Мне кажется, я узнаю себя

Тот мальчик, читающий стихи. Неизвестный художник первой половины XIX в. Мальчик с книгой. (Портрет Ираклия Моркова). 1800-е. Копия с картины Василия Тропинина. Алупкинский государственный дворцово-парковый музей-заповедник

– Геннадий Леонидович, говорят, вы родом из сетературы…

– Честно говоря, мне кажется, сам термин «сетература» – это такой атрибут конца 1990-х – начала 2000-х годов, и он целиком остался в том времени, а сейчас воспринимается как анахронизм. Вместе с термином ушло и четкое деление на сетевую и бумажную литературу, как ушла и особая стилистика, присущая сетевым писаниям на заре Рунета – она растворилась в современном литературном языке, была им поглощена и усвоена. Что же до бытующего до сих пор убеждения – что, дескать, бумага – это некий фильтр, барьер для откровенной графомании, а в Сеть можно вываливать все что угодно, – оно в корне неверно.

– А как вы оказались на страницах литературной периодики?

– Это мне помогло в свое время сделать довольно забавное мероприятие – так называемый Открытый командный чемпионат Москвы по поэзии, идея которого была вброшена в поэтическое сообщество сооснователем сетевого (опять же) лито «Рука Москвы» Юрием Ракитой и подхвачена культуртрегерской группой «Культурная инициатива» – Юрием Цветковым и Данилом Файзовым. Некоторые из прочитанных мною стихов показались интересными заведующей отделом поэзии «Знамени» Ольге Ермолаевой, и она благословила мою первую подборку (до того, правда, одно стихотворение уже появилось на страницах издающегося в Копенгагене русского литературного журнала «Новый берег»). Было это в 2006 году. Впоследствии наши литературные взгляды с Ольгой Юрьевной довольно сильно разошлись, но я неизменно ей благодарен за ту публикацию, за которой последовали и другие – в других журналах.

– Вы очень активно общаетесь в сети Facebook. Получается, эпоха посиделок на кухнях, да и салонные/библиотечные эпохи ушли?

– Общаюсь, но у меня очень «литературная» френдлента. Опять же – это не цель, а средство. Любимые мной авторы вывешивают в Facebook новые стихотворные тексты. Организаторы литературных мероприятий – информацию о литвечерах и иных событиях, многие из которых достаточно уникальны (скажем, приезд интересного зарубежного автора, редко бывающего в России), и пропустить их было бы обидно. Но салоны, библиотеки и кухни не только никуда не ушли – они переживают, похоже, второе рождение. Отчасти это связано с настойчивыми попытками унификации культурной политики государства и вообще – с настойчивым вмешательством чиновников в культуру. Частное пространство в этом смысле – отдушина, и преимущество литературы (в особенности – поэзии) в том, что это наиболее камерный и, следовательно, подходящий для салонов, библиотек и кухонь формат, позволяющий слову звучать. Восприятие стихов не только глазами, но и на слух – одна из базовых потребностей читателя поэзии. Он очень часто более слушатель, чем читатель.

– Поэзия – удел интровертов?

– Поэзия, в чем я, видимо, солидарен с Бродским, – средство развития языка, ее наличие – гарантия того, что язык не застыл и не умрет, растворившись в готовых формулах, канцеляризмах и блатной скороговорке. А уж через кого языку угодно развиваться и выражать себя – не важно. Это может быть интроверт, экстраверт… Хотя какой-то момент рефлексии, остановки и сосредоточения для возникновения поэзии, несомненно, необходим. Но такой момент может быть и у экстраверта – ведь не киборг же он.

– Что закончилось раньше – постмодернизм или читатель?

– Мне кажется, в этом вопросе есть элемент школьной или университетской схоластики: а давайте-ка, дети, нарисуем временную таблицу: с такого-то по такой-то год – романтизм, затем он резко обрывается, с такого-то по такой-то – реализм, потом его случайно застрелил пьяный Сологуб, и начался модернизм, но и он… и т.д. На самом деле ничего не пропадает, все усваивается, перетекает, ручьи вливаются в реки, а те – в моря. Мне, например, кажется разумной концепция известного воронежского литературоведа Александра Житенёва, в очень грубом и приблизительном изложении гласящая, что постмодерн есть лишь частный случай более широкого течения – неомодернизма, своего рода возврата к неумершему и не выработанному до конца литературному и художественному потоку первой половины прошлого века. И реализм в различных его ипостасях тоже никуда не делся, как мы видим, и вполне усвоил модернистские приемы. Да и читатель не закончился – возможно, слегка поредел, но поэзия никогда и не была массовым жанром, и «стадионная эпоха» – это скорее доброкачественная опухоль, чем нормальное развитие тканей. А то, что читатель не может считать все цитаты и распознать центоны, так при этом он вполне способен воспринять интонацию, иронию, гротеск, звукопись, лирическую дерзость или эпический размах. Если же ничего этого в тексте нет, а есть только цитаты и центоны, то не постмодернизм виноват: перед нами скорее всего просто плохие стихи.

