Елена Семенова
Хотелось все эти красоты и ужасы людям показать. Граффити, обнаруженное во время краеведческого похода с Александром Курбатовым. Фото Елены Семеновой
я ничего не делал
и ничего не сделал,
а когда вышел утром, то встретил
такой южный ветер,
что все птицы летели задом
и, наверное, прилетели на Северный полюс
и сбились там в кучу. Никогда после мне такие фантасмагорические образы не удавались. Правда, после этого я еще лет пять ничего стихотворного не сочинял. Но это запомнил. Еще одно начало было в 92-м году. Я тогда летом в Набережных Челнах в книжном магазине почему-то взял книжку с полки маленьких книг со стихами – Виктор Ширали, «Любитель». И первый раз случилось такое, что книгу сначала всю прочитал прямо тут в магазине. Потом, конечно, купил, взял с собой в Москву, периодически перечитывал. Наверное, заразился ритмом этих стихов – неравномерным, нерегулярным, идеально подходящим для мысленного проговаривания. И периодически собственные мысленные проговаривания начал организовывать похожим ритмическим образом. Продолжалось это около года, потом постепенно затихло, иссякло. Сочинения остались в маленькой записной книжке, которую потом, через несколько лет украли вместе с сумкой, оставленной возле университетской библиотеки. Но некоторые из тех сочинений я помню. Следующее начало также было вызвано прочитанной книгой, теперь уже не одной, а двумя – «Волшебная страна» Максима Белозора и «Некоторые стихотворения, расположенные по алфавиту» Мирослава Немирова. Это был настолько мощный удар, настолько переворачивающее чтение! Ну и как-то после этих книг я понял, что поэзия – это не что-то далекое, давно появившееся, раз и навсегда существующее. Поэзия – вот она, она происходит сейчас, прет со всех сторон. И надо просто уметь ее воспринимать. Год 2001-й, в особенности сентябрь-октябрь его – неповторимый период какой-то совсем нереальной легкости сочинения. Когда любое впечатление, какой-нибудь момент при перемещении по городу, воспоминание, что-то прочитанное, какие-то случайно услышанные слова – все грозило превратиться в стихотворение. Если бы знал, что такое состояние не навсегда, использовал бы этот период гораздо продуктивнее. Но потом как-то бах! – и халява закончилась. Само собой больше ничего не сочинялось. С тех пор каждый раз, для того чтобы что-то новое получилось, надо долго ничего не сочинять, совсем разучиться и совсем разувериться, что когда-то в будущем что-нибудь получится. Наверное, тут я опять совершил ошибку – ошибку неопытного бегуна. Неопытный бегун, когда чувствует, что больше бежать не может, останавливается и отдыхает, пока опять не сможет бежать. А опытный знает, что нужно продолжать бежать, просто терпеть, дождаться, пока организм переключится на «беговой» режим работы, и станет опять легко. Вот и с написанием стихов (и не стихов), наверное, так обстоит. В общем, теоретически я это понимаю, но на деле воплотить не могу. Так пока каждый раз начинаю заново. – Ваше самобытное творчество, как мне кажется, основано на песенной традиции, в которой смешались и джаз, и городской шансон. Им свойственен ломаный ритм, ломаная строка, они шутливы, сатиричны, стебны. Какие поэты вам родственны? – По части песенной традиции – наверное, это не совсем традиция, а просто окружающая среда обычного, не литературного человека. Получается естественным образом, что большинство стихотворных текстов, которые встречаются обычному человеку по жизни – это тексты песен. И это влияет. Вот только сейчас, в связи с этим вопросом подумал: а у кого из поэтов я знаю больше всего стихов? И получается что у Высоцкого. Сколько бы я ни читал книжек стихов, это вряд ли когда-нибудь дотянет до количества прослушанного Высоцкого. В детстве, приезжая к бабушке с дедушкой в город Асбест, я там исследовал запасы магнитофонных катушек, которые записывал мой дядя Сережа. На катушках были записи Высоцкого – по шесть-восемь часов на каждой, разные концерты, разные варианты песен, на вложенных в коробки листах – списки названий, неофициальных, часто по какой-то фразе или слову из песни. Странно, но тогда никакого непосредственного влияния это не оказало. Не было желания научиться играть на