Голос слова

Поэта далеко заводит речь. Так ведь и не поэта тоже.  Рисунок Николая Эстиса

Недавно вышел роман Аллы Хемлин «Заморок». Это книга, следующая за романами ее сестры – прозаика Маргариты Хемлин (1960–2015). Вернее – их книгами. Сестры все придумывали вместе. Алла говорит с прежней (их!) интонацией, продолжая создавать нездешнюю – головоломную – реальность, существующую во всех книгах Хемлин. Действие романа разворачивается в провинциальном украинском городе с 1941 по 1961 год. Заморок – это форма существования героев. Все они живут в мире, уже не силясь понять, реален ли он. С Аллой ХЕМЛИН побеседовал Сергей ШАПОВАЛ. 

– Алла Михайловна, ваш роман «Заморок» можно прочитать как драматическую жизненную историю, его можно даже использовать для сценария сериала в мексиканском духе, а можно погрузиться в него, как в музыкальную стихию – стихию мощного варварского языка. Из чего эта вещь родилась?

– Сначала я услышала голос, никакой истории не было. Возник голос Марии – подавальщицы в офицерской столовой. У нас была бабушка Соня, про которую рассказывала мама, при этом особенным тоном произносила: «Соня работала подавальщицей в офицерской столовой». В этой фразе звучали совершенно несвойственные маме эротические обертоны – она обозначала выход в какие-то неведомые фантастические миры. Этот образ однажды у меня и выстрелил, я ничего специально не задумывала. А дальше он меня повел, весь сюжет складывался, когда я следовала за ним. Зато голос Марии я слышала отдельно. 

Надо сказать, что язык «Заморока» принципиально отличается от языка всех предыдущих вещей, придуманных нами – Ритой и мной. В них, безусловно, и язык, и интонация были важны, но на первом плане был сюжет. В «Замороке» язык и сюжет существуют абсолютно на равных: язык делает сюжет, сюжет делает язык. Когда вдруг мне пришло в голову, что Мария вместо «никогда» должна говорить «всегда», это оказалось больше чем речевой характеристикой. Как если бы кто-то говорил «зачем» вместо «куда». Что-то вроде «Зачем нам плыть…» вместо «Куда ж нам плыть…»  

И еще одно важное отличие. В предыдущих книгах жил другой язык – язык еврейских местечек с массой идишизмов, а моя Мария (подмененная в младенчестве) никакая не еврейка, потому что голоса крови не существует. В «Замороке» вовсю гуляет не национальная, а социальная стихия, которая четко привязана к определенному времени.

– Почему вы выбрали именно это время: конец 1950-х – начало 1960-х?

– Тут чистая арифметика. Кульминация должна была приходиться на самый конец 1950-х, а развязка – на 1961-й. К этому времени Марии следовало осмотреться в жизни и т.д. Осмотреться и кое-что понять. Причем на свой головоломный лад. Кстати, лад, строй мысли Марии, ее логика – натуральным образом головоломны. Они-то и закручивают, заморочивают всех. 

– Для чего была нужна в романе война?

– У меня в голове давно крутилась идея мести своему (именно так!) Богу: «Я ж с Ним договорилась, а Он меня – раз! – и обидел». На современном материале об этом разговаривать можно, но масштаб будет не тот. Идею сведения счетов с Богом в романе реализует другой герой – Яков, воевавший почти ребенком и познавший буквально нечеловеческие ужасы. Он вышел из войны озлобленным – в первую очередь на своего, еврейского Бога. Для Якова это личная (это особенно важно) месть за всех евреев, отданных на погибель их Богом.

Еще один момент. Если бы Мария родилась в 1950-м или 1960 году, 20 лет ей было бы либо в 1970-м, либо в 1980-м. В этом случае все происходило бы в совершенно другой книге. Между советским человеком, родившимся в начале войны и 20 годами позже – пропасть. И потом…  В 1970–1980-е такой язык по многим причинам уже был невозможен, а в «Замороке» все замешано на языке. Если я что-то буду делать дальше, действие будет происходить еще раньше. Чем раньше – тем гуще язык!

– У вас есть любимая эпоха?

