Город-женщина и женщина-город

Великие исторические личности обрастают легендами. Василий Суриков. Степан Разин. 1906. Русский музей

В 2016 году, подводя итоги своей многолетней научной деятельности, Сергей Неклюдов опубликовал несколько солидных трудов по исследованию фольклора. О специфике его  изысканий и педагогической деятельности с Сергеем НЕКЛЮДОВЫМ побеседовала Лета ЮГАЙ.

– Сергей Юрьевич, у вас сейчас выходит несколько книг…

– У меня сейчас время подведения итогов – так я ощущаю свою нынешнюю задачу. Возраст обязывает. На протяжении длительного времени я параллельно занимался – и продолжаю заниматься – многими и очень разными предметами: скажем, монгольской мифологией и монгольским эпосом с одной стороны, традициями русской городской песни XX века или историей легенды о Разине – с другой. Кроме того, я разрабатывал целый ряд вопросов, связанных с теоретической фольклористикой, с отношениями книжных и устных традиций. Сейчас стараюсь завершать все эти линии исследований в виде монографий или тематических сборников статей, не всегда дотягивающих до монографической формы, но уже находящихся на полпути к ней.

– Расскажите, пожалуйста, об этих монографиях.

Сергей Неклюдов

– Одна вышла год назад. Ее тема – поэтика пространства и времени, прежде всего эпических жанров, в основном на русском материале, хотя не только. Эту работу я начал писать еще студентом и на протяжении жизни неоднократно возвращался к данной теме. В начале года вышли еще два больших тома под общим названием «Литература как традиция», один из которых – «Легенда о Разине», другой – «Темы и вариации». В них рассказывается, как в традициях – устной и книжной – возникает определенная тема, как она проходит все фазы своего воплощения в разных текстах, как развивается и во многих случаях уходит из культурного обихода. Там я пытаюсь – это принципиально важно – использовать методы, выработанные при занятиях устными традициями, для исследования материала не только фольклорного, но и литературного. Именно таким образом анализируется легенда о Разине. На этом уровне рассмотрения становятся неважными масштаб писателя и его произведения, в одном ряду оказываются тексты Пушкина или Цветаевой и, скажем, таких забытых авторов, как Соколов, Хрущёв-Сокольников или Рыскин. В данном случае важны не художественный уровень, а выбор темы и технология ее интерпретации. Существенно понять «инструментальные» проблемы проникновения фольклорной топики в книжные тексты и ее литературных воплощений, рассмотреть, как перерабатываются устойчивые темы в текстах мистификаций (например, «Гусли» Мериме) и далее, когда мистификация принимается за чистую монету («Песни западных славян» Пушкина), каковы источники самого Мериме и в чем заключаются привнесения пушкинской интерпретации. Или как по-разному происходит в литературных текстах реализация одной «семантической модели», одного мотива – скажем, волшебный предмет, предмет-знак в арабской народной книге, у Бальзака или Стивенсона. Но основная часть книги – сквозные темы: «лунные одиссеи», «блоха и король», «пленник ямы» и др.

– Например?

– Ну, скажем, «город-женщина», когда город рассматривается как женское существо. Это очень древняя и чрезвычайно устойчивая метафора, для европейской культуры исходную модель можно видеть прежде всего в ветхо- и новозаветных текстах, где особенно богато разработан образ города как женщины. Вторичным, инвертированным (но значительно более редким) является представление женщины как города – например, в «Счастливой Москве» Платонова. Судя по тому, что этот образ не уходит из культурной традиции, а разные его реплики встречаются вплоть до сегодняшнего дня, он имеет не только важную литературную подоплеку, но и глубинную психологическую основу. По-видимому, подобная метафорика поддерживается какими-то сугубо мужскими ощущениями-переживаниями.

Другой литературный сюжет, тоже подробно разработанный, – «жена, сданная в аренду». Он трижды повторяется в Книге Бытия (с Авраамом и с Исааком): из страха перед насилием со стороны местных жителей или местного владыки супружеская чета пришельцев скрывает свои истинные отношения. Когда обман разоблачается, муж получает прибыль – в качестве компенсации за посягательство на его жену. Сюжет есть у Плутарха (Катон уступает Гортензию свою жену), Боккаччо, Мазуччо, Чосера, в плутовской форме – у Прево, в криминальной – у Конан Дойла. Этот сюжет, который поразительно легко формализуется (может быть записан в виде устойчивого набора отношений и ситуаций), имеет целый ряд житейских и вполне достоверных эквивалентов. Есть история о том, как Борис Пастернак, влюбленный в Зинаиду Нейгауз, жену своего друга Генриха Нейгауза, сообщает ему о своих намерениях, как бы желая получить женщину из рук первого мужа. Или «женская версия»: случай из жизни Джона Леннона, которого Йоко Оно «временно передает» секретарше-китаянке, но потом, спохватившись, возвращает назад. Конечно, все это тоже кем-то рассказано, то есть в некотором смысле уже стало «литературой», но в реальности самих историй сомнений нет. Другой вопрос, что из всей богатой событиями действительности рассказчик бывает склонен извлечь ту сюжетную линию, которая соответствует рассматриваемому «жизненному сценарию», тогда как прочие обстоятельства могут и не получить отражения в повествовательной традиции.

– Вы ведете занятия у студентов, руководите различными проектами Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ. Написание книги требует специального времени или удается это  совмещать с другими ипостасями?