гитаре, все это самому петь. Позже, в интернате добавились Ким, Окуджава, какие-то безымянные для меня авторы, в университете – «Аквариум» и другие нелегальные тогдашние группы. Параллельно – музыка из официальных источников: телевизор, пластинки, радио. До какого-то времени все это тихо перерабатывалось в голове, где-то в глубине, без внешних проявлений. А потом, где-то года с 92-го, начали время от времени в голове возникать мелодии. Об этом точнее всего написал Виктор Голявкин. У него есть рассказ «Скачки в горах» – как один человек придумал мелодию, которую назвал «Скачки в горах», очень она ему нравилась, он ее в голове прокручивал, мысленно напевал. А потом вдруг забыл. Пробовал вспомнить, а никак не получалось. А потом он вдруг услышал эту мелодию по радио. И называлась она по-другому, а совсем не «Скачки в горах». Пока мелодий у меня было немного, мне удавалось их помнить. Но с какого-то времени новые стали забываться и пропадать навсегда. Не забывались, только если под них одновременно получались некоторые слова. Без мелодии, сами по себе эти слова были мало осмысленными. Но некоторые обладали какой-то собственной инерцией – приводили к продолжению текстов на тот же мотив. И вот уже продолжения получались интересными – получалась песня с каким-то своим внутренним миром. В стихах, которые «не песни», так было редко. Там чаще всего были попытки описания мира реального, попытки уловить впечатления и как-то их словесно «законсервировать». Про близких поэтов – это, наверное, виднее со стороны. Я могу назвать тех, кто мне нравится. Сейчас постараюсь перечислить всех любимых поэтов. Каждый из них какое-то время был самым любимым, кто-то по нескольку раз. Высоцкий, Маяковский, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Виктор Ширали, Мирослав Немиров, Кирилл Медведев, Герман Лукомников, Андрей Родионов, Всеволод Емелин, Владимир Богомяков, Евгений Лесин, Виктор Боммельштейн, Семен Бобров, Вечеслав Казакевич, Андрей Пермяков, Владимир Навроцкий, Федор Корандей, Владимир Никритин, Иван Козлов, Михаил Сапего, Андрей Чемоданов, Анна Логвинова, Дмитрий Данилов, Алексей Денисов. – Я знаю, что для вас важно творчество Мирослава Немирова и других участников группы «ОсумБез». Могли бы вы выделить черты, которые вас в их поэтиках привлекают? – Про «ОсумБез» я каждый раз повторяю, наверное, одно и то же, что было время, когда «ОсумБез» и являл для меня всю литературу. Не только современную литературу – а вообще всю. И это время сейчас вспоминается как очень-очень счастливое – с 2001-го до лета 2005-го. Я сейчас не могу препарировать и что-то выделять в поэтике каждого из осумбезовцев. И вообще, коротко об этом сказать у меня не выйдет. Про каждого если начнешь, то увлечешься, и очень надолго получится. Общее, что запомнилось, – удивительная заразительность творчества каждого. Возможно, эта заразительность частично была наведенная, как магнетизм, исходившая от Немирова. По крайней мере я об остальных участниках товарищества узнавал, читая Немирова (выпуски «Все о поэзии», затем форум «ОсумБеза» на сетевом ресурсе «Русский журнал»). Независимо и отдельно узнал Дмитрия Данилова и Германа Лукомникова, а когда обнаружил, что они тоже в «ОсумБезе», окончательно уверился, что все лучшее – там. – Почти сразу вы стали работать в жанре саунд-поэтри, выступать на поэтических слэмах. Легко ли это вам далось? Органично ли вы себя чувствовали на сцене? – Звуковая поэзия – первоначально был вынужденный вариант. Не было каких-то других способов «публикации» стихов. Только выйти и прочитать. Но просто так выйти и почитать – никуда не звали особенно. А на слэм брали всех желающих. Первый раз, в осеннем слэме 2006 года, я опозорился. Не рассчитал время, читал медленно и обстоятельно – больше шести минут. По правилам за превышение времени больше минуты дисквалифицируют. Но тут Андрей Родионов, ради исключения, даже дисквалифицировать меня не стал. Второй раз решился только в 2010-м. В промежутке была поездка в 2008-м в Пермь и Тюмень с делегацией «ОсумБеза» (Мирослав Немиров, Гузель Немирова, Герман Лукомников, Дмитрий Данилов, Михаил Сапего и я в качестве запасного). Там было несколько коллективных выступлений – на выставке «Русское бедное», в Тюменском университете, в двух пивных ресторанах. После этих выступлений я понял, что читать стихи большому количеству людей мне тяжело. А вот прозу читать или петь песни – идет хорошо. И еще – надо, чтобы во время чтения читаемое сочинение «перло» у тебя изнутри. Вот в 2010-м случилось так, что незадолго до слэма сочинились «Песня про собачику» и «Колыбельная про Аленушку с Иванушкой», и они «перли». Это можно считать первым настоящим выступлением. – Споры о поэзии обычной и поэзии песенной, бардовской не кончатся никогда. Как вы считаете, должна ли быть звуковая поэзия «предана» бумаге или она должна именно звучать? Ведь многие песни тех же Кима, Высоцкого не считываются с бумаги. – Звуковая поэзия – это не только бардовская. Многих поэтов, чтобы почувствовать их стихи, мне надо было именно услышать. Не знаю, является ли это недостатком текстов или это специфика моего восприятия. Про то, считываются или не считываются тексты Высоцкого, Кима, Окуджавы с бумаги, мне сложно судить. Для этого нужны их тексты, которые ни разу до этого не слышал. Иначе все равно во время чтения в голове звучит песня. Даже в песнях Галича, наиболее близких к медленному проговариванию стихов, все равно при чтении авторский голос слышится. Про мои собственные тексты-песни могу точно сказать, что большинство из них в буквенном варианте не работают. Причина тут в том, что недостаточно старался, рассчитывал, что мелодия позволяет компенсировать недостаток умения – где-то можно растянуть слог, где-то скороговоркой проговорить под музыку. Ну, и еще музыка обладает собственной мощью – раз уж меня пробила на сочинение слов, то и слушателей должна пробить на их слушание. Так что, думаю, что пока не придумали удобной и понятной для всех музыкальной грамоты, тексты песен в печатном виде будут чем-то вроде песенников – рассчитаны на тех, кто эти песни уже слышал. Есть, конечно, тексты-исключения. Когда при чтении даже не вслух мелодия сама возникает. Хорошо было бы такого умения достичь, но не знаю как. – Вы победили во Всероссийском поэтическом слэме, участвовали во Всемирном поэтическом слэме в Париже. Где было сложнее выступать? Как принимала русская и французская публика? Кто был в жюри? Получилось ли с кем-то пообщаться? Кто больше понравился из выступающих? – В Красноярске я был два раза – в 2016 и 2017 годах. Оба раза, когда выступал, чувствовал очень сильную поддержку-подпитку от зала. И от этого было как-то страшно, но одновременно легко и свободно. В первый раз такое ощущение было непривычным и удивительным. Во второй раз я его уже непроизвольно ждал, надеялся, что опять будет. И действительно – опять было. В Париже понимал, что будет сложнее. Тоже большой полный зал. Но слов никто понимать не будет. Будет синхронный перевод на экране (французский и английский). И тут есть два варианта: превратиться в диктора и не мешать людям читать и понимать текст или попробовать изобразить читаемое внеязыковыми универсальными способами – движениями, мимикой, ритмом. У меня вышло что-то промежуточное – эмоционально-музыкальное исполнение, одновременно отвлекавшее от текста на экране и не проясняющее смысла произносимых слов. Зал поддерживал, хлопал, свистел. Но теперь уже понимаю, что для людей, не знающих русского языка, четыре моих выступления выглядели одинаково: «бородатый мужик что-то напряженно орет на непонятном языке». Так что последнее место – объяснимо и логично. Ну и еще сказались недостаточная тренированность и недостаточная физическая подготовка. То есть до этого я читал четыре раза за год, а тут нужно было выдать четыре трехминутных выступления за час, с небольшими перерывами. Поэтому на последних выступлениях сил уже недоставало. Так что заблаговременный совет будущим участникам всемирных слэмов – тренируйтесь. Вот Герман Лукомников рассказывал, что в 2015 году почти все время, проведенное в Париже между выступлениями, уединялся и тренировался. В результате так вжился в свои тексты, что преодолел языковой барьер неким мистическим способом. Его там до сих пор вспоминают, говорят: «О! Лукомникофф!» Из участников этого года мне больше всего понравился Томас Ланглуа из