Елена Семенова
Геннадий Калашников: «Неизвестно, что такое поэзия, но когда ее слышишь, то узнаешь сразу». Фото Сергея Костырко
Органическое чувство слова на уровне его частей и улавливания в них новых смыслов и тонкое мастерство. Вот что хочется сказать о творчестве Геннадия Калашникова без размена на ярлыки. Поэт отмечает 70-летний юбилей. По этому случаю и по случаю выхода книги «Каво люблю…» с успехом прошел его творческий вечер в музее-театре «Булгаковский дом» (читайте «НГ-EL» от 16.02.17). Планируется выход еще одной поэтической книги. О литературной судьбе и понимании поэзии с Геннадием КАЛАШНИКОВЫМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Геннадий Николаевич, у вас вышла книжечка смешанная: стихи и проза. Это искренний поэтичный рассказ о ваших детстве и юности. Но на подходе и другая книга. Расскажите о них.
– Да, вот именно – книжечка! Маленькая, но очень для меня дорогая. В нее вошли стихи и рассказы, объединенные одной темой. Как сказано в аннотации: «...тяжба с неумолимо текущим временем, углубленное переживание прошедшего, удивленное созерцание того, как настоящее становится прошлым, а прошедшее пытливо вглядывается в будущее...» Я старался придать этой книге единое звучание, чтобы это был не сборник, а именно книга со своим сюжетом и подспудной интригой. Очень благодарен Союзу российских писателей, в частности Светлане Василенко, Валентине Кизило, принявшим самое деятельное участие в издании этой книги.
– «Каво люблю...» – забавное название. Что за ним стоит?
– А вот и не скажу. В книге есть продолжение этой фразы, оно все объясняет и ставит на свои места. Что же касается другой книги, которая на подходе, о ней я особо распространяться не буду. Из суеверия, боюсь спугнуть... Скажу только, что она очень важна для меня. Ведь поэты «меняют душу», по слову Гумилева. С годами меняется поэтика, тембр голоса. У кого-то это происходит резко и относительно безболезненно, другие медленно и мучительно выползают из «старой души». Я принадлежу ко вторым. Очень надеюсь, что книга прозвучит по-новому, хотя «период линьки» для меня никогда не кончается.
– Многие удивляются, что у вас редко выходят книги. А почему так?
– Я пишу очень трудно, медленно, с усилием. К сожалению, у меня нет дара быстрой версификации, нет этакого непрерывного стихотворного потока. С хорошей завистью смотрю на собратьев по цеху, пишущих много (не скажу – легко, наверняка нелегко) и не в ущерб качеству. С недоумением смотрю на тех, кто «журчит» непрерывно и даже не пытается «прыгнуть выше головы». Если оглянуться в далекое уже прошлое, то ситуация тогда была совсем другой – напечататься сразу и именно так, как ты хочешь, было практически невозможно. Требовались «паровозы», бодряческие стихи. «Напишите мне о тружениках солнечной Тюмени, – говорил один почтенный редактор, – и я сразу же напечатаю это». Я делать этого не умел, да и не хотел. Впервые я напечатался в очень популярном тогда журнале «Юность» и был обескуражен, как там обошлись с моими стихами: вырванные строфы, стерильно выправленные строки... После пары таких публикаций я перестал ходить туда. А рукопись моей первой книги пролежала в издательстве семь лет. Я менял в ней стихи, докладывал новые... «Это же вторая книга! – озадаченно говорил редактор, имея в виду, что по уровню она выше запланированной дебютной книги поэта. – Как мы можем издавать сразу вторую книгу?» В общем, такое было время. Многие стихи были мною прожиты, но так и не написаны. Говорю это не в оправдание, а скорее себе в укор.
– Неужели все было так беспросветно? А как вы относитесь к своим ранним опытам? Кто ваши литературные учителя? Тут имеются в виду и поэты прошлого, и современники, и люди, которые помогли вам войти в литературу.
– Да нет, конечно, не беспросветно. Были друзья, были сверстники, писавшие стихи и не очень заботившиеся об официальном успехе. Мне везло, я видел удивительных людей, «безумцев и поэтов», живущих стихами. Но литературный процесс – коварная штука. Что-то вроде горной реки. Одних она утаскивает в свою пучину, и они, как бы ни были одарены, пропадают навсегда, другие борются, бьются о камни и выплывают, а иных счастливчиков поток сам выносит на отмели.
К ранним опытам отношусь двойственно – удручает, конечно, их «неспелость», но зато там есть и живая непосредственность, прямота высказывания, то, что утрачиваешь с годами. Раньше я шел по верхнему слою, писал в «первом приближении», как говорил в таких случаях Борис Абрамович Слуцкий. Потом как-то само собой получилось, что задачи ставились все сложнее и решать их стало труднее. Но и интереснее.
