Земля тряслась, как наши грудья

В комнате воздуха тоже может быть очень много. Ян Вермеер. Офицер и смеющаяся девушка. 1657–1659. Коллекция Фрика, Нью-Йорк

Стихам Алексея Кубрика свойственна особая чуткость и острота слуха и зрения (причем слуха даже больше), которая приближается к остроте восприятия Осипа Мандельштама, Пауля Целана, например. При их чтении возникает ощущение герметичной, ощутимой, как вата, тишины. Небезызвестно, что поэт постоянно живет в деревне, вдали от цивилизации, находится в постоянном тонком контакте с природой. С Алексеем КУБРИКОМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Алексей Анатольевич, вашу первую книгу «Параллельные места» я бы назвала своего рода шедевром – и с точки зрения текстов, и с точки зрения оформления. Расскажите, как делалась книга. Как получилось, что Юнна Мориц сделала иллюстрации?

– Юнна Петровна не делала иллюстрации специально для книги, а дала мне и художественному редактору выбрать рисунки, которые как-то перекликались с текстами. Последовательность текстов и их отбор мы делали вдвоем с поэтом и критиком Леонидом Костюковым, разложив все тексты сначала ковром по всей комнате, а потом собирая их в стопки так, чтобы было и разнообразие ритма, и внутренняя близость. А предыстория у этого такая: Юнна Мориц прочитала мои стихи благодаря моей однокурснице Наталье Рубинской, учившейся со мной на одном семинаре у Валентина Митрофановича Сидорова. На третьем курсе он решил меня отчислить за «творческую несостоятельность», а Наталья передала мои стихи Юнне Мориц, чтобы как-то исправить ситуацию. В результате я продолжил обучение на семинаре Евгения Михайловича Винокурова, а когда через много лет составил книгу, то опять показал ее Юнне Петровне. Она предложила свои рисунки, рассказав, что в свое время ей не дали сделать свою книгу с рисунками Сидура.

– Наверное, у каждого пишущего стихи были в детстве или  подростковом возрасте «точки времени», которые помогали осознать роль поэзии лично для себя. Как это произошло в вашем случае?

– Первой такой «точкой» был Лермонтов и пушкинский стул – точно такой же, как в музее Пушкина на Арбате: красного дерева, сделанный крепостными, с мягким пружинным сиденьем и габардиновой обивкой. С него читал стихи Яхонтов (он, оказывается, не любил читать «с земли»), когда приходил в гости к моему деду в конце 20-х – начале 30-х. С него же и я читал «Бородино» перед гостями на очередном дне рождения, может быть, и на своем собственном. Азбуку я тогда, наверно, знал, а вот читать еще не умел, и было мне года четыре. Но у этого лермонтовско-пушкинского стула был и небольшой «встречный сюжет». Очевидно, Лермонтова мне читали даже на ночь. Как я читал «Бородино» – не помню (это все в рассказах за праздничным столом повторялось вместе с тайным хохотом гостей, потому что я читал: «Земля тряслась как наши грудья», – попробуйте сохранить серьезное лицо, глядя на маленького мальчика на пьедестале). Зато я очень отчетливо помню встречу с поэзией Лермонтова –  буквальное потрясение – какой-то ясный страх, смешанный с восторгом и еще несколькими неизвестными мне до сих пор по имени чувствами. Это были «Воздушный корабль», «Умирающий гладиатор», «Три пальмы» и, наверно, «Выхожу один я на дорогу…». Огромней всех был «Корабль». Он плыл во сне и наяву так, что к императору у меня была любовь сильнее, чем у Болконского. В общем, я был впечатлительный мальчик, не умевший даже толком кататься на велосипеде, но летавший в мире воображения довольно далеко. С тех пор мое понимание «что такое поэзия» почти не изменилось. Во мне живет устойчивая иллюзия, что я знаю, как звучит то, чем можно аукаться в «надвигающемся мраке», к какому шаблону прикладывать словесные заготовки любой конфигурации.

– Через всю вашу поэзию – скрыто и открыто – проходит образ леса, леса как живого существа, как божества, ваше творчество проникнуто пантеизмом в духе Фета и Тютчева. Одновременно – и это, безусловно, гармонирует с пантеизмом – мне кажется, что вы исповедуете своего рода поэтическое отшельничество. Что бы вы могли сказать о вашем вероисповедании?