– Есть подозрение, что поэзии читатель не очень-то и нужен…

– В момент написания – совсем не нужен. Это, как говорилось в известном анекдоте по иному поводу, темное, печальное и одинокое дело, но кто-то должен им заниматься. А вот потом, когда поэтический текст отчужден от автора и пущен, что называется, в мир, – читатель нужен ему, и, что даже важнее, он нужен читателю. (Возможно – только одному, единственному читателю.) Хотя последний может встать в позу и заявить, что ни в какой поэзии он не нуждается. Но за такие слова он непременно будет наказан, мы-то знаем! Вся эмоциональная, а затем и интеллектуальная части его личности превратятся в пустыню, и дети не подадут ему стакан воды на смертном одре (зловеще смеется)!

– Вы как-то говорили, что ваша амбиция – не карьера, в том числе поэтическая, а возможность выговорить главные для вас слова/вещи…

– Не столько главные, пожалуй (мне трудно определить, какие из них главные, а какие второстепенные), сколько те, которые пытаются быть выговоренными в этот конкретный момент. Моя амбиция, таким образом, скорее просвещенно-читательская: я хотел бы прочесть как можно больше того, чего нельзя не прочесть, и попытаться выразить в меру данных мне (скромных) сил то, что не смог найти среди прочитанного.

– Наталия Черных писала, что в стихах вы изображаете контекст вещей – как я это понимаю, обстоятельства, в которые эти вещи помещены. И все же очевидны и лирическая основа, и некая инфантильность вашего героя. Всякий раз (пере)открываете мир заново?

– Я (в силу упомянутой инфантильности героя, а стало быть, неизбежно и самого автора) хотел бы убрать проявление вот этого самого «я» из стихов и из возможной интерпретации. Что и понятно: вот мир, который я описываю, но который от меня и каких-либо моих усилий, как бы я этого ни хотел, не зависит. В нем я не объект, а субъект, одушевленная зверушка среди других зверушек и предметов. Это позиция страдательная, и избавиться от страдательности можно только одним способом: пассивно противостоя миру, замыкаясь в пассивном противостоянии и настаивая на нем. То есть это позиция инфантильного стоика, как ни парадоксально это звучит. Лирическое, если оно тут и есть, – следствие такой позиции.

– Даже в ямбе себе не отказываете. Он все еще современен?

– Нет современного и несовременного размера. Несовременны вторичность и стертость языка, отсутствие движения внутри стихотворения, скудость взгляда и шаблонность приема. Чтобы понять, насколько свежо и современно может звучать ямб, можно почитать, например, стихи Николая Звягинцева или Василия Бородина. Не размер выбирает себе поэтический текст, а текст, который не может быть не написан, выбирает себе размер, в котором он будет написан.

– Рецензенты отмечают: как поэт вы проделали большой путь – от, скажем так, сайта самопубликаций к самому себе…

– Рецензентам виднее. А мне кажется, я мало изменился. Овладел новыми формами (хорошо или нет – судить не мне) просто потому, что в какой-то момент стал слушать то, что звучит вокруг, не столько поэтические тексты, сколько шум и скрип времени, что ли, порой, кстати, очень дисгармоничный, и все равно не слышать и не слушать его невозможно. Но какая-то самая главная нота осталась прежней. Короче «мне кажется, я узнаю себя/ в том мальчике, читающем стихи». У всех это по-своему. Один мой знакомый, петербургский поэт, писавший крепкие, но не особенно выдающиеся стихи, в какой-то момент выпустил превосходный сборник, тут же замеченный и высоко оцененный коллегами и критикой (с тех пор, кстати, он не снижает планку). Когда я его спросил, что произошло, он признался, что первые стихи «нового типа» пришли к нему после того, как у него родился сын, первенец.

– Ваша поэтика продолжает трансформироваться. Как говорится: то ямбы, то верлибры. Продолжаете поиск?

– Не хочется замыкаться на чем-то одном. Пишу я не так много, но пишется все время по-разному. Хорошо это или плохо – не знаю. Вот сейчас стали писаться какие-то тексты, связанные с числами, причем это не столько хлебниковская эзотерическая нумерология, сколько некий отголосок так называемой списочной поэзии, что ли. Какие-то минималистические тексты тоже бывают. Мультимедийные жанры пока не освоил, но с интересом поглядываю на удачные опыты в этой области высоко ценимого мною Андрея Черкасова и его молодых коллег, и думаю – чем черт не шутит?