– Как вам сказать? Спокойная работа с материалом обязательно нужна, а поскольку занятия педагогические и организационные требуют времени, иногда сплошного, то здесь есть некоторый внутренний «конфликт интересов». Впрочем, Юрий Михайлович Лотман как-то сказал, что ничего не пишет, не «проговорив» в лекции или докладе. Я готов с этим согласиться, последние четверть века мои тексты тоже тесно связаны с лекциями студентам, с возможностью рассказывать и объяснять – ведь, объясняя другим, объясняешь себе. Первую половину жизни я проработал в академическом институте (ИМЛИ), был «человеком в кабинете», а не лектором в аудитории и, когда перешел в РГГУ, имел опасение, что с написанием статей будут трудности. Действительно, сначала исследовательская работа несколько застопорилась, но потом продуктивность выросла чуть ли не вдвое, хотя, конечно, нагрузки в университете несопоставимо больше, чем в академическом институте.

– Вы упомянули Лотмана. Какое значение он и Тарту имели для вас как ученого и человека?

– Огромное значение. Мой научный дебют состоялся в Тарту. С первым докладом, выходящим за пределы студенческого семинара, я поехал в Тарту в 1965 году на молодежную конференцию, а на следующий год попал уже на настоящий, «взрослый» научный форум – Летнюю школу по вторичным моделирующим системам. Моя первая публикация – о поэтике пространства в былине – появилась в сборнике тезисов этой Школы. Уникальность, обаяние всего того, что там происходило, сейчас трудно передать. Советская идеологизированная и догматизированная наука, с которой я имел дело в университете, за редким исключением, обладала качеством некой унылой монотонности. Была общественная усталость от этих умственных упражнений, почти лишенных живой творческой мысли и сплошь огороженных методологическими, да и предметными запретами. Когда после всех этих «нельзя» вдруг оказываешься среди интеллектуально свободных людей, для которых можно всё, что результативно, успешно, доказательно, – это было как выйти на свежий воздух, вздохнуть полной грудью. Там собиралась лучшая часть нашей молодой науки, которая имела отношение к структурно-семиотическим исследованиям. Много важного узнавалось – о возможности работать с материалом иначе, чем это предписывалось марксистско-ленинскими циркулярами, а это сильно меняло угол зрения.

Хотя Юрий Михайлович стоял не «над», а «рядом» и «среди», без него происходящее было немыслимым, но сами его работы я в полной мере оценил лишь позднее. Сегодня я считаю Лотмана одним из крупнейших мыслителей XX века, во многом изменившим взгляд современного исследователя на культуру и литературу. Тогда же я не вполне отдавал себе отчет в масштабе его личности. Мы были знакомы довольно близко, так сказать, домами, что, как ни парадоксально, несколько снижает рецепцию образа. И, разумеется, это для меня была действительно школа, позволившая сделать первые шаги на пути к достижению интеллектуальной зрелости, на тот момент еще очень далекой.

– Центр типологии и семиотики фольклора РГГУ каждый год проводит знаменитые в профессиональных кругах Школы по фольклористике и культурной антропологии в Переславле-Залесском, которые, как и лотмановские летние школы, концентрируют научную жизнь. Вокруг вас собирается много молодых людей…

– Причиной, по которой я в начале 1990-х ушел из ИМЛИ в РГГУ, фигурально выражаясь, был груз понимания своего предмета, который дальше одному нести становилось тяжело – нужно было делиться с кем-то. Что такое традиция, в том числе научная? Это воспроизводство полученного, его обновление, сохранение и передача дальше. Мой нынешний круг составляют не сверстники, а молодые люди, и с ними я чувствую себя весьма комфортно. Очень интересно, как происходит интеллектуальное движение в следующих поколениях. А сегодня у меня перед глазами этих поколений уже несколько: старшие из моих учеников могли бы быть родителями младших. Я вижу, как происходит движение научной мысли, как меняется выбор исследовательских приоритетов. Я и сам меняюсь – хотя пожилые люди консервативны, я знаю это и за собой, – но все же пытаюсь не покидать вечно длящегося ученичества, со-ученичества. При этом для меня чрезвычайно важна эта цепь непрерывной передачи понимания предмета моей науки, его проблематизации.

– Кроме РГГУ вы в 2014 году возглавили Лабораторию теоретической фольклористики в Школе актуальных гуманитарных исследований ИОН РАНХиГС. Чем занимается лаборатория?

– Центр типологии и семиотики фольклора и Лаборатория теоретической фольклористики – тематически «сообщающиеся сосуды», одна и та же научная школа, своего рода межвузовский научный консорциум (хорошо бы как-нибудь формализовать этот статус), даже состав обеих научных структур частично совпадает. Однако они никоим образом не повторяют друг друга. Центр сохраняет направление сравнительных исследований фольклора и мифологии народов мира, изучение устной традиции как базовой формы фольклорной коммуникации и проводит соответствующую подготовку в магистратуре. Лаборатория сосредоточена в первую очередь на анализе урбанистических текстов, городской антропологии (чему будет посвящена и открывающаяся здесь магистратура), на «актуальном фольклоре», в том числе «сетевом», на современных реализациях традиционных поверий и практик, а также на мифологической символике изобразительных традиций, на отношениях книжных и устных форм коммуникации. Различаются и преимущественные контексты этих занятий – филологический и культурологический в РГГУ, антропологический и социологический в ИОН РАНХиГС.