– Любимой эпохи нет – я равно ненавижу все. Один старый актер шутил: «Тенора хотят петь басом». Вот и эпоха хочет стать эрой. А это всегда мучительно для человека. Он оказывается крайним. Время (и эпоха, и эра) не замечает отдельного человека. Время существует объективно, оно равнодушно в принципе. А человек хочет установить с ним отношения, причем дружеские, а то и любовные. И что в результате? Зато важное время  для меня – да, есть. Предвоенное десятилетие. Здесь главное: люди, которые жили в 1930-х, не знали, что будет дальше, а я знаю. Это время, когда оправдавшееся представление людей о будущем было нулевым. И в этом трагедия. Люди готовились к войне с уверенностью победить «малой кровью, могучим ударом» и т.д. Они представления не имели, какая война их ждет, что ждет лично их. Меня очень тянет в то время.

– О вашем литературном происхождении: кто или что на вас повлияло?

– Зощенко. Причем не только Зощенко-писатель, но и Зощенко-личность. У нас в Литературном институте преподавал Юрий Томашевский –  замечательно тонкий исследователь Зощенко, он сумел показать глубины его писательского дарования, но при этом рассказал о нем как о человеке нечто важное для меня. Зощенко воевал в Первую мировую, был отравлен газом, страдал тяжелейшими депрессиями, о борьбе с ними написал повесть «Перед восходом солнца». Это и сделало Зощенко близким мне человеком.

– Но эта повесть – песнь традиционному психоанализу…

– Если не сказать – дешевому. Дело не в этой повести. Что бы Зощенко ни говорил о себе, он не излечился. Временами ему казалось... Думаю, что Зощенко подсознательно стремился перевоплотиться в другую личность – проще, округлее, без углов ума, без постоянных угроз застревания в этих углах. Возможно, погружение в другую языковую стихию стало для Зощенко – интуитивно – первой попыткой оздоровиться. Посредством языка он пытался влезть в шкуру людей с простой (внешне!) психикой, чтобы стать человеком без рефлексий. 

– Но ведь не получилось!

– Конечно. Более того, этот язык завел его в такие «простые глубины хаоса»… И стало понятно давно понятое: хаос везде, дело в количестве пластов. Зощенко попытался и поплатился. Но попытался. Как у Кизи. 

– А о текстовых влияниях на вас сказать можете?

– Категорически нет. Понятно, что влияние всегда нелинейно и что я в своей жизни читала много. Но сказать, что такое-то произведение подвигло меня на такое-то действие, я не могу. Я давно уже не читаю художественную литературу, мне ее заменяют мемуары и исторические исследования.

– Вы не обедняете себя отказом от хорошей прозы?

– Я себя оберегаю. С некоторых пор я не выдерживаю малейшей эмоциональной нагрузки. Хорошая художественная литература – колоссальная нагрузка, я в нее проваливаюсь и погружаюсь, погружаюсь… До болезненного ощущения невозврата. Назовем мое нежелание читать прозу боязнью именно этого – невозврата. 

– Я как-то встретил человека, который не читал «Архипелаг ГУЛАГ»: он был уверен, что не вынесет этого.

– А вот «Архипелаг ГУЛАГ» – у меня почти настольная книга. Придуманное на меня воздействует эмоционально, а историческая и мемуарная литература меня приподнимает, заставляет думать, сопоставлять. Давайте будем считать, что это полезная для меня литературная диета.

При этом, разумеется, есть книги, которые я перечитываю, и часто. Например, «Путешествие на край ночи» Селина, это одна из моих любимых. Селин много раз меня вытаскивал... 

– Язык вашей героини сродни латыни или древнегреческому – он мертвый. В него погружаешься, как в реку, он тебя несет, но только ты вышел из потока, воспроизвести эту речь невозможно. Можно только заучить некоторые выражения.

– Так я сама далеко не все помню из того, что сказала Мария. Или Яков, или Фрося. «Сказалось» – безличная форма, вроде прозвучало без чьего-то участия. А их язык... Языка, на котором они говорят, уже нет. В 1980-х ушло последнее поколение, для которого такой язык был естественной стихией. Дальше развивался интересный в художественном отношении язык, но он совершенно другой. Но надо понимать, что их язык, каждого в отдельности, – это мои конструкции, мои образы и прочее. Готового в целом виде ничего нет. Мелодия, интонация – есть. Но это только основа.  

– Таким образом, можно предположить, что ваша книга не станет расхожей.

– Тем лучше.

– То есть вы себя ведете как Плюшкин от культуры: бережете несуществующий язык.

