Метафизика света и тьмы

Борьба между добром и злом проходит в каждом человеческом сердце. Михаэль Пахер. Отец церкви Августин и Сатана. Фрагмент Алтаря отцов церкви. 1471–1475. Старая пинакотека, Мюнхен

– Евгений Германович, ваша книга «Лавр», получившая множество премий, сделала вас знаменитым. Обрушившаяся слава вас сильно изменила?

– Мне посчастливилось учиться в аспирантуре, а потом долгие годы работать вместе с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым. Мы общались не только на работе, но иногда и в дружеской, неформальной обстановке. Однажды я оказался на банкете после торжественного вечера в честь Дмитрия Сергеевича. Когда уже все подходило к концу, Дмитрий Сергеевич поднялся и сказал: «Вы знаете, здесь было сказано обо мне столько хорошего, что мне становится даже неловко, но я так стар, что меня это уже не испортит». Я думаю, что вся эта суета, связанная с известностью, премиями, мельканием на экране, способна оказать какое-то значительное влияние на человека лет в 20, 30. Но после 50, как мне сейчас, подобное на личность писателя уже почти не влияет.

– Вы доктор филологических наук, специалист по древнерусской литературе. Поэтому, когда писали «Лавр», конечно, опирались на ваши научные изыскания. В новой книге от любимого и хорошо знакомого вам русского Средневековья вы отошли достаточно далеко. Насколько сложнее было написать новый роман?

– Что касается «Лавра», то этой темой я занимаюсь больше 30 лет – фактически всю свою сознательную жизнь. Тут мне на надо было специально ничего дополнительно исследовать, я скорее делился своими знаниями. Но и к роману «Авиатор» тоже был очень неплохо подготовлен. Так, например, еще в 2011 году я выпустил книгу о Соловках «Часть суши, окруженная небом», составленную из фрагментов воспоминаний монахов и заключенных, живших там начиная с XV века.

– Кроме Соловков в «Авиаторе» рассказывается немало и про Серебряный век.

– Я вообще очень люблю Серебряный век. На мой взгляд, это один из самых красивых и ярких периодов в истории России. Это удивительное время. Я прочитал если не все, то почти все мемуарные тексты этого периода. И в моей книге перекликаются воспоминания и книги Георгия Иванова, Ходасевича, Чуковского, и многих других. Все это помогло мне почувствовать дух того времени, особую ауру Серебряного века. Их стихи, шутки, наполненные иронией описания событий, передают атмосферу того времени. Вот только один пример. Ходасевич очень весело рассказывает, как Георгий Иванов с Мандельштамом решили издать антологию поэтов того времени. Чтобы придать сборнику дополнительную весомость, попросили у Блока разрешение включить его имя в список авторов-составителей. Блок согласился: «Да валяйте, поставьте мое имя». Выходит книга, возмущенный Иванов прибегает к Мандельштаму и говорит: «Ося, смотри, здесь только Блок упомянут, а нас нет!» Мандельштам посмотрел и говорит: «Как нет? Мы тоже упомянуты». – «Где?» – «Ну, вот видишь тут написано: «Блок и др.». Во это «др.» мы и есть». Вот такие шутки, легкое отношение, почти игровое, к жизни было характерно для Серебряного века, продолжавшегося почти до конца 20-х годов. Правда, после революции уже в придавленном, полузадушенном виде, но привычка к такому легкому бытию еще оставалась.

– Серебряный век – это прежде всего стихи. Вы любите поэзию?

– В юности я очень любил читать стихи, а сейчас я поэзию читаю намного реже. Человек с возрастом становится грубее, и его куда больше тянет к прозе. Однако в юности не могу сказать, что был поэтом, но какое-то особое восприятие ее, «третье ухо» для поэзии у меня было.

– Большая часть романа посвящена Соловкам. Два года назад у Захара Прилепина вышел посвященный Соловкам роман «Обитель». Эта книга на вас какое-то влияние оказала?

– Нет, мы с Захаром писали примерно в одно и то же время, независимо друг от друга. Выяснилось это неожиданно. В начале 2013-го года мы встретились с Захаром, и он мне сообщил: «Я пишу о Соловках». Я говорю: «Надо же, и я пишу о Соловках». И я Захару рассказал, что в 2011 году выпустил книгу, огромный альбом с текстами воспоминаний соловчан – и монахов, и сидельцев – «Часть суши, окруженная небом». Но эти воспоминания публиковались и в других изданиях, Захар читал примерно те же тексты, что и я. Когда мы стали с ним обсуждать источники, выяснилось, что он знал их великолепно. И в какой-то момент я задумался: а не стоит ли отказаться в «Авиаторе» от соловецких частей? Но Соловки для меня были принципиально важны. Для меня это даже хорошо, что Захар выпустил такую книгу и ввел тему Соловков в общественное сознание. После «Обители» многое не требовало пояснений. Замечу, что роман у Прилепина великолепный. Очень здорово сделан. Честный, без попытки украсить эпоху.

