Елена Семенова  |
| Ли Бо звали к императору, а он куражился и не шел. Лян Кай. Ли Бо на прогулке читает стихотворение. XIII в. Национальный музей, Токио |
В рамках «Биеннале поэтов в Москве», гостями которой стали китайские поэты, Илья Смирнов читал лекцию о классической китайской поэзии, в традициях которой сейчас никто уже творить не способен. Интересно было поговорить с крупнейшим синологом о том, чем качественно отличались статус, знания, самосознание, устремления средневекового китайского поэта от поэтов нынешней эпохи. С Ильей СМИРНОВЫМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Илья Сергеевич, знакомые поэты рассказывали, что в Китае благоговейно относятся к поэтам. Когда они читали стихи на русском перед большой аудиторией, все сидели и слушали, хотя вряд ли кто-то понял хоть слово…
– Высок ли статус поэта в Китае сейчас – мне сказать трудно. В старину – да, по целому ряду обстоятельств статус поэта был сопоставим со статусом лирической поэзии как рода словесности, который был невероятно высок. Тогда поэзия была тесно связана с социальным положением чиновника: всякий чиновник был литературно образованным человеком, это было неотменяемое условие, он должен был сдавать государственные экзамены, где проверяли знание всего корпуса классической словесности от канонических памятников до главных собраний поэзии и прозы, которые нужно было знать практически наизусть. Они-то и были главными сочинителями и потребителями – в этом особенность китайской цивилизации, культуры. В этих условиях любое поэтическое высказывание ставилось очень высоко. Наверное, какой-то отзвук этого существует и сегодня. Но в Китае была очень решительно прервана классическая традиция – сначала после Синьхайской революции 1911 года, одним из следствий которой была отмена государственных экзаменов (а это означает, что перестали учить старый язык, на котором написана вся старая словесность и поэзия), потом после 1949 года, когда уже коммунисты внесли свою лепту. И сегодня китайцы знают свою старую словесность примерно так же, как в Европе знают античную литературу.
– Но наверняка в Китае есть процент интеллектуалов, которые хорошо знают классику?
– Понимаете, есть огромная и принципиальная разница между тем, что вас с трех лет начинают учить этому гигантскому корпусу текстов и вы знаете его наизусть и можете уловить цитату и аллюзию в любом тексте, и тем, что вы просто хорошо разбираетесь в старинной поэзии. Можно прекрасно знать русскую поэзию XIX века, на память угадывать цитаты; мне встречались любители поэзии, помнившие тысячи стихотворных срок. Наверное, такие есть и в Китае; но все-таки это – принципиально иной тип знания, в нем много произвольности: помню и знаю то, что хочу помнить и знать. В старой культуре – что в Европе, что в Китае – ты обязан знать и помнить всё, что от тебя требует знать и помнить сама культура, всё, без изъятий; в противном случае твои знания не имеют цены, ты полузнайка. Конечно, современный китаец, учившийся старокитайскому языку в университете, знает больше, чем просто почитатель старинной поэзии, но и его знания, если их сравнить со знаниями ученого классической выучки, отрывочны, дефектны. Я сталкивался с современными китайскими поэтами, которые глубоко знают, думают над старой китайской поэзией, видят в ней для себя важные творческие истоки, угадывают импульсы. Но, повторю, до того уровня и типа знаний, которые были соприродны человеку в Древнем Китае, им далеко. Это принципиально иной тип взаимоотношения со словесностью.
– А на каком уровне в их стихах можно ощутить взаимосвязь с древней традицией?