– Да. Мы делали это вместе с Ритой, теперь делаю я – за двоих. Мы делали тот язык не умершим. Мы всякий раз своею волей отменяли его смерть. Так мы всегда чувствовали. 

А собирание языковых перлов – частное проявление сберегания той речи, которая далеко заводит. И неважно, на каком языке говорят. Важен принцип, каркас, скелет. Мандельштам писал, что «поэта далеко заводит речь». Далеко заводит речь и не поэта. «Язык до Киева доведет» – это не всегда о том, о чем  сразу подумалось. 

В слове «перлы» в таком контексте нет ничего уничижительного. Это и правда жемчуг. Путь слова от мозга до языка и дальше, дальше… Готика… чистая готика… Совсем недавний пример. Я с радостным ожиданием слушаю прямые эфиры. Новостей и прочего не жду. А жду восхитительных кульбитов, на которые способен человеческий мозг. Один очень грамотный и умный ведущий произнес: «Может быть, это было второе дно со стороны Вильнюса?» Гениально! Он совместил пятое с десятым, и родился шедевр. Их производство не закончится никогда, потому что дело в мышлении человека. Нужно только слышать. Потом – следовать алгоритму. Правда, сначала – уяснить до мельчайших деталей, как все устроено.

– А, так сказать, собственное производство метафизических смыслов у вас происходит?

– Расскажу историю. В марте этого года – до президентских выборов – у меня была поездка по весьма тревожному поводу. Рейс был утренний, ночь я не спала, хороших мыслей было немного. Я села в самолет с надеждой хоть ненадолго заснуть и забыть обо всем. Попыталась как-то устроиться, то задремываю, то просыпаюсь – состояние межеумочное: понимаю, что не сплю, но как бы и сплю. И вот в этом состоянии пытаюсь думать о чем-то высоком. Вдруг в голове завращалась фраза: «Живи хоть тыщу лет подряд». Что это? Откуда? Потом озарение – это же Блок: «Ночь, улица, фонарь, аптека»! Следующие строчки я не вспоминаю, потому что у меня и без них все отлично сложилось. Думаю: как это я не обращала внимания на такую глубокую строчку?! «Живи хоть тыщу лет подряд» – значит, Блок допускал возможность жизни не подряд!!! Причем это был уже не сон, потому что я все отлично помню, даже строчку записала. Сижу, продолжаю размышлять. Когда я окончательно очнулась, возник вопрос: а почему же эта тыща не попадает в рифму? Естественно, тут же стало ясно, что это никакой не Блок. Тогда откуда строчка, откуда подряд – не подряд? Наконец меня осеняет: Путин! Все эти бесконечные разговоры: президентские сроки подряд, не подряд и т.д. и т.п. Вот жизнь поэтического слова, вот рождение метафизики из политического сора! 

– Есть для вас хоть что-то психотерапевтическое в процессе писания?

– Психотерапия – это процесс. Долгий, подробный, регулярный… Я, как большинство людей, лентяйка. Мне трудно заставить себя сесть за компьютер, но когда это удается сделать, возникает ощущение, что ты просто записываешь то, что знаешь. Так и есть: ведь все пишется в голове заранее. Это скорее не психотерапия, а душ Шарко. 

Если говорить серьезно, теперь, после ухода Риты, писание – мой личный долг, я должна сестре. Возможно, теперь это и психотерапия. Хотелось бы надеяться, что не только для меня.

– Как вы думаете, литература способна повлиять на жизнь человека?

– Никакого влияния нет.

– То есть к тому, что вы такая, какая есть, литература не имеет никакого отношения?

– Такой меня сделала не литература. Я не знаю, кто, что, но не литература. Литература никого не из кого не делает.

– Что же такое литература?

– Сон золотой. Литература не влияет на время и на устои.

Хотя я точно знаю, какая книга меня и Риту перевернула…  Да, вы правы: литература влияет на личность. Нам с Ритой было лет по пятнадцать, наша подруга Маша Эстрина, отец которой был диссидентствующим, как я сейчас понимаю, книжником, дала нам почитать совершенно легальную книгу – «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга. Из девятитомника, прямо вижу… Это был переворот сознания! Мы читали ее в Чернигове, в 1975 году, ни о чем не имея даже малейшего представления. Книга открыла другую вселенную, мы поняли, что хотим туда. Это стало толчком к изменению жизни.