Гроссман мешает всем

Гроссману инкриминировали русофобию и русофильство, сионизм и клевету на советский режим. Фото РИА Новости

Юрий Бит-Юнан и Давид Фельдман перевернули отечественное гроссмановедение с ног на голову. Или наоборот… поставили его с головы на ноги. Привлекая многочисленные архивные свидетельства, они демифологизировали образ автора-нонконформиста. О том, в чем не прав поэт Семен Липкин, почему прозаик Вадим Кожевников не причастен к аресту «Жизни и судьбы» и когда Василий Гроссман утратил иллюзии относительно советского строя, с Юрием БИТ-ЮНАНОМ и Давидом ФЕЛЬДМАНОМ поговорил Владимир КОРКУНОВ.

– Юрий Геваргисович, Давид Маркович, как и почему у вас родилась идея создать жизнеописание Гроссмана?

– Василий Гроссман – весьма известный прозаик. Как в России, так и за границей. Его порой называют классиком русской прозы ХХ века. Биографы у него уже есть. Но при этом сведения о нем весьма противоречивы. Мы это обнаружили и уже давно стараемся устранить эти противоречия. А такой подход с необходимостью подразумевает критику многого из написанного мемуаристами и литературоведами.

– Насколько актуален новый взгляд на Гроссмана? Кажется, Анатолий Бочаров, Джон и Кэррол Гаррарды написали вполне репрезентативные биографии…

– Да, биографы многое сделали. Но с тех пор минуло более 20 лет. Появились новые источники.

– Когда читаешь ваши книги, создается впечатление, что это своего рода детектив. Историки литературы, словно следователи, анализируют различные политические и литературные версии, подтверждают или опровергают их, выявляют истину. Установка на увлекательность – осознанный прием?

– Мы – историки литературы. Не следователи, а исследователи. Соответственно проводим исследования, а не расследования. Интриги, что описываются в наших книгах, не нами придуманы и проведены. Мы лишь анализируем их, описываем предпосылки и последствия. Увлекательно ли получилось – не нам судить.

– Создается впечатление, что в трилогии слишком много Семена Липкина. Вы полемизируете с ним, опровергаете… Это действительно необходимо?

– Мемуары Липкина – для нас лишь источник. Причем один из многих. С источниками не полемизируют. Их критикуют, оценивают степень достоверности. Это обычный филологический подход. Более четверти века мемуары Липкина считались главным источником биографических сведений о Гроссмане. На них все исследователи ссылались. Ну а сам мемуарист ныне признан спасителем романа «Жизнь и судьба». Вот почему сказанное Липкиным не только о Гроссмане, но также о Бабеле, Булгакове, Платонове, Некрасове, Кожевникове и многих других писателях тиражировалось без критического осмысления. При сопоставлении же мемуаров Липкина с иными источниками выявляется множество противоречий. Липкин создал, что называется, миф о Гроссмане. Создал, решая публицистические задачи. И едва ли не каждый сюжет либо не подтверждается документами, либо ими опровергается. В мемуаристике это нередкий случай. Но как только речь заходит о Липкине, выявление такого рода противоречий трактуется чуть ли не в качестве личного оскорбления. Это, впрочем, понятно: на него очень многие ссылались как на того, кто владеет истинным знанием. Не переписывать же теперь работы… Подчеркнем еще раз: мы не опровергаем, а исследуем. И если многократно тиражированные сведения оказываются ложными, сообщаем о результатах. И это любых мемуаров касается – не только липкинских. Такое уместно назвать демифологизацией, а не полемикой.

– Литературовед Олег Лекманов в своем «Мандельштаме» намеренно отстраняется от текста. Можно сказать, маскирует сочувствие к своему герою. Вы же, хоть и работаете в академической традиции, не скрываете симпатии к Гроссману…

– Мы не прячемся за установку на беспристрастность. Кстати, в среде архивистов есть такое присловье: «Фондообразователя нужно любить».

– Сложилось мнение, что Гроссман был писателем-нонконформистом. Как же тогда понимать его многочисленные публикации в сталинскую эпоху, особенно в 1930-е годы?

– Для того чтобы ответить, нужно определиться с таким понятием, как «нонконформизм». И этот разговор, вероятно, отнял бы очень много времени. Скажем так: Гроссман понимал, что можно, а что нельзя в тот или иной период советской истории. Порой он не только переступал границы разрешенного, но и подходил к границам допустимого. Был на грани, рисковал. Иначе бы он не стал Гроссманом. Лишь в последней книге, повести «Все течет», он постарался не оглядываться на цензора – внутреннего.

– Хотя бы до 1943 года (когда Гроссман начал работу над романом «За правое дело») его следует считать просоветским писателем?

– Мы не можем этого знать. Но не замечать многих тревожных событий и процессов он, конечно, не мог.

– Почему, на ваш взгляд, роман был арестован КГБ?

– КГБ – инструмент ЦК КПСС. Интрига сложная, международного масштаба. Если бы «Жизнь и судьба» была напечатана, Гроссман бы с высокой степенью вероятности был номинирован на Нобелевскую премию. Роман стал бы так же известен, как «Доктор Живаго». И проблем у ЦК возникло бы столько же, сколько и в 1958 году. Подробнее об этом – во втором томе нашей книги.

– Когда Гроссман избавился от иллюзий относительно советского строя, точнее, стал вполне искренним?

– Если на наш взгляд, то от иллюзий окончательно он избавился на исходе 1940-х годов. А про искренность – отдельная тема. У литературного процесса в СССР своя специфика. Вполне искренние не стали бы или не остались бы профессиональными литераторами. Да и вряд ли уцелели бы. Ну а Гроссман рисковал в меру, а ко второй половине 1950-х годов пошел, что называется, ва-банк. Надеялся книгу за границей напечатать, если на родине ему не позволят. Однако рукописи были конфискованы.