– Я не настолько свободно владею материалом, вернее сказать – совсем не свободно. Люди, несравненно более меня образованные, всегда говорили, что никакой иностранец, какую бы выучку он ни прошел, не способен с легкостью ориентироваться в китайской классической поэзии – даже различить таких принципиально разных поэтов, как, условно говоря, китайский Пушкин и китайский Лермонтов. Однажды мне подарили каллиграфическую надпись – ее сделала девочка-школьница, – и я, не веря своим глазам, понял, что знаю это стихотворение, знаю имя поэта. Китайцы дружно восхитились, но я-то прекрасно понимал, какая это невероятная случайность, везение, если угодно. И понять, как и что китайский поэт видит в старинных стихах, что заимствует у классиков, чрезвычайно трудно. Мне случилось переводить современного поэта Ян Ляня; пишет он сложно, даже темно; я размышлял, кого бы среди великих стихотворцев древности он мог бы почитать больше прочих, с кем ведет поэтический диалог; и выбрал гениального Ли Бо, величайшего из великих. Но, когда я спросил его, так ли это, своим любимым стихотворцем он назвал другого крупнейшего китайского поэта – Цюй Юаня, жившего за тысячу с лишним лет до Ли Бо, чрезвычайно архаичного по стилистике, по всему комплексу своих воззрений. И для меня все равно ничего не прояснилось. Чтобы понимать, нужно жить внутри языка.
– Мне довелось поговорить с Ян Лянем, и он рассказал, что отец его в детстве чуть ли не с палкой заставлял учить наизусть классическую поэзию.
– Отец Ян Ляня – не знаю, жив ли он, – известный дипломат, служивший за границей; семья обладала несравненными возможностями приобщить ребенка к классической культуре. В самом же Китае до начала 1980-х годов, до реформ, было просто опасно держать дома сборники классических поэтов. Не помню, рассказывал мне кто-то или я сам прочитал, что, случалось, родители читали детям поэтическую классику, укрывшись под одеялом. Только представьте: вам, шести-семилетней, мама в тайне, под одеялом, читает Пушкина – не слабо, да? В 10–20-х годах ХХ века изучение древнего китайского языка, языка традиционной культуры, перестало быть обязательным; стало быть, те, кто в 70-е воспитывал собственных детей, уже не обладали классической выучкой. Поэтому нынешняя китайская поэзия весьма условно продолжает поэзию классическую; поэтическая традиция оказалась прерванной, она не живая…
– А с кем-то еще из китайских поэтов вы знакомы?
– Нет, у меня узкий круг знакомства с современным Китаем. Хотя я в 2007 году снял большой фильм о Китае «Несколько иероглифов китайской азбуки, или Путешествие дилетантов в Поднебесную» (дурацкое название, но не я его придумывал). Он в целом неплох, во всяком случае, там нет, надеюсь, тех чудовищных ошибок, которые постоянно делают совершенно ничего не знающие про Китай журналисты. Это фильм о том, как в современном Китае разглядеть старую культуру. Каждая серия фильма (всего их 16) рассказывает о чем-то одном: о медицине, кухне, каллиграфии, ремеслах и т.п. Многое снять уже не получилось – видимо, безвозвратно ушли в прошлое такие важные элементы культуры, как свадебный обряд (он, разумеется, существует, но в весьма европеизированном виде) или уличные гадатели; сильно изменились аптеки традиционной китайской медицины, которые мне довелось еще застать в конце 80-х годов прошлого века. Но, повторяю, современный Китай, в том числе современную литературу, я знаю совершенно недостаточно; гордиться тут нечем, это существенный изъян для синолога, чем бы он ни занимался в науке.
– Китайская поэтическая традиция не выделяет поэта как личность, рассматривает поэзию по принципу антологии. У русских не так. Чем это можно объяснить?
– В русской традиции нет полноценного Средневековья. Любая средневековая культура всегда внутри себя анонимна. Мы знаем какие-то имена, но по преимуществу культура, литература безымянны, а имена сами по себе мало что значат. Сопоставлять китайскую поэзию с русской невозможно. За одной – тысячелетия, за другой – невероятно интенсивный период развития, уложившийся в полтора века. Как говорил мой близкий старший друг и учитель Аркадий Акимович Штейнберг, «русская поэзия – это армия, где взводами командуют генералы». Зато в Китае одна Танская эпоха (618–907), три века, дала почти 50 тысяч стихотворений почти 3 тысяч поэтов…
– То есть антологический принцип обусловлен длительностью традиции?