Квебека (от Канады было два участника – англоязычный и франкоязычный). У него все выступления были маленькими трехминутными спектаклями, где он поочередно, а иногда и одновременно превращался в разных персонажей. В промежутках между выступлениями я его почти не видел, хотя жил он вместе со всеми участниками, в той же гостинице. Однажды встретил его в маленьком уличном детском парке недалеко от гостиницы. Он ходил по дорожкам и отрабатывал свое выступление – в полную силу, полностью отключившись от окружающего мира. Мне так казалось, что полностью, но нет – он меня заметил на другой стороне улицы, поприветствовали друг друга. Томас занял второе место. Победил в этом году шотландец Сэм Смолл. Он читал веселой скороговоркой обэриутоподобные стихи – с нарастающим и нарастающим абсурдом. Наверное, из этих стихов получились бы хорошие мультфильмы, в которых все непрерывно видоизменяется и превращается. Еще мне понравились поэты из Вьетнама, Японии, с острова Маврикий. Каждый из них выделялся, был не похож на остальных участников. Но почему-то они все заняли в своих отборочных турах последние места. Возможно, во Франции у зрителей уже произошла некая стандартизация в понимании, что такое слэм: это некоторая разновидность стендапа, когда человек со сцены рассказывает о своих или общих проблемах или с трагизмом, или с юмором, но обязательно от первого лица, так, чтоб ему можно было сопереживать. Поломать этот стандарт можно (у Лукомникова получилось), но для этого нужно какое-то выдающееся выступление. Вообще, как я понял, во Франции слэмы – это очень мощное и популярное движение. Одновременно со всемирным слэмом в эту же неделю проводился французский национальный слэм, финал детского слэма, в котором соревнуются не индивидуальные участники, а команды школ. В этот раз организаторы придумали еще хокку-слэм. По городу везде были плакаты и афиши. Занимается всей этой бурной деятельностью группа энтузиастов под предводительством человека по имени Пилот ле Хот. У них есть небольшое кафе, где слэмы проходят регулярно, почти ежедневно. Возле кафе – открытая уличная площадка, бывшая автостоянка-пустырь, которую переоборудовали, установили сцену, столики, навесы, тут же какие-то цветы-кусты-скворечники, за которыми ухаживают, трэш-скульптуры, настенные росписи. Называется это «Кабаре Культур рапид». В общем, получился такой неформальный культурный центр района Бельвиль. Там проходило открытие, а сами выступления были в концертном зале. Вход для слушателей – по билетам, и билеты не дешевые. Судьи выбирались не из зала, а специально приглашались организаторами: в каждом туре – своя команда судей. По части общения: проще всего было общаться с теми, у кого, так же как и у меня, французский-английский язык не родной. С ними как-то быстро выстраивался общий язык из ограниченного запаса английских и интернациональных слов, подкрепленных жестикуляцией и интонацией. С организаторами общаться получалось лишь благодаря их огромному желанию меня понять. В общем, еще один совет будущим участникам всемирных слэмов – учите языки. – Вы не только поэт, но еще, если так можно выразиться, андеграундный краевед, предпочитаете изучать не классическую, а неофициальную урбанизированную архитектуру. Правильно ли я понимаю, что в этом увлечении есть взаимосвязь с вашими стихами-песнями? – Можно про краеведение я расскажу подробнее как-нибудь в другой раз? Это самостоятельная очень большая история. Если говорить о коллективных походах по Москве – они как раз и родились из того, что хотелось все эти красоты и ужасы как-то людям показать. Но с какого-то момента я понял, что не могу этого сделать ни стихами, ни описаниями, что фотографии тоже не передают ощущения перемещения по городу. Так что походы по городу – это такой специальный вид поэзии. Теперь уже не только по Москве. И по Красноярску было, и по Парижу тоже – там я обнаружил старую кольцевую железную дорогу, по которой давно нет движения поездов, и она постепенно заросла и превратилась в заповедник – кольцевой заповедник в черте города, с непугаными птицами, цветущими деревьями, нелегальными палаточными поселениями. Ладно. Все. А то я опять пошел разгоняться.
комментарии(0)