Мы тут все ненормальные

Юрий Безелянский – «ловец информационного жемчуга». Фото Анны Безелянской

Юрий Безелянский, опубликовавший более 37 книг с культурологическими исследованиями судеб писателей, художников, актеров, политиков, издал новую книгу и отметил 85-летие. С Юрием БЕЗЕЛЯНСКИМ побеседовал Сергей НЕЩЕРЕТОВ.

– Юрий Николаевич, ваше домашнее книжное царство и ваш интеллигентный облик заставляют подозревать вас в кровном родстве не то что со старой культурой, но и с пракультурой. Верно ли это впечатление глубинной потомственности и династичности?

– Предположение ошибочно. Увы, никаких литературных корней нет. Я внук захудалого московского купца Алексея Кузнецова, а отнюдь не фарфорового короля Кузнецова. Сын портнихи и бравого моряка Балтфлота, который был призван в органы НКВД и в 1938-м определен во враги народа. Короче, ни семейной библиотеки, ни реликвий, ни преданий, ни Арины Родионовны. Начинал, можно сказать, с чистого культурного листа. Сам себя начитал и наэрудировал. Шел по следам самообразования Максима Горького и Джека Лондона.

– Тянуло к знаниям?

– Еще как! Ощущал жгучую потребность. В дневнике Василия Жуковского от 22 ноября 1810 года есть запись: «Приобретение сведений есть само по себе наслаждение». В школьную пору я в отличники не выбивался, но читал чрезвычайно много и разное: и поэзию, и философию. Собирал информацию, накапливал знания, как бы предчувствуя, что когда-то это все понадобится. В газетах обо мне писали: «Ловец информационного жемчуга».

– И каков итог?

– 37 изданных книг, более двух тысяч публикаций в газетах и журналах России, Израиля, Германии, США. А сколько еще неизданного!..

– Как литератор вы сын перестроечных времен, которые открыли для пишущих многие горизонты. А с какими препятствиями вы сталкивались в своей работе за минувшую четверть века?

– Когда распался Советский Союз и сгинула цензура, явилась свобода слова («Свобода приходит нагая!» – восклицал Велимир Хлебников), тут и пробил мой час. Собранный единоличный архив оказался востребованным. Ровесники писали «нетленку», а я создавал свою хронику мировой истории, где не было никаких пропусков и умолчаний. Январскую историческую подборку я принес в конце 1990 года в журнал «Наука и жизнь», заместитель главного редактора Рада Никитична Аджубей, пробежав глазами текст, мгновенно решила: «Это интересно. Берем». И с января 1991 года в журнале пошла рубрика «Один день из календаря Ю.Б.» – хроника одного дня мировой истории. На основе журнальных заметок произросла моя первая книга «От Рюрика до Ельцина: Календарь российской истории». Первое практически бесцензурное издание с субъективными оценками и комментариями. Как сказано в стихотворении Игоря Северянина, «этот день, с него начало…». Я плавно перешел из журналистов в писатели.

А теперь вернусь к вопросу о препятствиях. Поначалу все шло как по маслу. Я вызвал календарный бум, и у меня не было конкурентов. В различных изданиях я вел календарные подборки: исторические, детективные, любовные (хронику любви и разлуки знаменитых людей), культурологические («От Парнаса до Голгофы»). Выступал по радио и на ТВ. По сути, я был в роли информационного Колумба, но в конце 90-х мне пришлось уйти с календарной сцены: возник Интернет, и я переключился на эссе, исторические зарисовки и свой заветный жанр «мини-ЖЗЛ». Работал почти на все печатные издания. Трудности появились в последнее время, когда меня начало настигать «племя младое, незнакомое» и пришлось сдавать одну рубрику за другой, как города под натиском неприятеля. Не попал в современный тренд. Всюду требовались острые и скандальные материалы – мистика, оккультизм, фэнтези, триллеры и т.д. Мне стали говорить: вы слишком классичны, благородны, спокойны, а нужны буря и натиск. Необходимо кого-то рвать и кусать, плясать над трупами… Тут я – пас. Газеты и журналы отпали почти совсем, я сосредоточился на книгах.

– А с книгами легче?

– Опять же вначале книги выходили залпом в разных издательствах, а потом разразился известный кризис и начались проблемы: «Рукопись замечательная, рады издать, но нет денег. Приходите с деньгами». А если их нет?! Кое-как наскреб, отказался от поездок за рубеж и за свои кровные издал несколько книг ограниченным тиражом. Утешало то, что Марина Цветаева и другие писатели Серебряного века шли по этому пути. У ушедшего поэта Леонида Завальнюка есть строки: «Нет ставок? Нет? И слава богу. Сам на себя я ставлю и бегу…» Писательство – как скачки на ипподроме.