– Не исключительно. Он обусловлен сложным комплексом причин. Я вряд ли смогу в нескольких словах их даже перечислить и не думаю, что анонимность личности поэта играет тут какую-то значительную роль. Просто когда культура, общество существуют такое громадное количество лет и традиция непрерывна, поток становится важнее составляющих его элементов. Простой пример: как глубоко мы знаем своих родственников? Дай бог, вы знаете имя своего прадедушки. Конечно – XX век, многократное катастрофическое нарушение жизненного уклада. Но и Китай в минувшем веке не миновали войны и революции, однако, как правило, предков своих они знали и знают превосходно. Почти всегда центр китайской деревни – родовое кладбище, пойти и увидать могилы своих предков в десятках поколений – свободное дело. Поэтому традиционно китаец – поэт или не поэт – воспринимал себя в первую очередь как еще один эпизод в потоке исторического времени, не более того.
– Это в корне иной взгляд вообще в плане самосознания человека…
– Конечно. И поэзию нельзя отделить от общества в целом. Как в любой культуре, это проекция всякого рода социальных отношений. Человек обретал личностные свойства, только видя того, кто перед ним и предполагая того, кто за ним. Так и поэт – опять-таки это общее свойство средневековой культуры – словно бы обернут вперед затылком. Он смотрит назад, потому что знает, что все самое важное уже сказано его предшественниками в глубине веков. Его задача – выбрать собственное важное, усилием своего дарования актуализировать – сделать его сейчас значимым. Именно так, под маркой уже бывшего, в поэзию привносилось нечто новое. Можно сказать, что средневековая культура – это такое интенсивное хозяйство. А мы живем в обстановке экстенсивного литературного хозяйства, ценим человека за новое высказывание. И, в сущности, каждый художник слова, в широком смысле – творец, приходит под лозунгом «Я – новый!». «Проклятые поэты», желтая кофта Маяковского, цветок на щеке Бурлюка – это и многое еще буквально кричало современникам: «Даже внешне мы не такие, как вы, а уж в стихах – тем более!»
– А китайцы, значит, говорили: «А мы такие»…
– Средневековые – да; и вряд ли они могли думать по-иному. Талант, правда, штука жестокая, и человек не всегда с ним может совладать, особенно если талант мощи необыкновенной, переходящий в гениальность. Но и гению в традиционной культуре невозможно выговорить: «Я – новый». Это как заговорить на чужом наречии, никто не поймет. Остается разве что надеть личину юродивого. Такие, безусловно, в любой традиции существовали; были они и в Китае. Поэт Жуань Цзи смотрел на людей не зрачками, а белками, что было оскорбительно, знаменитости это сходило с рук как некое чудачество. Ли Бо звали к императору, а он куражился, не шел, притворялся или в самом деле лежал пьяный, что с ним случалось. Но и государь видел в таком поведении примету небесного гения, прощал гордеца; ему и в творчестве многое дозволялось, но даже он сокровенные мысли и чувства укрывал под именем «Древнее» – так называется цикл его знаменитейших стихотворений.
В Китае поэты редко фигурируют в истории словесности по одному. Может быть, только уже поминавшийся Цюй Юань (тоже известный по антологии, в которой он – главный, но вовсе не единственный) и Тао Юань-мин (Тао Цянь), который, видимо (я говорю «видимо», потому что инстранцу трудно понять, читая и оригиналы, и переводы, чем уж он так отличался от прочих стихотворцев), для современников как поэт был совершенно непонятен, его попросту проглядели; и в жизни он мало напоминал привычного поэта-чиновника: отказался служить, возвратился к садам и полям, к сельскому уединению; как огромная поэтическая фигура он возник лишь несколько веков спустя. Даже Ли Бо, гений из гениев, все равно существует не один, а в паре с Ду Фу. Поэт менее крупного дарования включается в троицу, в четверицу собратьев, а то и вообще поминается только в рамках целой поэтической школы. Мне довелось заниматься группой поэтов, которые жили на окраине города Сучжоу и сами себя называли «Десять друзей Северной стены». Так что, если возвращаться к началу разговора, индивидуальность в старой китайской поэзии словно бы подстерта; то, что нам известны имена стихотворцев, вовсе не свидетельствуют о том, что перед нами человеческие личности той же полноты самосознания, что мы привыкли видеть в европейской поэзии нового времени.
