Не салфетка и не кирпич

Миф и сказка иногда предоставляют более короткий путь к реальности. Константин Коровин. Китеж Великий. 1920. Эскиз декорации к опере Н.А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Музей Государственного академического Большого театра

Татьяна Дагович – прозаик, творящий в сложном языковом пространстве, где постоянно приходится переключаться с русского на французский, немецкий, украинский. О русской литературе по-немецки и выплеснутых вместе с водой «киндерах», литпремиях и нелетальной смерти книги с Татьяной ДАГОВИЧ побеседовала Наталья РУБАНОВА.

– Татьяна, повесть «Продолжая движение поездов», вышедшая благодаря «Русской премии» в журнале «Знамя», а затем во «Времени», – своего рода визитная карточка автора, не избалованного литпремиями: именно на них чаще всего ориентируются маркетологи, мало соображающие в литературе, но много считающие на калькуляторе. Зато в прошлом году вы получили «Русскую премию», и потому книга дошла до читателя. Какие чувства у лауреата?

– «Русская премия» всегда импонировала мне открытостью и разнообразием взглядов на мир. Русскоязычная литература зарубежья показала себя не периферийной, не вторичной – наоборот, она оказалась своеобразным импортером неожиданных образов и идей. Я читала книги лауреатов, и мне приятно было попасть в их компанию. В общем, повод выпить шампанского был. Ну а для повести первое место стало приглашением на бумагу. Теперь у нее своя, отдельная от меня жизнь, свои, не всегда до конца понятные мне отношения с очень разными читателями.

– Погоны в виде литпремий – одна из условностей, помогающих тексту пройти сквозь игольное ушко отборочного процесса. Мой первый роман тоже едва ли материализовался бы в печатном виде, кабы не премия «НГ» – «Нонконформизм» и премия журнала «Юность». Но ориентация на погоны – повод выплеснуть с водой «киндера», и издатели этим грешат. С другой стороны, это жесткий бизнес, и если книга не будет продаваться… Они рискуют, они имеют право отказывать.

– Дело даже не столько в издательствах, сколько в читателях. Мы, еще в 80-е достававшие книги, одалживавшие на ночь, попали в ситуацию информационного изобилия и пока что не научились обращаться с ним. Я, например, часто беру на заметку больше книг, чем физически могу прочитать. Так какая может быть мотивация купить незнакомую книгу неизвестного автора? Картинка на обложке? О’кей, признаюсь – иногда я покупаю книги из-за обложки. Премия – информационный повод, тем и ценна.

– Субъективно: с эполетами книга или нет – мне все равно: главное, чтобы я, а не кто-то, назначенный сверху на роль дельфийского оракула, захотела ее прочесть, пролистав. Критик же, живущий цеховыми интересами литфункционеров, не объективен априори. А какова ситуация в немецких издательствах? Знакомы ли читатели Германии с кем-то из пресловутой «сборной по литературе», кроме искрометного Сорокина и трудолюбиво изобретающей велосипед Дашковой? Кстати, стереотип, что-де медведи на московитских улицах берлинскому читателю милы, никуда не делся… Но медведи не на улицах – в головах медведи.

– Здесь те же проблемы изобилия: в прошлом году в Германии появилось 72 499 наименований книг – реально ли даже пролистать их все? Хотя немецкое общество дольше купается в сумасшедшем потреблении и лучше освоилось с его подводными камнями, с необходимостью делать индивидуальный, а не коллективный выбор. Переводят немало. Во-первых, появляются свежие переводы классики, причем не только «Толстой-и-Достоевский», но и, допустим, Гончаров. В нашем маленьком книжном (я живу в провинциальном городке) пару дней назад рядом с Брэдбери я обнаружила «Град обреченный» Стругацких. Там же уже полгода на выкладке «Чевенгур» Платонова. А в городской библиотеке на полке с рекомендациями – «Котлован». Современная литература тоже активно переводится – Светлана Алексиевич (замечу: наша библиотека ее книги рекомендовала до Нобелевской премии), Улицкая, Чижова, Пелевин… Всех не перечислить. Молодое литературное поколение тоже представлено, но не всегда большими тиражами. Много фэнтези и фантастики – Дмитрий Глуховский, например.

– Вы преподаете в Бохумском университете украинский на кафедре славистики и французский язык в образовательном центре. Почему именно эти «полярные» языки? И зачем в Европе «экзотический» украинский? Кто записывается на ваш семинар и чем привлекает студентов дальнейшее поле деятельности?

– Так жизнь сложилась – с моим гуманитарным профилем найти работу в Германии было не слишком легко даже после того, как я профиль еще четче оформила в Мюнстерском университете романистикой и философией. Ведь главный философский вопрос, не «в чем смысл жизни», а где философы работают. Для чего выбирают украинский? Второй славянский язык (необязательно украинский) входит в учебный план славистов. Но ко мне часто приходят и студенты других специальностей. Кому-то просто любопытно – английский для общения за рубежом у них уже есть, а другие языки учат, чтобы лучше понимать этот мир, путешествовать по нетривиальным местам. Кто-то нуждается в украинском для работы. А кто-то влюблен – в прошлом семестре у меня был студент, который просто хотел выучить родной язык своей девушки. Часов не очень много, поэтому я помимо университета работаю в репетиторском центре.