– Как вы думаете, а почему к этому месту проснулся такой интерес?

– Соловки – это в высшей степени метафизическое место. Это не только метафизика света, но и метафизика тьмы, потому что дьявол – это такое же метафизическое существо, как и Бог. И имеет вполне реальные проявления. Когда я начинал работу над соловецким материалом, я думал, что белое и черное распределятся понятным образом: монастырь – свет, концлагерь – мрак. Действительность оказалась сложнее, и в монастырский период была осада Соловков, окончившаяся страшными казнями. С другой стороны – люди, помещенные в лагерь, проявляли порой такую высоту духа, о которой в тех условиях и помыслить было трудно. Нет однозначно хороших или плохих времен, нет коллективных носителей добра и зла. Основная борьба между добром и злом разворачивается не между людьми: она проходит в каждом человеческом сердце. Всякий раз человек внутренне выбирает, какую сторону ему принять. И это одна из важных идей романа «Авиатор».

– Героя вашей книги замораживают в прошлом и оживляют сегодня, а вы не хотели бы узнать, что там впереди, уснуть сегодня и проснуться в будущем?

– Нет, не хотел бы. Человек поставлен в то время, в котором он существует, видимо, не зря. Это тоже одна из важных идей романа: ты расстаешься навсегда с людьми, которые тебе дороги. Например, Иннокентий теряет свою главную любовь Анастасию. После оживления он встречает ее совсем старой, поэтому ни о каком продолжении романа говорить не приходится. Он знакомится с ее внучкой, Настей, которая вроде бы похожа на свою бабушку. И он ее воспринимает как свою первую любовь. Но она продукт нашего времени – инфантильная, не очень развитая, эгоистичная. Совсем не та девушка начала века, которую он любил. По-своему хороший, милый, но совсем другой человек. Это важная идея романа. Я думаю, было бы ужасным, если бы я вдруг оставил всех близких мне людей и появился на свет через 100 лет. Мне кажется, что я бы умер от тоски по моей любви к близким мне людям. Так что я не капризничаю в отношении времени, не предъявляю никому никаких претензий. Вполне уютно себя чувствую там, куда я поставлен.

– То есть вы существуете в гармонии со временем и с самим собой. Вот бы всем так научиться жить. А как проходит ваш обычный день?

– Живу я по плану, но свободно. Сплю сколько хочу. Но сейчас в силу возраста я встаю раньше. В прежние времена мог спать часов до 11–12, а Лихачев, который начинал свой рабочий день очень рано, мог позвонить в восемь утра и начать разговор словами: «Женя, здравствуйте, я вас не разбудил?» А я в ответ таким ржавым сонным голосом: «Что вы, что вы, Дмитрий Сергеевич». Первые часов пять-шесть я занимаюсь литературным творчеством. Потом разогреваю обед, который оставила мне еще утром жена. Затем еще часа четыре занимаюсь наукой. Как сотрудник Института русской литературы РАН (Пушкинский дом), я обязан сдавать около 100–150 страниц научного текста в год – этого с меня никто не снимал. И это не менее интересно, чем писательство. Сейчас, например, вместе с немецкими учеными мы издаем сборник древнерусских канонов. Я составил древнерусский текст, немцы подготовили перевод, теперь мне надо проверить соответствие.

– Не могу не спросить о замыслах новой книги.

– Я действительно приступил к новому роману. Правда, сейчас в нем еще много тумана и неопределенности. У меня всегда так получается, что каждую свою книгу я начинаю писать несколько раз. Пытаюсь писать и так, и сяк, пока не найду нужный мне стиль. Например, когда я задумывал «Лавр», я больше полугода занимался поиском стиля. А сейчас, надеюсь, нашел стиль романа о музыканте со сложной драматической судьбой. Когда-то я окончил музыкальную школу, поэтому о музыке имею поверхностное представление. Я понимаю, что с моей стороны это нахальство – писать о том, в чем я не разбираюсь профессионально. Поэтому много общаюсь с питерскими музыкантами. Я хожу к ним в гости, или мы встречаемся в кафе, пьем водку, обсуждаем проблемы звукоизвлечения, поведения на сцене, психологии и прочее.