Вообще китайская поэзия – это почти нетронутый архипелаг. Дело в том, что многие ее особенности носителями традиции не ощущались и не описывались. Это была данность, о которой не принято писать. Кроме того, почти не было людей, посторонних поэзии: те, кто проходил классическую выучку, становились поэтами и читателями. То есть стихи писали все, и довольно профессионально. Конечно, большинству не хватало таланта, чтобы реализовать умение не на уровне ремесла, а на уровне дара, тем не менее многие вещи в узком кругу были очевидны. Поэтому так странно устроены, например, китайские поэтические комментарии: как правило, это просто парафразы – повторяется сказанное в стихах, но другими словами, чуть более пространно; но разъяснений как таковых ждать от традиционного китайского комментария не стоит, он для своих, для посвященных. Других читателей и не предполагалось.
– Значит, они не были озадачены проблемой памяти – мыслями о том, что их будут читать будущие поколения?
– Идея найти «читателя в потомстве»? Боюсь сказать с определенностью, что ее не было вовсе. Но скорее все-таки, если продолжить строку Баратынского, китаец стремился обрести «друга в поколении»: проницательного ценителя, способного понять глубокую мысль, уловить поэтические аллюзии, ссылки, цитаты, проникнуть «за слово», постичь смысл вне слов. Есть известная притча о музыканте по имени Юй Бо-я. Однажды он на берегу реки играл на цитре, когда в лодке подплыл к нему путник, восхитился исполнением и тут же рассказал, что он понял в прозвучавшей мелодии. Музыканта потрясла проницательность случайного слушателя – зрительные образы, которые у него воплотились в музыке, были угаданы идеально. С тех пор Юй Бо-я играл только для своего нового друга, а когда тот умер, разбил инструмент и больше никогда не музицировал – играть стало не для кого. Вот вам идеальная модель взаимоотношений творца со слушателем, читателем, зрителем.
– Объясните, пожалуйста, такое характерное для китайской поэзии понятие, как «пресность»?
– Постараюсь, но вовсе не претендую на полноту собственного понимания. Большинство понятий китайской и в целом дальневосточной эстетики существуют в некотором единстве, перетекают одно в другое. Самая известная пара – инь и ян: теневое и солнечное, женское и мужское. Теневую и солнечную стороны холма нельзя отделить одну от другой. И «пресность», о которой вы спросили, существует только в комплексе. Откройте стихотворение классического персидского поэта, положите рядом стихотворение китайского, и вы поймете, какое из них «пресное», а какое нет. Они будут отличаться примерно так же, как отличается китайский живописный свиток от персидской миниатюры. Но это будет, так сказать, внешняя, поверхностная характеристика. «Пресность» предполагает колоссальную глубину, без которой она не существует. Это бесстрастность, под покровом которой скрывается подлинная страсть. Китайцы говорят: сердце поэта должно быть как остывший пепел. Но огонь-то пылал, и что-то в нем сгорело; это после него остались сначала уголья, потом – пепел. Нужно пережить момент поэтического вдохновения, не дать словам вырваться сразу, потому что они могут быть чрезмерными, избыточными; нужно переждать. Китайцы не любят писать с натуры – ни живописный пейзаж, ни стихотворение. Художник должен перечувствовать в себе образы природы; поэт – дать остыть душевному порыву. И тогда произведение искусства окажется «пресным», если, конечно, в его создателе присутствует истинный дар.
– Что вы посоветуете почитать для более полного представления о древнекитайской поэзии?
