Бог поручил мне меня

Приезд поэта-москвича в Кишинев вылился в стихи, в новую и сильную рассветную краску. Алексей Саврасов. Рассвет в степи. 1850-е. Бердянский художественный музей им.И.И. Бродского, Украина

Многие привыкли к стереотипу, что писатель – это серьезный высоколобый человек, сидящий в кабинете, перерывающий тонны архивов. Этот так, но и не так. Биография Бориса Клетинича – яркий показатель того, что на первом месте для писателя стоит сама жизнь, воплощение своего «я» в разных, иногда неожиданных ипостасях. О многогранной жизни и романе «Мое частное бессмертие» с Борисом КЛЕТИНИЧЕМ побеседовала Елена ПЛЕТНЕВА.

– Борис Евгеньевич, вы человек разносторонне одаренный. В детстве серьезно занимались футболом. Потом пришло увлечение шахматами, и тоже нешуточное. А вот с чего началось ваше увлечение поэзией? Футбол, шахматы… это ведь не стихи, там нужны другие навыки. И сколько вам было лет, когда вы начали писать?

– Спасибо за «разносторонне одаренный». Хотя в этом определении есть перебор. Литературная работа и любительский, хотя и красивый бас-баритон – вот и все мои таланты. Лучше бы ремонт в доме своими руками делал… Хм, но это так, мысли на полях…

По сути же твоего вопроса. Первые стихи я написал в 15 лет под влиянием нашего общего друга юности Жени Хорвата. Для тех, кому ничего не говорит это имя: Хорват – москвич, но каким-то промыслительным для нас образом очутился в свои 15 лет в Кишиневе в 37-й школе (где учился и я). С его появлением все поменялось – сам состав воды в Мировом океане стал другим. Для меня это вылилось в стихи. В новую и сильную рассветную краску. В обретение своего «я». В какое-то совершенно новое чувство будущего... И говорим мы при этом о 1976–1978 годах.

– Потом в вашей жизни появился сценарный факультет ВГИКа. Он сочетался как-то со стихами?

– Сочетался напрямую. Дело в том, что с подачи того же Евгения Хорвата мои первые литературные опыты (сначала какие-то статьи, фельетоны, потом и стихи) появились в «Молодежке» (республиканская газета «Молодежь Молдавии»). А в Советском Союзе такие вещи много значили. Публикация в газете – это было великое, исключительное событие. У меня была слава в школе, во дворе среди соседей. 

А самое главное – я попал в так называемый «актив». «Актив» – это такая условная сборная команда. В нее входила молодежь от 16 до 40 лет, как-то проявившая себя в творческой работе. И вот, когда весной 1978 года молдавское Госкино объявило конкурс на поступление во ВГИК по путевкам от республики, я был одним из тех, кого пригласили в этом конкурсе участвовать…

– Потом вы начали петь, и петь очень хорошо. Расскажите о том, как это произошло? И почему вы поете так много шлягеров советской эстрады 70–80-х?

– «Петь» – это уже совсем другая эпоха… От периода поступления во ВГИК до «петь» – это не одно «потом». Это как минимум 10 раз «потом», долгая биографическая цепочка. ВГИК – Советская армия – редакторская и сценарная работа на киностудии «Молдова-фильм» – женитьба – возвращение в Москву – развал СССР – репатриация в Израиль – 11 переплескивающих через край лет в Израиле – отъезд в Канаду – Канада…

И вот в Канаде, в провинции Квебек, в городе Монреале я, будучи уже далеко не юн, запел… Запел от того, что с детства был голос. Необъяснимый и прекрасный. Как бы посторонний по отношению ко мне. По крайней мере – слишком хороший и фактурный для худенького неуча 169 сантиметров роста... Никогда прежде я не понимал, зачем он во мне и что с ним делать. Пока не очутился в Канаде по рабочей визе жены. Ее (жену) прислали сюда работать. Вот она и работала с первого дня. А я не представлял, куда себя применить. И расценил эту неясность как сигнал петь…

С 2004 по 2012 год я много выступал в концертах (русскоязычной общины и не только). Пользовался определенной локальной популярностью. Мои записи попадали в эфир самых разных (не только русских) радиостанций Монреаля, Нью-Йорка, Израиля… Пою на русском, английском, иврите... А также на французском, итальянском, испанском… Но лучшие мои работы – это песни советского периода, шлягеры 60–80-х годов. Исполняя их, я как бы вдыхаю жизнь в отмершие клеточки сознания. Заставляю прошлое бежать по программе настоящего.

