Улитки-люди, вылазьте!

Света Литвак: «Загасить во мне перформансное пламя уже оказалось невозможным». Фото Вячеслава Картинкина

– Света, в начале 90-х у вас произошел «перелом» – вы начали искать и выработали свой язык, подпитываясь традицией концептуалистов, иронистов, перформеров. Как это было?

– Учась в Ивановском художественном училище, я уже самодовольно считала себя состоявшимся поэтом. Была не чужда экспериментам. Например, пыталась нарисовать стихотворение (идею стиха), передавая его ритм, раскачку, звуковую в том числе. Преподаватели презрительно пожимали плечами. Для меня, как и для большинства советских телезрителей, существовало четыре современных поэта. Наиболее значимым был Андрей Вознесенский. С этим я и прибыла в Москву в 1982 году. Раскачку во мне устоявшихся представлений о поэзии начал Арсений Тарковский, затем  Серебряный век. Собственно, бальмонтовское «Я мечтою ловил уходящие тени…» уже дало такой настрой, который сохранился навсегда. И эти медитативные повторы в том числе. Но в замкнутости безотрадной семейной жизни я уныло скатывалась к «традиционному женскому философствованию», пока не произошел взрыв в сознании – знакомство с современной андеграундной поэзией, о наличии которой я ничуть не подозревала. Меня поразило разнообразие и кипение поэтической энергии клуба «Поэзия». Ошарашили новизной Рубинштейн и Пригов, словотворческим разгулом Строчков и Левин, поэтической и поведенческой дерзостью Искренко, обаяло ерническое остроумие Иртеньева и Бунимовича, артистический всполох Туркина. Первое знакомство с перформансом сразу шоковое – перформанс Ры Никоновой на I Фестивале современного искусства в Смоленске (1991 год). Я поняла со всей очевидностью, что до сих пор я ничего не написала. Я чувствовала в себе силы непроявленные, но зреющие внутри неотвратимо. Года два подспудно во мне шла оздоровительная ломка. Это различие между двумя состояниями – до и после – было мне очень ясно. В то же время что-то в этом новом было весьма родственным тому, что и ранее давало о себе знать в юношеские годы. Я чувствовала, что мой настоящий язык вот-вот проявится, что и случилось где-то на переломе этих десятилетий (1990–1991). Я была абсолютно уверена в себе, и меня сразу услышали и признали.

– Расскажите, в каком пространстве проходило неофициальное поэтическое общение? Было ли оно более заводным, плодотворным, чем сегодня?

– Я бывала в клубе «Поэзия» на улице Кибальчича, там царила несколько взвинченная атмосфера, но достаточно бюрократически регламентированная. В студии Кирилла Ковальджи при журнале «Юность» было скучновато, часто приходилось выслушивать слабые стихи, терпеливо ждать своей очереди на обсуждение, было в этом что-то уныло-безнадежное, рутинное. До тех пор, пока там не объявилась Нина Искренко с компанией, к которой я с удовольствием примкнула. Эти акционные собрания стали праздником. Собирались впоследствии и на квартирах, и в Ботаническом саду, и в «Макдоналдсе», устраивали акции в метро и на улицах. Этим поэтам мне было интересно читать свои стихи. Я чувствовала обратную реакцию. Когда эпоха закончилась со смертью Нины, пришедшая на смену литературная среда стала активно вытеснять меня на маргинальные территории. Мне стало некому и негде читать стихи. А тогда, надо сказать, я только начинала и находилась на подъеме творческом и инновационном. Новые кураторы проводили свою политику, игнорировали, ставили на вид мелочные прошлые обиды. За Байтовым и Литвак закрепился статус «убежденные маргиналы». Парадокс: ощущение абсолютной невостребованности и вместе с тем неистовая творческая работа, фейерверк проектов, перформансов, идей. Причем воплощенных. Свои площадки Клубу литературного перформанса предоставляли Георгиевский клуб, галерея «Феникс», Зверевский центр современного искусства. Сейчас тоже по-своему все очень интересно, как раз становится все разнообразнее и интереснее. Думаю даже, что намного интереснее, чем тогда. Интенсивное беспокойство интенсивного поиска.

– В соответствии с вашей творческой эстетикой, как мне кажется, поэтический текст – это живое существо, которое может меняться в зависимости от формы, интонации, контекста, времени прочтения. А были ли у вас перформансы, похожие на пророчества?

– Да, конечно, вы правы, говоря о живой сущности поэтического текста, да и перформанса. Сущности, которой в идеале никогда не найти покоя и осуществления. Пророческих стихов есть некоторое количество. А вот перформансов, пожалуй, нет. Хотя есть перформативная акция, ставшая судьбой. Это Лесная библиотека. Книги в лесу. Основной архив Лесной библиотеки заложен 26 октября 2005 года в 18.00 в 40 километрах от Москвы. Часть книг хранится внутри поваленного ствола сосны, часть – во мхах, на пнях и ветвях бурелома. Книги можно читать, возвращая на место, можно пополнять библиотеку своими книгами, совершать книгообмен. Недавно Николай Байтов завещал удобрить своим прахом (пеплом) напитанную литературой почву Лесной библиотеки. Да и я не прочь. Это судьба.

– Должны ли зрители быть подготовленными к перформансу? Ведь если они готовы, уходит часть потрясения, шока, эпатажа? Совершали ли вы перформансы не перед интеллектуальной, а обычной публикой?