– Илья Сергеевич, знакомые поэты рассказывали, что в Китае благоговейно относятся к поэтам. Когда они читали стихи на русском перед большой аудиторией, все сидели и слушали, хотя вряд ли кто-то понял хоть слово…
– Высок ли статус поэта в Китае сейчас – мне сказать трудно. В старину – да, по целому ряду обстоятельств статус поэта был сопоставим со статусом лирической поэзии как рода словесности, который был невероятно высок. Тогда поэзия была тесно связана с социальным положением чиновника: всякий чиновник был литературно образованным человеком, это было неотменяемое условие, он должен был сдавать государственные экзамены, где проверяли знание всего корпуса классической словесности от канонических памятников до главных собраний поэзии и прозы, которые нужно было знать практически наизусть. Они-то и были главными сочинителями и потребителями – в этом особенность китайской цивилизации, культуры. В этих условиях любое поэтическое высказывание ставилось очень высоко. Наверное, какой-то отзвук этого существует и сегодня. Но в Китае была очень решительно прервана классическая традиция – сначала после Синьхайской революции 1911 года, одним из следствий которой была отмена государственных экзаменов (а это означает, что перестали учить старый язык, на котором написана вся старая словесность и поэзия), потом после 1949 года, когда уже коммунисты внесли свою лепту. И сегодня китайцы знают свою старую словесность примерно так же, как в Европе знают античную литературу.
– Но наверняка в Китае есть процент интеллектуалов, которые хорошо знают классику?
– Понимаете, есть огромная и принципиальная разница между тем, что вас с трех лет начинают учить этому гигантскому корпусу текстов и вы знаете его наизусть и можете уловить цитату и аллюзию в любом тексте, и тем, что вы просто хорошо разбираетесь в старинной поэзии. Можно прекрасно знать русскую поэзию XIX века, на память угадывать цитаты; мне встречались любители поэзии, помнившие тысячи стихотворных срок. Наверное, такие есть и в Китае; но все-таки это – принципиально иной тип знания, в нем много произвольности: помню и знаю то, что хочу помнить и знать. В старой культуре – что в Европе, что в Китае – ты обязан знать и помнить всё, что от тебя требует знать и помнить сама культура, всё, без изъятий; в противном случае твои знания не имеют цены, ты полузнайка. Конечно, современный китаец, учившийся старокитайскому языку в университете, знает больше, чем просто почитатель старинной поэзии, но и его знания, если их сравнить со знаниями ученого классической выучки, отрывочны, дефектны. Я сталкивался с современными китайскими поэтами, которые глубоко знают, думают над старой китайской поэзией, видят в ней для себя важные творческие истоки, угадывают импульсы. Но, повторю, до того уровня и типа знаний, которые были соприродны человеку в Древнем Китае, им далеко. Это принципиально иной тип взаимоотношения со словесностью.
– А на каком уровне в их стихах можно ощутить взаимосвязь с древней традицией?
– Я не настолько свободно владею материалом, вернее сказать – совсем не свободно. Люди, несравненно более меня образованные, всегда говорили, что никакой иностранец, какую бы выучку он ни прошел, не способен с легкостью ориентироваться в китайской классической поэзии – даже различить таких принципиально разных поэтов, как, условно говоря, китайский Пушкин и китайский Лермонтов. Однажды мне подарили каллиграфическую надпись – ее сделала девочка-школьница, – и я, не веря своим глазам, понял, что знаю это стихотворение, знаю имя поэта. Китайцы дружно восхитились, но я-то прекрасно понимал, какая это невероятная случайность, везение, если угодно. И понять, как и что китайский поэт видит в старинных стихах, что заимствует у классиков, чрезвычайно трудно. Мне случилось переводить современного поэта Ян Ляня; пишет он сложно, даже темно; я размышлял, кого бы среди великих стихотворцев древности он мог бы почитать больше прочих, с кем ведет поэтический диалог; и выбрал гениального Ли Бо, величайшего из великих. Но, когда я спросил его, так ли это, своим любимым стихотворцем он назвал другого крупнейшего китайского поэта – Цюй Юаня, жившего за тысячу с лишним лет до Ли Бо, чрезвычайно архаичного по стилистике, по всему комплексу своих воззрений. И для меня все равно ничего не прояснилось. Чтобы понимать, нужно жить внутри языка.