– Не совсем согласна. Люди нашего поколения без конца слушают ту, «нашу» музыку. Знаю по себе: в 1970–1980-е годы слушала Beatles, Deep Purpe и внимания не обращала на Пьеху, Толкунову, Кобзона. А теперь все повернулось на 180 градусов. Заслушиваюсь исполнителями тех лет. Дело не в ностальгии (хотя и в ней тоже), а еще и в качестве музыки, профессиональных текстах, поставленных голосах. Поэтому и были полны ваши залы в Монреале, а песни транслировали по канадскому радио.

– Наверное, вы правы (смеется).

– Теперь поговорим о главном вашем детище – романе «Мое частное бессмертие». Сейчас нечасто пишут романы-эпопеи, а вы взялись, писали его 20 лет. Роман опубликован в России, отмечен литературными критиками. Почему вы написали о досоветской Молдавии? Лев Толстой утверждал: «Наташа Ростова – это я». История с девушкой Шантал имеет отношение к вашей семье? Откуда взялись все остальные герои не вашей личной истории? Думается, вы их всех очень любите, поскольку знаете досконально. В романе изложена, к примеру, история опального в СССР шахматиста-эмигранта Корчного.

– Да, роман – это главное детище. Это главный творческий капитал, стоивший мне не только 20 самых активных, молодых, «расцветных» лет жизни… но отнявший невосполнимые жизненные силы. Отвлекший от решения многих насущных бытовых задач, которые так и остались нерешенными. Эти 20 лет можно было инвестировать и во что-то другое. В приобретение реальной профессии, например. Но я не жалею (почти). Ведь моей целью было создать некую топографию своего будущего века. Подсказать Богу (да будет благословенно Его Имя), из чего должна состоять моя жизнь Там, у Него. Отсюда и родной город Кишинев, и Молдавия, и брежневская Москва моей юности, и Хорват (он один из героев романа), и Виктор Корчной.

– Задам каверзный вопрос: что для вас является самым главным в жизни?

– Отвечу просто: предметом моей жизни являюсь я сам. Бог поручил мне меня. И только меня. И вот, поскольку Богом порученное мне «я» состоит из теперь уже многих биографических пластов, а также из того, что вы перечислили, я их всех не просто помню и люблю… я во всякое мгновенье поддерживаю их в своем сознании, а стало быть, в песнях, стихах и в прозе – в «режиме настоящего». Вот так!

– Стоп, кто эти «все»? Хорват, Корчной и прочие? Вы знали лично Корчного? Вы всех персонажей своего романа знали лично?

– Да, Корчного я знал лично. Познакомился с ним в Израиле в середине 90-х годов. Там в Беер-Шеве жила его престарелая мачеха, вырастившая и воспитавшая его. Спасшая его от голодной смерти в блокадном Ленинграде. Он прилетал к ней каждый год, тем более что по такому случаю в Беер-Шеве обязательно устраивался международный шахматный турнир довольно высокого уровня…

 Но моему личному знакомству с Корчным предшествовала многолетняя подготовка. После матча в Багио в 1978 году Корчной стал героем моего воображения, почти библейским героем. Я много думал о нем в свете библейского «последние станут первыми». Думал, собирал сведения…

– Но почему вы решили написать такой роман о себе? Со множеством посторонних вам лиц, которых вы не могли знать в 1930–1940-е годы, потому что еще не родились? Шантал, к примеру, выдумана или нет? Если нет, то скажите о том, откуда она взялась. Ведь все они – не вы, начиная с румынского пограничника на первой странице романа.

– «Мое частное бессмертие» – художественный, а не автобиографический роман. В нем бежит и автобиографическая строчка (кишиневское детство – Хорват – ВГИК), но она только «одна из». Большинство героев, хотя не на пустом месте, но – придуманы. Все-таки за 20 лет работы я успел подсобрать материал и про быт и нравы румынской Бессарабии, и про присоединение Молдавии к СССР, и про советскую индустриализацию отсталого края… 

Что же до одной из главных героинь, Шантал (Оргеев 1930-х), то в 2002–2003 годах я несколько раз ездил в Бруклин (Нью-Йорк) в гости к 90-летней подруге моей бабушки, наговорившей мне несколько видеочасов о тех времени и месте…

– Есть ли у вас другая проза?

– Есть четыре киноповести, написанные в разные годы. Одна из них была опубликована в советском журнале «Киносценарии». Моим мастером во ВГИКе был Евгений Габрилович, классик советской сценарной школы. По Габриловичу, киносценарий – это литература. Когда-то, наверное, так оно и было. Во всяком случае, моим характеру и стилю это отвечало вполне.