– Зритель перформанса, в моем понимании, должен испытывать наслаждение, внимая, взирая и вбирая энергию взрыва сознания перформера, независимо от своей подготовленности. То есть зритель не может быть подготовлен к перформансу, «настоящему превосходному», как бы ни был подкован. Если нет шока, граничащего с оргазмом, перформанс не удался. В студенческие годы (конец 70-х) я бредила желанием выйти на самую людную улицу провинциального города в костюме шута и читать свои стихи, в те времена полные бунтарского, восторженного пафоса. А если я видела машину, в кузове которой был установлен микрофон во время народных гуляний для участников самодеятельности, я оцепеневала от дерзкого желания проскочить к микрофону и начать страстное поэтическое обращение к людям, которых я хотела пробудить от спячки, встряхнуть и вселить в них надежду. И когда уже совсем готова была совершить захват микрофона, концерт кончился. Я смотрела, как сворачивают провода, снимают микрофон, растерянно оглядывалась на расходящуюся толпу. Потом – несколько дней депрессии. А что было бы, если?.. Скорее всего трудный разговор в ментовке. А однажды мы возвращались втроем со спектакля Ивановского молодежного театра по стихам Вознесенского. Я, взбудораженная, остановилась в зимней темноте возле строительных вагончиков и, полная самых благих порывов, стала читать нечто призывное вроде «…улитки-люди, вылазьте! Подставьте тело и душу солнцу, дождю, ветрам!..» и т.д. Вдруг из ближайшей бытовки донесся сонный голос: «Дайте поспать…» В Москве я уже имела дело только с посетителями салонов и выставок.

– Как вы познакомились с поэтом Николаем Байтовым? С чего началось ваше поэтическое содружество? Расскажите о паре ваших любимых совместных перформансов.

– В каждом чувстве содержится образец противоположных влечений. Если я была креативным реактором, провокатором с девизом «Пусть интимное станет всемирным!», то Байтов любил тайную жизнь в уединении, скрываясь от зависти людей и богов. Но при этом он когда-то активно издавал андеграундный журнал, впоследствии зачем-то вынырнул из тени, чтобы участвовать в смоленском фестивале, и именно он сподвиг меня на первый наш совместный перформанс, который задумал и предложил мне он, а я его развила и осуществила. Далее загасить во мне перформансное пламя уже оказалось невозможным. Но именно я со всеми своими амбициями и веселым мотором надолго завязла в духоте изоляции, где в безвестности и отсутствии публичности приходилось сдерживать себя, загонять внутрь зверя и взрываться беззвучно в вакууме, переполненном неосуществлениями. Мы познакомились в Смоленске на III фестивале «Поэзия тишины и покоя» 6–9 января 1993 года на Рождество. Одна из самых наших любимых акций – Readymade – secondhand – ярмарка авторских прав, где участники могут обмениваться авторством. Мы собираем архив литературных произведений, от которых отказались их авторы, а затем тексты присваиваются другими литераторами и далее используются ими как свои собственные сочинения. Другой любимый сценический перформанс – «Японская киноактриса». Я выхожу на сцену в ярком костюме с тортом на шляпе. Николай зажигает на нем свечи и нарезает торт на кусочки, когда я начинаю читать одноименное с перформансом стихотворение. Тем временем из зала ко мне подходят все желающие принять участие в представлении, кладут себе на тарелочки торт, едят и начинают также кормить меня. Текст сам по себе – заикающийся, с повторами, что совпадает с тем, что мне мешают его читать. В нем по мере происходящего возникают новые игровые и психологические смыслы. Иногда я с набитым ртом могу произносить только невнятные звуки. Стихотворение то побеждает, то отступает, оно пробивает себе дорогу к зрителю, как в реальной жизни – поэт, продираясь сквозь мешающих «союзников», желающих тебя накормить в обмен на твое молчание. Конец перформанса непредсказуем. Каждый раз он нов и зачастую не запланирован. Иногда я победно дочитываю стихотворение до конца, иногда меня уносят за руки и за ноги, продолжая запихивать в рот торт, иногда я оставшимся тортом заезжаю противникам в лицо, иногда кормящие и фотографирующие окружают меня таким плотным кольцом, что зрителям уже ничего не видно и  не слышно, иногда меня поддерживает голос певицы из зала, подтверждающий последнюю строку стихотворения «японка/ тихонько продолжала петь» и т.п.

– Вы рассказывали, как рождается идея поэтического перформанса и начинает мучить, пока ее не осуществишь. А как вы работаете со стеснительностью, страхом? В конце концов, есть боязнь, что люди неправильно поймут, обвинят в нарушении нравственности.

– Перформанс тянет и гонит автора на неминуемый «позор», на возможные проклятия и осмеяния. Но, как и любое другое произведение искусства, он есть свободное от покоя и отдыха стремление, неуклонно созревающее до своего совершенства. Как быть? Быть страстным и действовать страстно в страстном бытии. Мне всегда приходится преодолевать свои страхи, комплексы и лень. Ведь можно сидеть скромно, публиковать стихи, получать благопристойные премии, а не лезть на рожон и поперек, подставляя под удар свою репутацию, и слышать вслед: сумасшедшая! Однажды мой друг бросил мне обидное: «Тебе не хватает радикализма. Ох, как не хватает! Ты останавливаешься на полпути». Вскоре я поняла, что он прав. Вот тогда и состоялось мое полное обнажение на презентации Зверевского центра на Винзаводе. Использование своего тела далось мне еще как нелегко: это было продуманное игровое действие на маргинальных полях презентации за спинами зрителей. Но это уже другие истории. Их слишком много для одного интервью.