Еще одна нервирующая штука – критика. Высказывания критиков как бы сквозь зубы. Хотя оговорюсь: недавняя книга «Отечество. Дым. Эмиграция» (о первой волне русских писателей-изгнанников) была принята даже излишне приветливо. Так как я поздно влился в писательские ряды (выйдя на пенсию – в 60 лет), для многих критиков я – выскочка среди гениев, которые издавали свои первые книги, еще нося короткие штанишки. Андрей Вознесенский на моем вечере в ЦДЛ так прямо и сказал: «Безелянский – это поздняя ягода». Мне, наверное, надо было появиться пораньше, но не пролез сквозь игольное цензурное ушко…

– В своих книгах-исследованиях вам постоянно приходится кружить возле понятия «гениальность». Как бы вы обозначили эту сложную черту: проклятие, сумасшествие, дар напрасный или все же блаженный?

– Мы живем в предсказанном Замятиным (роман «Мы») и Джорджем Оруэллом («1984») историческом периоде: тотальное послушание, любовь к престолу и всеобъемлющий контроль со стороны охранительных органов. Еще немного – и начнут давать срок за мысли. А таланты и гении, они кто? Это личности, которые не поддаются ранжиру, всегда смотрят в сторону, думают о чем-то своем и предлагают обществу черт знает что. Революционеры, пассионарии, безумцы. Одна из моих книг так и называется: «Прекрасные безумцы». Это Мопассан, Ницше, Жорж Санд, Сергей Эйзенштейн, Феллини… Фридрих Ницше задавал обществу шокирующие вопросы: «Что хорошего дает нам мораль?», «Зачем я должен быть хорошим?» Гении – это всегда разлом привычного, бытового, устоявшегося. Массы слеплены воедино, а гении… «Датский Сократ» Серен Кьеркегор утверждал, что он единственный, единичный… И еще. Гении – посредники между земным и небесным. Гениев всегда дефицит, их мало, а вот претендентов на гениальность, славу, популярность – миллионы. И как тут не вспомнить любимую мысль Жан-Жака Руссо: нормальный человек всегда зауряден. Без вывертов и идей.

– И все же за славой гоняются, считая, что ее непременно следует монетизировать.

– Вы имеете в виду телепрограмму «Минута славы»? Ну, хоть кому-нибудь сладкую минуточку. А если не минуточка, а, скажем, века, когда гремела слава Гая Юлия Цезаря, – и что? Французский поэт написал о том, что осталось от былых деяний и побед: «Для слуха – легкий шум, для ветра – горстка пыли». Или вспомним нашего Илью Сельвинского: «Бессмертья нет. А слава только дым./ И надыми хоть на сто поколений,/ но где-то ты смешаешься с другим/ и все равно исчезнешь, бедный гений…»

– А ваше отношение к славе?

– К какой славе? О чем вы?! Ни Нобеля, ни Шнобеля, ни даже Кюхельбекера. Я достаточно трезвый человек, голова кружилась только в юности. Мне вполне достаточно мысленно побывать с великими. Если можно так сказать, фантасмагорически реально. У того же Сельвинского есть строки: «С Петром Великим был я под Полтавой,/ а с Фаустом о жизни говорил…»

– Излюбленный объект ваших новелл – русская культура Серебряного века. Пофантазируем о возможности вашей встречи-интервью с кем-либо из легендарных парнасцев. О чем вы рискнули бы расспрашивать?

– Ну, прежде чем мне самому ставить какие-то вопросы, придется держать ответ на небесах. Процитирую Федора Сологуба: «Когда меня у входа в Парадиз суровый Петр, гремя ключами, спросит: «Что сделал ты?» <…> скажу: «Слагал романы и стихи и утешал, но и вводил в соблазны…» Я бы тоже отчитался за проделанную многотрудную работу, и мне было бы лестно получить оценку из высших сфер. А поговорить потом можно обо всем на свете, но прежде всего – чем прогневала богов Россия, почему так тяжело живется русскому народу?..

– А что бы хотели услышать в ответ?

– Только не тютчевское «умом Россию не понять…». Нечто более рациональное.

– Ваш дневник, изданный не так давно в двух томах, подтвердил ваше реноме «любовника книги». Вечен ли, по-вашему, ее век? Страшит ли бескнижное будущее?

– Точнее, любовник не книги, а русской речи. Я стараюсь писать на классическом русском языке, но все равно дотянуться до Константина Бальмонта, который весь «изысканность русской медлительной речи» со всеми ее «уклонами, перепевами, гневными, нежными звонами», трудно. Что касается дневника, то я тоже продолжатель определенной традиции: почти каждый наш писатель вел поденные записи «на своей тихой пристани, на берегу письменного стола». Юрий Олеша признавался: «Если не записывать каждый день, что видел, то все к черту вылетит из головы». Короче, дневник – особая тема, я готов говорить о ней специально.