– Кого из небанальных современных украинских литераторов вы можете назвать и как после известных событий изменилась ситуация с книгоизданием и книгораспространением в Украине? Ваши книги там продаются?

– Мне нравится то, что сейчас происходит в украинской литературе – развивается она бурно, непредсказуемо, интересно… Конечно, оба майдана подтолкнули людей к серьезному чтению, ведь социальные встряски задают вопросы. Кто мы? Почему это с нами происходит? К чему нам стремиться? Причем если после первого майдана вопросы были абстрактными, то после второго они вторглись в обыденность, стали вопросами выживания. Мои книги в Украине продаются, но как гости из литературы русской. Которая в Украине теперь вызывает не только интерес, но и настороженность. Трудно назвать несколько имен любимых украинских писателей – мне бы хотелось назвать минимум десяток. Скрепя сердце остановлюсь на волшебной цифре три. Катерина Калитко – зыбкая, неустойчивая, тревожная проза, идеальное отображение современного мироощущения, причем не только для Украины. Поэзия Марианны Кияновской – волны цвета и света. Сергей Жадан, «Интернат»: насколько я знаю, не так давно вышел русский перевод. Честная книга о войне, но не о военных. Для тех, кто хочет понять.

– На немецком вы редко пишете, в ход идут обычно украинский и русский…

– Последние годы я живу в межъязыковом пространстве: приходится постоянно переключаться с языка на язык. Если я расслаблюсь, выкину из головы потенциального читателя и буду писать как думаю, получится текст на смеси русского, немецкого, украинского и французского с некоторыми вкраплениями английского – куда от него деться в современном мире. Но я не теряю надежды, что кто-то будет читать мои произведения, поэтому пока что отказываюсь от «коктейлей». Иногда использую украинский, но отдаю себе отчет в том, что он у меня немного учительский – без сленга, без экспериментов. Не исключаю, что рано или поздно перейду на немецкий, но пока для меня это язык сознания, а творчество требует включения всей психики, в том числе и бессознательного. На русском же я начала писать еще в раннем детстве.

– Если ваша рукопись «Растения цвета любви» станет книгой в моей новой «необунинской» серии, а сейчас как раз ведутся переговоры с издателем, это будет отличной новостью. Впрочем, пусть просто выйдет! Три пространства текста, три пласта: мифология, сказка, фантастика… что они значат для вас и почему преломили их сквозь призму историй о чувствах?

– Я очень жду появления серии «Темные аллеи 21 век», которую вы составили, и не только из-за своей рукописи. Сейчас самое время вернуть человека из виртуала – к человеку. Как ни странно, миф, сказка и фантастика иногда предоставляют более короткий путь к реальности, чем собственно реализм. Особенно если речь идет о внутренней реальности – реальности чувств. Вообще я люблю эти пространства – в них больше свободы, меньше ограничений.

– Как вы относитесь к жанрам романа и рассказа? Романная форма, исчерпавшая себя, тем не менее продолжает набирать холостые обороты и дурить читателю голову подробностями. Скучная история!

– В наше время прекрасного разнообразия роман и рассказ перестали быть жанрами. Это всего лишь определенный объем, причем даже количество знаков условно. Скажем так: рассказ – 200-граммовая баночка, роман – трехлитровая банка. Между ними еще литровка повести. Но чем стеклотара будет наполнена – зависит от автора. Кстати, полагаю, привычный объем, более или менее одинаковый для романа и для сборника рассказов, продиктован не творческими закономерностями, а удобством для печати бумажной книги: не салфетка и не кирпич. С распространением электронных книг, у которых нет физической толщины, мы все дальше будем уходить от стандартных объемов и стандартных жанров-форм.

– Думаете, что бумажные книги через какой-нибудь десяток лет исчезнут? Включая Станиславского, в скобках: «Не верю!» Невозможно полноценное чтение с экрана: восприятие искажается, идет колоссальное «снижение».

– Но начал дело Гуттенберг, лишив книгу живого почерка. Нельзя отрицать, что букридеры удобнее! Не нужно тащить в отпуск полчемодана книг, да и живущим в эмиграции они существенно облегчают доступ к актуальным русскоязычным текстам. Нельзя. Но я отрицаю. У меня нет читалки. Я устраиваю целые квесты, чтобы добыть желанные книги, переплачиваю, морочу голову родным и друзьям. Потому что душе нужно тело. Тексту нужен свой личный носитель, а не гаджет-общежитие. Но это мое личное отношение Если кому-то приятнее, интереснее, удобнее, в конце концов, читать с экрана – меня это не напрягает. Вообще носитель, объем – вещи второстепенные. Пока взрослые литераторы, стеная, хоронят привычную книгу, подростки строчат и размещают в Сети фанфики, в которых Фродо и Сэм оказываются любовной парой, а узнавший об этом «Джон Рональд Руэл» зарекается: никаких «Властелинов», лучше напишу доброе, например об интернате для юных магов… Умирающая литература так бы себя не вела!