– Мне довелось поговорить с Ян Лянем, и он рассказал, что отец его в детстве чуть ли не с палкой заставлял учить наизусть классическую поэзию.
– Отец Ян Ляня – не знаю, жив ли он, – известный дипломат, служивший за границей; семья обладала несравненными возможностями приобщить ребенка к классической культуре. В самом же Китае до начала 1980-х годов, до реформ, было просто опасно держать дома сборники классических поэтов. Не помню, рассказывал мне кто-то или я сам прочитал, что, случалось, родители читали детям поэтическую классику, укрывшись под одеялом. Только представьте: вам, шести-семилетней, мама в тайне, под одеялом, читает Пушкина – не слабо, да? В 10–20-х годах ХХ века изучение древнего китайского языка, языка традиционной культуры, перестало быть обязательным; стало быть, те, кто в 70-е воспитывал собственных детей, уже не обладали классической выучкой. Поэтому нынешняя китайская поэзия весьма условно продолжает поэзию классическую; поэтическая традиция оказалась прерванной, она не живая…
– А с кем-то еще из китайских поэтов вы знакомы?
– Нет, у меня узкий круг знакомства с современным Китаем. Хотя я в 2007 году снял большой фильм о Китае «Несколько иероглифов китайской азбуки, или Путешествие дилетантов в Поднебесную» (дурацкое название, но не я его придумывал). Он в целом неплох, во всяком случае, там нет, надеюсь, тех чудовищных ошибок, которые постоянно делают совершенно ничего не знающие про Китай журналисты. Это фильм о том, как в современном Китае разглядеть старую культуру. Каждая серия фильма (всего их 16) рассказывает о чем-то одном: о медицине, кухне, каллиграфии, ремеслах и т.п. Многое снять уже не получилось – видимо, безвозвратно ушли в прошлое такие важные элементы культуры, как свадебный обряд (он, разумеется, существует, но в весьма европеизированном виде) или уличные гадатели; сильно изменились аптеки традиционной китайской медицины, которые мне довелось еще застать в конце 80-х годов прошлого века. Но, повторяю, современный Китай, в том числе современную литературу, я знаю совершенно недостаточно; гордиться тут нечем, это существенный изъян для синолога, чем бы он ни занимался в науке.
– Китайская поэтическая традиция не выделяет поэта как личность, рассматривает поэзию по принципу антологии. У русских не так. Чем это можно объяснить?
– В русской традиции нет полноценного Средневековья. Любая средневековая культура всегда внутри себя анонимна. Мы знаем какие-то имена, но по преимуществу культура, литература безымянны, а имена сами по себе мало что значат. Сопоставлять китайскую поэзию с русской невозможно. За одной – тысячелетия, за другой – невероятно интенсивный период развития, уложившийся в полтора века. Как говорил мой близкий старший друг и учитель Аркадий Акимович Штейнберг, «русская поэзия – это армия, где взводами командуют генералы». Зато в Китае одна Танская эпоха (618–907), три века, дала почти 50 тысяч стихотворений почти 3 тысяч поэтов…
– То есть антологический принцип обусловлен длительностью традиции?
– Не исключительно. Он обусловлен сложным комплексом причин. Я вряд ли смогу в нескольких словах их даже перечислить и не думаю, что анонимность личности поэта играет тут какую-то значительную роль. Просто когда культура, общество существуют такое громадное количество лет и традиция непрерывна, поток становится важнее составляющих его элементов. Простой пример: как глубоко мы знаем своих родственников? Дай бог, вы знаете имя своего прадедушки. Конечно – XX век, многократное катастрофическое нарушение жизненного уклада. Но и Китай в минувшем веке не миновали войны и революции, однако, как правило, предков своих они знали и знают превосходно. Почти всегда центр китайской деревни – родовое кладбище, пойти и увидать могилы своих предков в десятках поколений – свободное дело. Поэтому традиционно китаец – поэт или не поэт – воспринимал себя в первую очередь как еще один эпизод в потоке исторического времени, не более того.
