У края исторического обрыва

Слава Сергеев, постоянный автор «НГ-EL», известен читателю вещами легкими и остроумными. Ныне он обратился к прозе более серьезной, печальной и, можно даже сказать, политической. О новой книге «Уроки каллиграфии в зимнем Крыму» со Славой СЕРГЕЕВЫМ поговорила Юлия ВОЛКОВА.

– Слава, твоя первая книга, на мой взгляд, это одна из самых веселых книг начала нулевых. Почему ты сейчас пишешь по-другому? Вокруг столько абсурда, столько поводов для сатиры и смеха… Неужели не вдохновляет?

– Ответ очень простой: мне не смешно. Причем чем дальше, тем не смешнее. Хотя… может быть, мне надо потерять все иллюзии об окружающей реальности, чтобы начать смеяться. Смех – это ведь в том числе и свобода от иллюзий… А сатира меня как-то не очень привлекает, в основе сатиры часто лежат разбитые мечты. Я предпочитаю разочарованию и злости – размышление.

– Давай сначала поговорим о малой прозе, о повестях и рассказах. Если бы я была редактором, я бы поставила их первыми. В них ты часто вспоминаешь сталинское время, точнее, его сегодняшние последствия. Почему?

– Во-первых, потому, что наша сегодняшняя жизнь чем-то рифмуется с той. Я не скажу ничего нового, вроде бы внешне все другое: границы открыты, я сейчас свободно разговариваю с тобой, полно одежды и еды. Но – рифмуется. Методами, профессиями главных действующих лиц и страхом. Сверху – страх перед обществом, недоверие к нему, запугивание, манипулирование людьми; внизу – как следствие, разобщенность, тоже страх, агрессия и недоверие друг к другу. Повторяю, этим проникнуто все – сверху донизу. Посмотри на людей в метро – какие замкнутые лица, какое напряжение, как мало улыбок! Почти никто не разговаривает с соседом, объясняются жестами, междометиями. Психологи называют это речевой травмой. Почему не говорят? Боятся друг друга… Или в кафе: вы садитесь, рядом двое мужчин разговаривают о делах, и очень часто они тут же напрягаются, замолкают, пересаживаются подальше или уходят совсем. О чем они разговаривают – о наркотиках или, может быть, это сутенеры, подпольные торговцы живым товаром? Нет, если прислушаться – обычные бизнесмены, чаще всего мелкие. Кто будет встречаться по делам в уличном кафе?.. Все это означает отсутствие элементарного права в обществе: никто не чувствует себя защищенным, не уверены в своих правах все – от последнего гастарбайтера до высших чиновников. Я уже говорил об этом в интервью «НГ-EL» несколько лет назад – с тех пор ничего не изменилось. Я считаю, что этот моральный климат в обществе – производная сталинских лет. Причем, подчеркиваю, это отличается от эпохи Брежнева, тогда «общественный договор» был другим, в нем не было такого страха и тотального недоверия.

– В одной из повестей книги говорится о том, что последствия сталинизма ощущаются даже молодыми людьми.

– Так оно и есть, к сожалению. Не зря в Библии говорится, что последствия греха создания ложных богов ощущаются до четвертого поколения. Нынешние молодые, 20–25-летние – правнуки репрессированных или тех, кто осуществлял репрессии, – как раз четвертое поколение. И эта семейная травма – что кто-то в семье был безвинно и несправедливо посажен, а то и убит, а в другой семье – несправедливо сажал и, прости Господи, убивал, а если не сам, то отдавал приказы – сказывается до сих пор. Особенно там, где об этом не говорят, считая, что детей надо «щадить», или что «эпоха все равно была великая», или, реже, молчат от стыда. В повести из этой книги «Пожалуйста, замолчите», основанной на реальных событиях, в небольшой комнате на семинар по психологии собирается случайных 10–12 человек, и выясняется, что пострадавшие от сталинизма в семьях есть у всех. У всех!.. Или каратели, в соотношении 9 к 1… И выясняется главное: что переживания, с этим связанные, вовсе не в прошлом. Время Сталина можно сравнить с радиоактивным заражением почвы – губительное излучение продолжается десятилетия… Кстати, режим тех лет не абсолютное ноу-хау советской идеологии. Это что-то, живущее в российском и человеческом менталитете вообще… И дело тут не только в моральном климате. Вспомните, например, Ивана Грозного или Николая I Романова, прозванного Палкиным. Чем кончилось их правление? Смутой, гражданской войной и иностранной оккупацией в начале XVII века, а в XIX – крымским разгромом… Между прочим, место для повторения исторической драмы XIX века уже готово – Крым снова «наш»… Не дай-то бог, конечно.