– Вы имеете в виду недописанную «Жизнь и судьбу» или всю дилогию?

– В первую очередь «Жизнь и судьбу», но он также мог бы попытаться внести некие изменения и в роман «За правое дело», чтобы сблизить проблематику и стилистику книг.

– Скажите, кто все-таки сыграл роковую роль в судьбе Гроссмана? Практически все утверждают, что это был Вадим Кожевников, тогдашний главный редактор «Знамени», якобы написавший донос на Гроссмана и отнесший в КГБ рукопись романа «Жизнь и судьба»…

– Это не так. Не только Кожевников читал гроссмановскую рукопись. Почти одновременно Твардовский. Кстати, ее сотрудники КГБ изъяли из новомирского редакционного сейфа. В обеих редакциях читали. Кожевников собирался вернуть рукопись автору. Твардовский же в дневнике рассуждал о возможности новомирской публикации. Ну а потом вмешался заведующий отделом печати ЦК КПСС. Кстати, приятель Твардовского. Мы эту историю подробно анализируем во втором томе. После смерти Гроссмана слухи о доносе Кожевникова распространялись в литературной среде. Достроил же версию Липкин. В общем, разговор долгий, подробности – в книге.

– Какие самые актуальные вопросы стоят перед, если позволите, гроссмановедением?

– Термин «гроссмановедение» красив, но мы его не используем. Актуальных же задач – сколько угодно. До сих пор, например, не решена задача подготовки текстологически корректного издания романа «Жизнь и судьба». То, что сейчас тиражируется, можно счесть лишь приближением. Есть задача текстологически корректного издания повести «Все течет…». Есть задача комментирования гроссмановских текстов. Практически не изучены проблемы восприятия гроссмановского наследия в современной России.

– После всплеска интереса к роману «Жизнь и судьба» на рубеже 1980–1990-х годов имя писателя постепенно переходит в разряд забываемых. Сужу по изучению (а точнее, неизучению) Гроссмана в средних и даже высших учебных заведениях.

– О значении гроссмановского наследия можно не спорить. Гроссман умер в 1964 году, минуло более полувека, споры продолжаются. Школьные и вузовские курсы – тема особая. Там ротация постоянна, когда речь идет о литературе XX века. Но Гроссмана вполне можно назвать «неудобным» писателем. Его наследие – по-прежнему в центре политических интриг. Нынешние политики выдвигают различные концепции осмысления прошлого, и Гроссман мешает всем.

– Как, например?

– Сталинисты и антисталинисты Гроссману что только не инкриминировали. Русофобию, русофильство, сионизм, клевету на советский режим, оправдание преступлений этого режима и т.д. Взахлеб спорили критики на исходе 1980-х годов. Здесь и за границей. А читательский и научный интерес не уменьшается. Это подтверждается переизданиями. Как в России, так и за ее пределами.

– Слышал, что вашей трилогией уже заинтересовались западные ученые. Какова реакция на ваши публикации, что пытаются выяснить?

– Гроссманом давно интересуются за пределами его родины. Он интересен как борец с тоталитаризмом и любыми проявлениями антисемитизма. Поэтому его изучают в разных странах. Однако иностранных коллег больше интересуют именно философские идеи Гроссмана и художественные аспекты его творчества. Задачами сличения разного рода источников, относящихся к его жизни и творчеству, редакций его сочинений и т.п., как правило, занимаются отечественные филологи. Поэтому иностранные коллеги часто обращаются к нам.

– Описывая практически любой эпизод биографии Гроссмана, вы ссылаетесь на документы. Однако это не мешает оппонентам… их оспаривать. В полемику с вами вступил Бенедикт Сарнов. Не расскажете подробнее об этом споре?

– Да, вступил – на страницах журнала «Вопросы литературы». Несколько лет назад. Кроме Сарнова, никто и не спорил. И это была не научная полемика, а попытка начальственно прикрикнуть, одернуть. Рассердили мы его. В одной из статей отметили, что очень много неясного в истории хранения рукописи романа «Жизнь и судьба», ее отправки за границу, наконец, сомнительна текстологическая корректность изданий. Сарнов же заявил, что тут все давно ясно – в первую очередь ему. Ссылался на собственные воспоминания, мемуары Липкина и Войновича. Наша статья так и называлась: «Как это было. К истории публикации романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сарнов требовал признать мемуары самым достоверным источником. Оно и понятно – столько раз на такие источники ссылался, не ставя вопроса о достоверности. Удивил же нас, подчеркнем, тон оппонента. Мягко говоря, неакадемический. Чтобы не ждать с ответом полгода, мы ответили в канадском академическом журнале Toronto Slavic Quarterly. Статья называлась «К истории публикации романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» или «Как это было» у Б. Сарнова». Больше он не спорил. Ныне вся полемика – в Интернете. А мы по-прежнему занимаемся гроссмановской биографией. Кстати, Сарнову благодарны: его статья – тоже мемуарный источник. В этом качестве мы ее и анализировали. Много интересного выявилось.

– Каковы ваши планы?

– Для начала – завершить третий том. Биография Гроссмана в литературно-политическом контексте – сложная задача. В первом и втором томах мы сформулировали ответы на ряд поставленных вопросов. Третий том – завершающий. Но биография Гроссмана – одна из задач. Их много. Мы занимаемся историей русской литературы в политическом контексте. Тут еще много не только нерешенных вопросов, но и непоставленных.