– Это в корне иной взгляд вообще в плане самосознания человека…
– Конечно. И поэзию нельзя отделить от общества в целом. Как в любой культуре, это проекция всякого рода социальных отношений. Человек обретал личностные свойства, только видя того, кто перед ним и предполагая того, кто за ним. Так и поэт – опять-таки это общее свойство средневековой культуры – словно бы обернут вперед затылком. Он смотрит назад, потому что знает, что все самое важное уже сказано его предшественниками в глубине веков. Его задача – выбрать собственное важное, усилием своего дарования актуализировать – сделать его сейчас значимым. Именно так, под маркой уже бывшего, в поэзию привносилось нечто новое. Можно сказать, что средневековая культура – это такое интенсивное хозяйство. А мы живем в обстановке экстенсивного литературного хозяйства, ценим человека за новое высказывание. И, в сущности, каждый художник слова, в широком смысле – творец, приходит под лозунгом «Я – новый!». «Проклятые поэты», желтая кофта Маяковского, цветок на щеке Бурлюка – это и многое еще буквально кричало современникам: «Даже внешне мы не такие, как вы, а уж в стихах – тем более!»
– А китайцы, значит, говорили: «А мы такие»…
– Средневековые – да; и вряд ли они могли думать по-иному. Талант, правда, штука жестокая, и человек не всегда с ним может совладать, особенно если талант мощи необыкновенной, переходящий в гениальность. Но и гению в традиционной культуре невозможно выговорить: «Я – новый». Это как заговорить на чужом наречии, никто не поймет. Остается разве что надеть личину юродивого. Такие, безусловно, в любой традиции существовали; были они и в Китае. Поэт Жуань Цзи смотрел на людей не зрачками, а белками, что было оскорбительно, знаменитости это сходило с рук как некое чудачество. Ли Бо звали к императору, а он куражился, не шел, притворялся или в самом деле лежал пьяный, что с ним случалось. Но и государь видел в таком поведении примету небесного гения, прощал гордеца; ему и в творчестве многое дозволялось, но даже он сокровенные мысли и чувства укрывал под именем «Древнее» – так называется цикл его знаменитейших стихотворений.
В Китае поэты редко фигурируют в истории словесности по одному. Может быть, только уже поминавшийся Цюй Юань (тоже известный по антологии, в которой он – главный, но вовсе не единственный) и Тао Юань-мин (Тао Цянь), который, видимо (я говорю «видимо», потому что инстранцу трудно понять, читая и оригиналы, и переводы, чем уж он так отличался от прочих стихотворцев), для современников как поэт был совершенно непонятен, его попросту проглядели; и в жизни он мало напоминал привычного поэта-чиновника: отказался служить, возвратился к садам и полям, к сельскому уединению; как огромная поэтическая фигура он возник лишь несколько веков спустя. Даже Ли Бо, гений из гениев, все равно существует не один, а в паре с Ду Фу. Поэт менее крупного дарования включается в троицу, в четверицу собратьев, а то и вообще поминается только в рамках целой поэтической школы. Мне довелось заниматься группой поэтов, которые жили на окраине города Сучжоу и сами себя называли «Десять друзей Северной стены». Так что, если возвращаться к началу разговора, индивидуальность в старой китайской поэзии словно бы подстерта; то, что нам известны имена стихотворцев, вовсе не свидетельствуют о том, что перед нами человеческие личности той же полноты самосознания, что мы привыкли видеть в европейской поэзии нового времени.