– Кстати, в книге центральное место занимает крымский роман, или большая повесть. Там предсказано присоединение Крыма или ты написал эту вещь недавно, после всех этих событий?

Если эта картина вас вдохновляет,  то куда вам ехать? Гюстав Доре. Иллюстрация к поэме Данте Алигьери «Божественная комедия».  1860-е

– Нет, это действительно, как сказано в кратком предисловии к роману, написано в 2011–2012 годах, а действие происходит году в 2007–2008-м. Хотя по большому счету неважно, когда это написано. Литература всегда создается или до, или после исторических событий – это же не репортаж. То, что там говорится о возможном присоединении Крыма – неудивительно. Когда я зимовал в Крыму три года подряд во второй половине нулевых, возможность чего-то подобного просто витала в крымском воздухе, чувствовалась в разговорах с людьми, в случайных репликах, услышанных на рынке, в маршрутке, среди рыбаков на ялтинской набережной… Причем нужно отметить, что очень многие мои собеседники искренне хотели присоединения к России и воспринимали «украинскость» Крыма как недоразумение. Но в моем романе обсуждается не это. Да, конечно, там есть, говоря языком журналистики, «возможные сценарии развития страны», мы все так или иначе говорим об этом, но главное – не они. Главное – наши частные возможности при этих «сценариях». То есть что нам – либералам, консерваторам, левым, правым (неважно, главное – не равнодушным, не оболваненным ТВ, думающим людям) – делать со всей этой историей последних лет. Кроме того, Крым – такое место, что прошлое, особенно ХХ век, его присутствие иногда ощущается почти физически и, разумеется, это наводит на размышления… В Москве «метафизика прошлого» тоже есть, но ее надо ловить, дожидаться вечера и ночи, днем мелочная суета и погоня за деньгами заглушают почти все. А зимний Севастополь и зимняя Ялта тихи и безлюдны – там можно «провалиться» лет на 100 назад на какой-нибудь улочке старого города средь бела дня, что иногда и происходило с автором и его героями. Попробуйте немного постоять на ступенях севастопольской набережной, откуда остатки врангелевской армии в 1920 году садились на последние корабли, – вы многое почувствуете… Кстати, забавно, мы с женой очутились в зимнем Крыму по совету Евгения Рейна, сказавшего мне как-то в интервью, что так хорошо, как в Ялте зимой, он не жил нигде и никогда. И меня поразило, насколько Рейн был прав, я не мог оттуда уехать… Мы прожили там одну зиму, две, а потом появились наброски этого текста.

– Кстати, о Бродском, Рейне и других… Мне показалось, что в твоем крымском повествовании ощущается влияние аксеновского романа. Является ли это сознательным приемом или литературное излучение «Острова Крым» происходило помимо твоей воли?

– И то и другое. Я думаю, что сегодня написать политический роман на крымские темы, не учитывая существование аксеновского «Острова», как бы вы к нему ни относились, просто невозможно. Он присутствует в крымском пространстве, как знаменитые пинии на ялтинской набережной, или массандровское вино, или трасса Севастополь–Ялта… Что говорить, если даже таксисты, возможно, никогда не читавшие Аксенова, называют Крым «островом».

– Одна из основных мыслей твоего романа – об эмиграции. Ты действительно считаешь, что сейчас, как у Бродского, снова настало время отъездов?