Мы все учимся у русской литературы. А учителей было много, и не все они были поэтами. Из поэтов могу назвать уже упоминавшегося Бориса Слуцкого. Я много лет ходил в студию, которой он руководил. Не могу сказать, что он вот так впрямую повлиял на мои стихи. Скорее он учил жизни, творческому поведению, внешне скромной «доблести поэта». Я счастлив, что имел честь общаться с такими поэтами, как Евгений Винокуров, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов. Жалею, что стеснительность мешала искать встречи с ними, хотя они хорошо ко мне относились. Непосредственно в литературное пространство меня ввели поэт и переводчик Наум Исаевич Гребнев и поэт, писатель Владлен Ефимович Бахнов. Они заинтересованно отнеслись к моим юношеским опытам, читали, делали замечания. Я по молодости брыкался и, честно говоря, не придавал этому особого значения. Однажды Владлен Ефимович позвонил своему сыну Лёне, с которым мы в очередной раз загуляли, и строго спросил: «Куда пропал Гена? Пусть он зайдет в «Юность» и сфотографируется для подборки...» Это был рубеж, после которого все стало гораздо серьезнее.
– Что для вас первично в поэзии – смысл, звук, ритм?
– Если бы я знал! С таким-то рецептом на руках... Смысл, звук, ритм... Конечно! И еще что-то неназываемое. Прошу прощения за самоцитирование. Но в этом давнем стихотворении я по-своему попытался ответить на подобный вопрос: «Непрочно, словно иней,/ бесплотно, словно свет.../ Как придумать имя,/ чему названья нет?/ О том ночные тени,/ о том – листва, трава,/ о том кричит младенец,/ вздохнув едва./ Вот-вот и затвердеет,/ означится, блеснет,/ неясно что-то рдеет/ и сердце рвет./ И напрягает воздух,/ нащупывает ритм./ Еще чуть-чуть – и возле/ само заговорит». Вот только «само» редко говорит, а вызывать это состояние я не умею. Вернее, боюсь...
– В ваших стихах, несмотря на их тяготение к традиции, наблюдение за образами природы, отгадывание в них промыслов и смыслов, вы не чуждаетесь словотворчества. Что вам дали авангардные опыты ХХ века?
– Вот-вот, тяготение к традиции, традиционализм... Постоянно преследующие меня определения. Тут еще нелишним бы выглядело «босоногое детство», «вечные ценности» или «полный отстой»... Если говорить серьезно, то все гораздо сложнее. Ведь модернизм, авангард проявляются только на фоне традиции. Без нее им не на что опереться, нечего опровергать, нет фона, нет границ, которые надо нарушить. На моих глазах несколько вполне «традиционных» поэтов вдруг на ровном месте стали авангардистами, резко изменив стилистику и поэтику. Не убедительный для меня поворот, тут речь идет не о «перемене души», а скорее о «выползании из кожи», опять же по слову Гумилева, и даже о ничем не обоснованном выпрыгивании из нее. Подлинный (скажу скромнее, близкий мне) авангард зреет внутри традиции, опирается на нее. И его появление знаменует собой не механистический слом, а органичную – хотя порой и неожиданную, как это бывает в природе, – метаморфозу. Уроки русского авангарда чрезвычайно интересны и наглядны. Мне ближе всего пристальное вглядывание в слово, жонглирование словом, морфологическое дробление его на мельчайшие семантически значимые частицы, игра со всеми дремлющими в нем смыслами. Не потеряло значения и выработанное в недрах авангарда понятие остранения, приема, благодаря которому смысл, попадая в непривычный контекст, чуть сдвигается и начинает играть новыми красками. В этом для меня заключаются самые важные уроки авангардизма. Не знаю, что и у кого я «позаимствовал», но эти уроки не прошли для меня даром. Отсюда и некоторая, весьма умеренная доза словотворчества, важного не как самоцель, а в качестве семантического сдвига в рамках изменяющейся поэтики. Надеюсь, в моей книге отыщутся следы этой смысловой динамики.
– Сегодня спорят об отличительных признаках художественного слова. Создали «яндекс поэта», который, синтезируя стихи, выдает неожиданные столкновения смыслов. Это порой действительно выглядит как авангардная поэзия. По каким признакам вы отличаете художественный текст от нехудожественного?
– Такой робот создает не только авангардные опусы. Сам видел в Интернете ролик-розыгрыш, где «поэта», стихи за которого написал робот, с должными почестями принимали в один из союзов писателей. Говорили, что его поэзия останется в веках, лилось шампанское. Стихи-то были вполне традиционные – березки, луна, любовь... Профессионалы, что бы ни означала такая квалификация, не отличили «роботизированное» слово от слова живого. А уж если бы это была «авангардная» поэзия, то тут критерии вообще очень размыты, как в верлибре, против которого я, вообще говоря, ничего не имею. Ладно, робот, а графоман? Ведь он испытывает те же «муки творчества», то же чистое вдохновение, что и поэт «божьей милостью», да и пишет зачастую вполне ухватисто и гладко. Так в чем же разница? Отвечу честно – не знаю! Приходится действовать по старинке, опираясь на такие зыбкие понятия, как собственный вкус, субъективные ощущения (хочется ли тебе читать дальше, запомнить, вспоминается ли потом прочитанное само по себе?). В общем, сплошная интуиция, шаманство, вкусовщина...
– Похоже, мы подошли к определению – что такое поэзия?
– Вот именно, приплыли. Существует много определений поэзии. Мне нравится следующее: неизвестно, что такое поэзия, но когда ее слышишь, то узнаешь сразу.