– Пушкин и Мандельштам мне ближе, по тому типу «тайной свободы», которую принято называть верой. Язычество они преодолели точнее, чем Фет или Тютчев, и вслед за Бродским я готов повторить, что я, надеюсь,  христианин, «потому что не варвар». Остальные поэты как бы идут вослед этим двум абсолютным гениям. Причем Ходасевич для меня интереснее Георгия Иванова, обэриуты точнее футуристов, Анненский важнее любого символиста, кроме Блока, Сергей Петров неожиданней Леонида Губанова, Кривулин ближе Шварц, Жданов и Еременко уютнее Драгомощенко…

Отшельничество я не исповедую. Мне просто сейчас не хватает времени на участие в литературной жизни столицы. Я вырос в технарской среде, не чужд различных ремесел, но преподаю совсем не это. Мое основное хобби – столярничанье – находится в легком противоречии с филологией и преподаванием литературы в лицее, но в то же время и дополняет основную линию. Иными словами, у меня есть руки, которыми я могу вбить любой гвоздь в любом месте и не опростоволоситься, и вот это самое умение как-то существует и в моих текстах.

А по лесу я просто много бродил и брожу в течение жизни, особенно последние 10–15 лет. Это не подмосковный лес, а более девственный и сложный.

– Вашим стихам свойственна особая чуткость и острота слуха и зрения. При мысли о них у меня возникает ощущение герметичной, но ощутимой, как вата, тишины, похожей на молчание камня. Верны ли мои ощущения или у вас другие соображения на этот счет?

– Слух способен увидеть то, что никакое зрение не может разглядеть. Столь безапелляционное суждение выросло во мне во время попыток читать одновременно спецкурсы «Шедевры мирового кинематографа» и «Анализ поэтического текста». Транстремер мне ближе Целана, а так – да, что-то такое с тишиной и камнями в моих стихах, наверно, происходит.

– Не раз бывали разговоры с разными людьми о том, что поэзия родственна кинематографу. То есть речь о самом принципе подачи: выхватывание, подбор кадров, общий план, деталь, наезд камеры. (Тут вспоминается Тонино Гуэрра, бывший одновременно поэтом, сценаристом и художником.) Ощущаете ли вы такую родственность?

– Монтаж, границы кадра, глубина резкости… У живописи, фотографии и кино современная поэзия многому учится. Да, чуть не забыл, я же еще и фотографировать много лет пытаюсь. Ну и упомянутый выше спецкурс как-то повлиял. Есть у этого искусства одно преимущество – вещественность той точки, откуда возможен взгляд. Она плохо отслеживается зрителем, но очень важна для автора. Я всегда стараюсь прочесть-понять, кто и откуда смотрит.

– Вы в стихах упоминаете Магритта, Шагала. Кажется, вам близки сюрреалисты, и, например, сюрреалисты работающие с иллюзиями, производящими сдвиг в сознании. Но я также ощущаю Босха, Брейгеля, вообще голландскую школу. Интересно было бы узнать о ваших предпочтениях в живописи.

– Мне нравится живопись, в которой что-то неуловимое происходит с воздухом. Причем это необязательно пейзаж. В комнате воздуха тоже может быть очень много. Вот несколько имен, которые в данный момент приходят в голову: Рембрандт, Брейгель, Эль Греко, Вермеер, Васильев, Шагал, Уайет…

– Вы как-то раз сказали, что после написания стихотворения «И страна не страна, и жена не жена…», которое столь же энергетично, сколь беспощадно, вы долго не писали. Лично я ощущаю в нем ту самую герметичную тишину. Такое ощущение, что это кинокадр, где солдата контузило, и он видит, как летят эти птицы, где-то в памяти медленно плачет сын, а потом солдат падает и видит небо. Но меня волнует финал. Я чувствую, что он органичен, но не могу связать его с остальным. Как вы это объясните?

– В этом стихотворении несколько «видеорядов», а не один. Первый – длинный – занимает целую строфу и имеет сюжет. На него накладываются два последующих, бессюжетных и размытых, а с последней строкой можно делать все что угодно: вставлять в предыдущие или давать длинным тарковским способом с наезжающей камерой.

– На вашем вечере в кафе «Жан-Жак» вы сказали, что следующая ваша книга будет снова про лес. Следует ли нам ожидать какого-то нового ракурса в раскрытии этой темы и если да, то какого?

– Стихотворений, в которых есть хронотоп леса, оказалось больше, чем вошло в последнюю книгу. У меня возникла мысль, что можно попробовать издать эти стихи отдельной небольшой книгой. Это была шальная мысль, может быть, она и осуществится.

– Процитируйте какое-нибудь ваше последнее стихотворение.

* * *

Снится объятье одною тобой.

Как облака, что легки 

и ведомы,

как пробуждение летнего дома

с чижиком в форточке 

над головой.

Мы улыбаемся в этот покой.

Поздний лопух вдоль 

глухого забора.

Еж на тропе из полночного

спора.

Небо, которое вместе с рекой,

переплывает такое же небо.

Ветер, запутанный 

той синевой,

что доживет до воздушного

хлеба.

Снится объятье 

                      одною тобой.