Вообще китайская поэзия – это почти нетронутый архипелаг. Дело в том, что многие ее особенности носителями традиции не ощущались и не описывались. Это была данность, о которой не принято писать. Кроме того, почти не было людей, посторонних поэзии: те, кто проходил классическую выучку, становились поэтами и читателями. То есть стихи писали все, и довольно профессионально. Конечно, большинству не хватало таланта, чтобы реализовать умение не на уровне ремесла, а на уровне дара, тем не менее многие вещи в узком кругу были очевидны. Поэтому так странно устроены, например, китайские поэтические комментарии: как правило, это просто парафразы – повторяется сказанное в стихах, но другими словами, чуть более пространно; но разъяснений как таковых ждать от традиционного китайского комментария не стоит, он для своих, для посвященных. Других читателей и не предполагалось.
– Значит, они не были озадачены проблемой памяти – мыслями о том, что их будут читать будущие поколения?
– Идея найти «читателя в потомстве»? Боюсь сказать с определенностью, что ее не было вовсе. Но скорее все-таки, если продолжить строку Баратынского, китаец стремился обрести «друга в поколении»: проницательного ценителя, способного понять глубокую мысль, уловить поэтические аллюзии, ссылки, цитаты, проникнуть «за слово», постичь смысл вне слов. Есть известная притча о музыканте по имени Юй Бо-я. Однажды он на берегу реки играл на цитре, когда в лодке подплыл к нему путник, восхитился исполнением и тут же рассказал, что он понял в прозвучавшей мелодии. Музыканта потрясла проницательность случайного слушателя – зрительные образы, которые у него воплотились в музыке, были угаданы идеально. С тех пор Юй Бо-я играл только для своего нового друга, а когда тот умер, разбил инструмент и больше никогда не музицировал – играть стало не для кого. Вот вам идеальная модель взаимоотношений творца со слушателем, читателем, зрителем.
– Объясните, пожалуйста, такое характерное для китайской поэзии понятие, как «пресность»?
– Постараюсь, но вовсе не претендую на полноту собственного понимания. Большинство понятий китайской и в целом дальневосточной эстетики существуют в некотором единстве, перетекают одно в другое. Самая известная пара – инь и ян: теневое и солнечное, женское и мужское. Теневую и солнечную стороны холма нельзя отделить одну от другой. И «пресность», о которой вы спросили, существует только в комплексе. Откройте стихотворение классического персидского поэта, положите рядом стихотворение китайского, и вы поймете, какое из них «пресное», а какое нет. Они будут отличаться примерно так же, как отличается китайский живописный свиток от персидской миниатюры. Но это будет, так сказать, внешняя, поверхностная характеристика. «Пресность» предполагает колоссальную глубину, без которой она не существует. Это бесстрастность, под покровом которой скрывается подлинная страсть. Китайцы говорят: сердце поэта должно быть как остывший пепел. Но огонь-то пылал, и что-то в нем сгорело; это после него остались сначала уголья, потом – пепел. Нужно пережить момент поэтического вдохновения, не дать словам вырваться сразу, потому что они могут быть чрезмерными, избыточными; нужно переждать. Китайцы не любят писать с натуры – ни живописный пейзаж, ни стихотворение. Художник должен перечувствовать в себе образы природы; поэт – дать остыть душевному порыву. И тогда произведение искусства окажется «пресным», если, конечно, в его создателе присутствует истинный дар.
– Что вы посоветуете почитать для более полного представления о древнекитайской поэзии?
– Двухтомник Василия Михайловича Алексеева «Труды по китайской литературе» и переиздание его старой книги «Китайская поэма о поэте. Стансы Сыкун Ту (837–908)». По-моему, и профессионалу без этих книг нечего делать в науке; любителю они тоже вполне доступны, к тому же написаны великолепным языком. Во всяком случае, прочитавший их человек глупостей думать и говорить не станет. Из современников, думаю, самый талантливый китаист в моем поколении – Володя (простите, Владимир Вячеславович) Малявин. Все, что он делал и писал, – замечательно, возможно, иной раз излишне «темно», но уж никак не вяло. Почитайте – не пожалеете.
комментарии(0)