систематизировать в духе «ни дня без строчки» прозу я не умею. Мне же сейчас интересны смежные жанры – гибридная война фикшена и нон-фикшена, разворачивающаяся на территории эссе, травелога, беседы и даже рецензии. Сьюзен Зонтаг писала об Эмиле Чоране, что он даже более Ницше проторил пути от философии-школы, философии-учения к «страсти мыслителя» и «личному делу философа», фрагментарно-эссеистичной философии личного и нового. Литература ХХ века дала прекрасные примеры преодоления любых жанровых, стилистических конвенций – от Антонена Арто до Чатвина. В нашем веке хотелось бы дожить до чего-то подобного.