– Это не основная мысль. Это всего лишь основная мысль одного из персонажей… И «надо» – не совсем точное слово. «Надо» – смотря кому. Тебе, мне, некоторым общим знакомым – наверное, и то не факт. Скажу банальность: все очень индивидуально. Например, если вы не только с возмущением, но и со… странным интересом готовы наблюдать это постоянное балансирование страны у края исторического обрыва, более того, эта картина вас вдохновляет и является чуть ли не главной темой вашей музы, потому что «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» – то куда вам ехать?.. Но у нынешней общественной ситуации есть и другая сторона – с некоторых пор мы все здесь более или менее «киснем». И это плохо, так как длительное уныние неполезно для душевного и творческого здоровья. Не зря же в христианских молитвах часто говорится: «...отжени от меня уныние бесовское»… Поэтому каждый решает для себя. Но при этом мы имеем опыт русской литературы и искусства ХХ века – с его «уехавшими» и «оставшимися». Опыт «уехавших» лично мне нравится больше, потому что люди прошли через трудности, но духовно сохранили себя. Кроме того, надо все же понимать, что ситуация «2016» очень отличается от ситуации столетней давности – и потому что мир вокруг нас другой, и потому что, уезжая сегодня, ты в значительной степени просто меняешь место жительства и окружение... Кроме того, есть люди с гораздо большим потенциалом внутреннего сопротивления, чем у моих героев, люди, не представляющие себе жизни в условиях чужого языка и чужой культуры, или люди, в силу непростых житейских обстоятельств не могущие так просто все бросить… Вариантов много.

– О потенциале сопротивления. Одна из повестей твоей книги посвящена протестному движению 2011–2012 годов. Об этой повести помещен на обложку отзыв одного из известных московских священников… Но тема решена в довольно неожиданном ключе: герои читают молитвы за успех демонстрации и ее идей. Ты это придумал или правда видел что-то похожее?

– Про церковь в целом я не знаю. Она состоит из людей, а люди все разные. Но про себя могу сказать: я сам молился во время демонстраций и видел там людей с молитвословами, а после демонстраций видел некоторых их участников в ближайших церквах. Причем это были как люди из колонн под черно-желто-белыми монархическими флагами, так и интеллигентные московские мальчики и девочки в кедах и с белыми или трехцветными ленточками. Я не скажу, что их было много, но они были… Ты удивишься, но к написанию этой повести меня подтолкнуло прочтение раннего романа Грэма Грина «Сила и слава» в переводе отца Александра Меня. Я как-то поздно наткнулся на него и был очень впечатлен. Церковь не обязательно сервильна и близка к власти, она может быть гонима и жестоко преследуема, как во времена первых апостолов, и гонима не обязательно левыми и красными, как это было еще недавно в нашей стране (многие уже забыли про это), а вполне себе экономически либеральными и правыми, как это было в Мексике незадолго до Второй мировой войны…

– А как ты относишься к так называемому протестному движению? В среде писателей, как я знаю, нет единства на эту тему.

– И не надо. Единство есть в другом месте, пока там «работает касса»... К людям, выходящим на эти демонстрации, я отношусь очень хорошо, кроме, пожалуй, крайних националистов. Какие замечательные лица я там видел, какой душевный подъем!.. А вот к политикам, пытавшимся возглавить или представлять это движение, я отношусь плохо. Считаю, что они фактически профукали и заболтали всю эту удивительную человеческую энергию, которая возникла в конце 2011 года. Но я уже сказал, верующий человек не должен унывать. Последнее время такое случается реже, но раньше мне часто казалось, что нынешняя реальность вот-вот поплывет, как разбавленная водой плохая акварель или побелка на стене, и за краской обнаружится не сбитая, слава богу, картина: солнечный день, синее небо и чьи-то светлые лица. Уверен, мы все это еще увидим, просто надо подождать. Хотя, может быть, сегодня кому-то покажется, что это всего лишь защитная реакция моей психики…